Наталья Лебедева
Крысиная башня
–– Как ты узнал, кто жертва, если по твоему же собственному признанию Бойко тебе этого не говорил?
Мельник поднял голову и посмотрел капитану Медведеву в глаза. Он был зол, этот капитан. У него было два отличных сына. Один только что женился, другой встречался с девушкой, и выбор обоих сыновей капитану нравился. Медведев думал о тех, кто опасен для таких славных девочек. И он был уверен, что растерянный и подавленный мальчишка Бойко такое зверство совершить не мог, а стоял за этим самоуверенный взрослый извращенец, задумавший за что-то отомстить бывшей студентке или просто реализовать свои больные фантазии. Медведев думал, что Мельник заметил не очень здорового студента, надавил на него, заставил убить, а потом подставил, боясь, что студент сдаст его первым.
Мельник оказался в ловушке. Он понял, что так просто из полиции не выйдет. У него было два пути: подавить злость, забыть о Саше, не вмешиваться и попасть в СИЗО, или повлиять на капитана Медведева.
–– Молчишь? – ухмыльнулся тот. – Сказать тебе нечего? Тогда ответь мне вот на что: где ты был вечером семнадцатого мая?
–– Дома.
–– Кто может это подтвердить?
–– Никто. Я живу один.
–– Твоя женщина?
–– У меня нет женщины.
–– Родственники?
–– Нет. Мама умерла недавно, а отец живет с другой семьей.
Мельник говорил, уже не заботясь о том, что говорит. Он принял решение и теперь думал, что именно так, наверное, чувствуют себя молодые хирурги перед тем как впервые в жизни сделать надрез на живом теле. Он сконцентрировался, сосредоточился, перестал слушать капитана и вспомнил тот единственный раз, когда заставил человека делать то, что хотелось ему.
Скрипнули тормоза, брызнула кровь, закричали женщины, зрачки расширились от боли – Мельник отогнал видение. «Если я буду спокоен и собран, – подумал он, – если я не буду чувствовать злости, если я буду осторожен и не позволю себе действовать в полную силу, с капитаном ничего плохого не случится».
«Мельник не врет», – мысль была простая и четкая. Мельник взял ее осторожно, как бутылку с нитроглицерином, и поставил в голову капитана. А потом толкнул.
Капитан прервался на полуслове и остановился в недоумении, словно услышал грохот отдаленного взрыва. Мельник смотрел на него, боясь дышать – он не знал, что именно сейчас сделал.
–– Простите, – сказал капитан. Лицо его помрачнело, и он уселся за стол, тяжело опираясь на руки. – Голова болит.
Его широкая мясистая ладонь опустилась на лоб и медленно поползла вниз, до подбородка, будто капитан пытался стряхнуть навязчивую боль.
–– Ничего, – сказал он Мельнику. – Пройдет. У меня это бывает. Особенно перед грозой. Люблю грозу в начале мая. Правда, уже июнь… Можете быть. Свободны можете быть. Давайте я подпишу.
Мельник протянул ему пропуск.
6.
–– В нас дети играют.
–– В смысле?
–– В прямом. Выходят в школьный двор, свечи зажигают – ну или палки там берут, делают вид, что свечи, – руками водят. Глаза закатывают и рассказывают. Способы описывают, которыми маньяк убивал жертву. Класс пятый, шестой. Даже третий иногда. Страшные вещи говорят, между прочим. Это хорошо.
–– Да?
–– Конечно. Дети – всегда хорошо. Ради них все. Раз дети в нас играют, значит, мы им нужны. Верхняя планка популярности, как ни крути. Хорошее у нас шоу.
7.
Сидя на вокзальном перроне в ожидании московского поезда, Мельник думал о Медведеве. Головная боль все еще беспокоила капитана, и Мельник чувствовал себя виноватым.
«Я ограничиваю себя, – мысленно сказал он Саше, – совсем не зря. Я уверен, что не должен делать ничего кроме поверхностного чтения мыслей, жонглирования и, иногда, остановки времени. Этого вполне достаточно, что бы ты там ни говорила».
Мельник откинулся на спинку неудобной вокзальной скамьи, прижался затылком к оранжевой, облупившейся стене зала ожидания. Было тихо. Люди на перроне молчали, стучали колесами поезда, прибывающие к другим платформам.
До прихода поезда оставалось еще полчаса. Мельник подумал, было бы хорошо, если бы поезд не пришел никогда. Чтобы вечно можно было сидеть посредине теплой июньской ночи, вдыхать запах остывающего металла и пыли, принесенной вагонами из других городов, слушать стук колес, видеть желтые конусы света, выпадающие из вокзальных фонарей, и темные силуэты ждущих поезда людей, а за ними – рельсы и шпалы, и бетонные заборы, и склады, и рабочие вагончики… Чтобы Саша всегда была жива, и Мельник был бы счастлив тем, что знал бы: сейчас она спит в своей постели в старом пятиэтажном доме в трех остановках от вокзала.
Он умел останавливать время, и, пожалуй, делал это лучше, чем что-то другое.
«А что если, – подумал Мельник, – остановить время для Саши?»
Он представил ее сердечный цикл, три фазы, занимающие меньше одной секунды, вечный монотонный та-да-дам с акцентом на последней доле. Он размышлял, может ли остановить время в пределах этого цикла, и не для всей Саши, а только для ее сердца, и понял, что стоит попробовать. Одно и то же та-да-дам, повторяемое тысячи и тысячи раз, означало бы, что сердце не станет стареть. Болезнь не сможет выбраться из клетки повторяющихся циклов, и Мельник выиграет время.
Он дотянулся до спящей Саши и тронул ее сердце прохладной ладонью. Сердце вздрогнуло и отозвалось легким звоном, будто нечаянно задетая струна. Саша повернула голову и что-то коротко шепнула во сне. Мельник тронул сердце еще раз. Он дал себе слово не касаться ее, пока она не поправится, но разве такое прикосновение можно было считать настоящим? Настоящий Мельник сидел на вокзале и глядел в небо, розовое от света городских фонарей.
Он нырнул под сердце ладонью и сжал, как сжимает наездник бока разгоряченной лошади. Почувствовав прикосновение, сердце заколотилось, как сумасшедшее, и попыталось сбросить его со своей напряженной, пронизанной электричеством спины. Мельник едва удержался.
Саша проснулась, уставилась в потолок широко раскрытыми, блестящими в отблесках фонарей глазами. Ей только что снилась операция, какой она себе ее представляла: грудина вскрыта, металлические расширители не дают смыкаться краям, чужие руки касаются ее изнутри. Саша стряхнула остатки сна и почувствовала, как в реальности сладко заныл длинный уродливый шов.
Потом, не размыкая губ, она спросила:
–– Ты?
–– Да, – ответил Мельник.
–– Что ты делаешь?
–– Я хочу тебе помочь.
–– Зачем? Ты никогда никому не помогаешь. Отпусти, – сказала Саша. Сердце ее сжалось, она судорожно вздохнула и заплакала навзрыд и без слез. – Отпусти, разве ты не видишь, как сильно мучаешь меня?
Они неслись над городом в розовом от фонарей небе, и Мельник больше не мог внушать себе, что касается ее не по-настоящему. Он сидел на вокзале, прислонившись затылком к стене зала ожидания. Саша лежала под скомканным одеялом, рот ее был приоткрыт, глаза, не мигая, смотрели в потолок. И в то же время они приземлялись на каком-то чертовом мосту, где свирепствовал ветер. Берега реки по обе стороны от моста были покрыты снегом, на горизонте возвышалась круглая каменная башня. Свист ветра был похож на крысиный писк, и клочья снега взметались над сугробами круглыми крысиными спинками.
Рука Мельника утопала в Сашиной груди, будто он был филиппинским шарлатаном, а она дрожала от холода и боли. Лицо ее было на одном уровне с его лицом, они глядели друг на друга глаза в глаза, потому что Саша стояла на парапете. Под ней текла черная, как нефть, вязкая вода. Река казалась бездонной. Мельнику было стыдно и больно мучить Сашу, его ранила мысль о том, что прикосновение оказалось реальным, а значит, он невольно переступил черту, которую так долго старался не переступать, и тем самым нарушил хрупкое равновесие в их отношениях. Но отступать было поздно.
–– Отпусти.
–– Не отпущу, – сказал Мельник, и голос его был жестким.
–– Отпусти.
–– Не отпущу, – ответил Мельник. – Ты упадешь.
Саша обернулась и увидела воду. Она смотрела вниз, как зачарованная, будто всегда мечтала провалиться в ледяную бездонную мглу, ее волосы трепал ветер, пряди падали на глаза. Сашино тело подалось назад, Мельник сжал руку, чтобы не дать ей упасть.
Саша счастливо улыбнулась, отклонилась назад еще немного, и Мельник на нее разозлился. Он схватил ее свободной рукой, резко дернул к себе и прижал, не давая вырваться. Саша стала сопротивляться – Мельник даже представить не мог, что она такая сильная. Она толкала его локтями, пыталась вывернуться. Мельник прижал ее еще сильнее, крепко сжал руку, в которой было сердце. Сашины глаза широко раскрылись от изумления и боли. Мельнику было все равно, он не хотел ее отпускать.
–– Уйди, – сказала она, отдышавшись. – Ты ведешь себя, как скотина. Ты грубый, ты делаешь мне больно.
Он ничего не ответил.
–– Я все равно спрыгну, вот увидишь, – мрачно пообещала она. Ее сердце дрогнуло и забилось неровно и нервно. По этой странной дрожи Мельник вдруг понял, как мало жизни ей осталось. Может быть, он испугался. Может быть, он ощутил что-то вроде боли сочувствия – этого он не помнил. Он помнил только безудержную злость, такую сильную, что невозможно было понять ее причину. И бороться с ней тоже было уже невозможно.
–– Ну уж нет! – крикнул он так громко, что Саша поднесла руки к ушам, чтобы заглушить его голос. – Я лучше сам тебя убью. Только я сделаю это медленно, чтобы ты поняла, как это на самом деле – умирать.
Саша всхлипнула. Мельник сжал пальцы.
После первой операции Саша ждала смерти как отдохновения и покоя, но вместе с тем чувствовала постоянный едва различимый страх. Когда она думала о том, что скоро умрет, в ее голове звучал мамин голос. Может быть, это происходило потому, что мама была с ней во время первого приступа: она плакала, звала, не хотела отпускать… Ее ведь тоже однажды убивали. Сейчас, стоя на странном заснеженном мосту, Саша вспомнила, как испугалась за маму, как держала ее за руку, когда, едва живую, с синяками, расползающимися по горлу, они с отцом везли ее в больницу. Ей было все равно, что будет дальше – лишь бы мама осталась жива. И теперь она увидела себя в испуганном Мельнике и впервые поняла, зачем ее удерживают от смерти.
–– Прекрати! – крикнула Саша. – Я согласна.
Мельник ослабил захват, дождался паузы, остановил Сашино сердце и запустил снова, заставляя бесконечно переживать один и тот же цикл.
Саша лежала в своей кровати и беззвучно плакала, а Мельник садился в поезд. Поезд назывался фирменным, но выглядел старым, и пахло здесь плохо. Когда Мельник шел по тускло освещенному проходу плацкартного вагона – приставным шагом, держа перед собой спортивную сумку, в которой лежало несколько смен белья, пара рубашек и старое черное пальто – табло над дверью показывало плюс двадцать пять. На улице было немногим прохладнее: город не успевал остывать после дневного зноя.
Поезд тронулся, свет в вагоне погас. За окном мелькнули густо-оранжевые вокзальные фонари, потом редкие огни спящего города проплыли под железнодорожным мостом, и настала тьма, прозрачная над полями и густая в лесах.
На подушке напротив Мельника чернели короткие растрепанные волосы – там кто-то спал, завернувшись в простыню. На боковом месте бодрствовал крупный парень. Он сидел, опершись локтями на откидной столик и склонив голову над чем-то, спрятанным в огромных ладонях. Парень был так высок, что его согнутая в колене нога турникетом перегораживала проход.
Мельник отказался от постельного белья, думая, что вряд ли уснет, но незаметно для себя задремал, привалившись плечом к стенке вагона. Когда он проснулся, было холодно и тихо. Тишина стояла глухая, будто поезд завалило снегом. Сначала Мельнику показалось, что состав стоит, но он выглянул в окно и увидел, как в темноте мелькнули одинокий фонарь и вывеска пригородной платформы. Не было черных волос на подушке напротив. Никто не сидел на боковушке. Мельник поднялся на ноги и вышел в проход. Табло над дверью показывало плюс двадцать шесть, и цифры были красными, а не зелеными, как раньше.
Красные отблески падали на белые складки простыней. Люди, недавно спавшие под ними, исчезли. Никто не кашлял, не храпел, не ворочался во сне. Из купе проводницы не лился густой желтый свет. Тонко звенела где-то в пустоте ложечка в стакане чая: не в вагоне, а будто бы за окном, где бесшумно скользили огни в темноте. Отсветы льнули к стеклу, расплывались дрожащими пятнами, рассыпались хлопьями: там, за окном, как будто бушевала февральская метель, густая, колючая, подгоняемая резкими порывами ветра. В метели чудился волчий вой, темные пятна складывались то в частую гребенку леса на горизонте, то в силуэт высокой круглой башни, то в очертания водяной мельницы с огромным колесом.
Мельнику стало холодно. На щеках, будто в мороз, стянуло кожу, сердце забилось быстро и до боли сильно. Он отступил назад и уселся, нащупав сиденье рукой, будто был слеп. Рука его коснулась спортивной сумки. Мельник расстегнул молнию, с трудом ухватив язычок замка онемевшими от холода пальцами, достал и надел пальто. Черный драп, прильнувший к телу, был теплым, будто живым. Мельник поднял воротник, запахнулся, ему стало легче. Казалось, от пальто исходит легкий запах Сашиных духов, хотя она никогда в жизни не касалась ни Мельника, ни его одежды.
Он завернулся в теплую ткань, закрыл глаза, а когда открыл их, снова увидел темные растрепанные волосы на подушке напротив.
–– Все в порядке, мужик? – спросил хриплый голос. Мельник повернул голову: говорил высокий парень, сидевший на боковом месте.
–– Да, все хорошо, – ответил Мельник, но вышло невнятно. Губы его онемели от холода. – Где мы?
–– Скоро Москва.
–– Спасибо.
Парень немного помолчал, а потом спросил снова:
–– Точно все нормально? Выглядишь не очень.
–– Спасибо, все хорошо…
Парень пожал плечами и отвернулся. Поезд оживал. Включился неяркий свет. Люди сползали с полок, одевались, собирали вещи, откашливались, переговаривались вполголоса. За окнами тянулся рассветный город.
Эпизод второй
Кастинги
1.
–– Триста шестнадцать, – не поднимая головы, сказала девушка. Красным маркером она написала на наклейке неровные цифры, оторвала защитный слой и хлестко пришлепнула номер Мельнику на лацкан пальто. Девушка была молодая, с измученным лицом, ее шелковый сарафан на тонких бретельках прилип к телу и измялся. На смуглой шее выступил мелкий бисер пота.
Очередь за Мельником была огромной. В тесном полутемном коридоре люди стояли локоть к локтю. Они маялись от жары, обмахивались тонкими листками анкет. Ассистент, следящий за порядком, оттянул ворот черной футболки и подул себе на живот, словно от этого могло стать прохладнее.
Девушка продублировала номер на полях анкеты и сказала:
–– Следующий.
Мельник прошел дальше и оказался в большом светлом зале с высокими, под потолок, окнами и светлым ламинатом на полу. Белый тюль на открытых окнах висел неподвижно.
В середине зала были расставлены длинные ряды пластиковых кресел, какие бывают на вокзалах: красные, синие, серые, сцепленные между собой. Почти все места были заняты, а люди все прибывали и прибывали. Те, кому не хватало кресла, устраивались на широких подоконниках и на полу. Убывали из зала медленно: время от времени один человек проходил в дверь в дальнем конце зала и уже не возвращался. Было очень душно. С улицы пахло плавящимся асфальтом и выхлопами разгоряченных машин. Мельник закутался в плотное драповое пальто, спрятал руки в карманы, поднял воротник.
Зал был наполнен гулким шумом. Звенели бубны, звучало горловое пение. Кто-то глухо шептал, раскачиваясь вперед и назад, другие стонали, выкрикивали бессмысленные слова, протяжно выли. В толпе мелькали ленты, перстни, ожерелья и обереги. Горели свечи: желтые, цвета воска, и черные. Белели черепа животных – длинные, тонкие, ложащиеся в ладонь, будто скроенные по размеру. У каждого человека на груди был приклеен номер, от руки написанный красным маркером.
Мельник не слишком выделялся из толпы. Его теплое пальто терялось на фоне волчьих шуб, шелковых мантий и длинных, под горло застегнутых френчей. Не найдя себе стула, он сел у стены и начал растирать плечо, чтобы разогнать кровь. Левая сторона его груди мерзла больше, чем правая. Пальцы немели от холода, руку покалывало, будто на ней оседали иголки инея. Мельник мерз и одновременно чувствовал густой, маслянистый, напитанный солнечными лучами и человеческим потом жар июльского дня.
Он ожидал, что медиумов здесь будет много, но их не было вообще. Из пяти сотен заполнивших зал людей только невысокая женщина пятидесяти с небольшим лет с восточным разрезом глаз и круглым плоским лицом обладала небольшими способностями. Она сидела шагах в трех от Мельника на холщовой, набитой тряпьем сумке, смотрела почти в упор, смущенно поправляла завязанный узлом на затылке цветастый платок и робко улыбалась. Мельник ответил на улыбку вежливым кивком, и тогда она подошла и заговорила: без акцента, но не по-русски мягко.
–– Замерз, смотрю? Покушай, попей со мной – лучше станет. Кушать хочешь, наверное? Очередь долгую отстоял.
Она подтянула поближе свою сумку и села рядом. Мельник обратил внимание, что и она одета не по погоде: шерстяная юбка по колено, белая футболка с вязаной темно-красной кофтой поверх, растрескавшиеся тапки из кожзаменителя, простые колготки.
–– Айсылу меня зовут.
Мельник смотрел, как ее руки – загорелые, обветренные, со вспухшими суставами и выступающими венами – роются в сумке. Она достала термос, толстостенный стеклянный стакан, небольшую банку меда, несколько вареных яиц и краюху хлеба; расстелила на коленях чистое полотенце.
–– Домашнее все. Свое.
От запаха свежего хлеба у Мельника закружилась голова. По отрезанному ломтю растекся прозрачный мед. Чай и мед согрели Мельника, рука стала послушнее и теперь почти не болела.
–– Спасибо, Айсылу, – сказал Мельник.
–– Ешь еще, ешь. – Айсылу довольно улыбнулась. – Как тебя зовут?
–– Вячеслав.
–– Слава… улым… – ее рука материнским жестом скользнула по его волосам. Мельник не стал отстраняться, потому что не хотел обидеть ее.
–– Почему вы ко мне подошли? – спросил он.
–– Как не подойти, когда плохо тебе? У меня сын такой же. Как не подойти? Уехал в город. А что ему в деревне делать? Работа тяжелая, денег мало. Всего развлечений – туристы наезжают горы посмотреть, меду купить. По рекам там сплав у них, забава. Ну и нам прибыль. Небольшая, конечно.
Оба вздрогнули от резкого звука: рядом с ними ударил в бубен мужчина лет сорока. У него был блуждающий взгляд пациента сумасшедшего дома и странный наряд: меховая бесформенная шапка, старая тянутая футболка, обрезанные выше колена джинсы и резиновые шлепанцы на босу ногу. Он был худой, даже костлявый, кривоногий; прыгал влево и вправо, наклоняясь в разные стороны; мычал сквозь сомкнутые губы. Бубен у шамана был синий, пластмассовый, детский. Он ударил еще раз и, танцуя, исчез в толпе. Тут же через три ряда от Мельника и Айсылу на кресло вскочил другой человек. Он что-то кричал, но слов было не разобрать – его язык заплетался. Ассистент в черной футболке подошел к нему и мягко вывел вон.
От кабинета, в котором проходило собеседование, оттащили растрепанную темноволосую женщину средних лет. Она кричала и отбивалась, администратор оттеснил ее к выходу, уворачиваясь от кроваво-красных, остро отточенных ногтей. На щеке у него расцвела яркая царапина.
Мельник обвел взглядом ненадолго успокоившийся зал. В синем пластиковом кресле неподалеку сидела худая девушка, по виду – совсем подросток. Голова у нее была маленькая, редкие русые волосы спадали на прямую напряженную спину. Руки расслабленно лежали на коленях. Глаза, не мигая, смотрели вперед. Она была похожа на сказочную ундину, и Мельник чувствовал, что с ней происходит что-то странное, но сказать, что именно, не забираясь к ней в голову, не мог. Девушка почувствовала на себе его взгляд, вздрогнула и обернулась. Она увидела Мельника, и ее глаза на секунду ожили. Мельнику стало неловко от жадного любопытства, с которым ундина разглядывала его, и он отвернулся. С другой стороны от него сидела молодая тучная женщина в полупрозрачной цветастой блузке и бриджах, открывающих отечные ноги. Пот струями стекал по ее лбу, она страдала от жары.
Айсылу в шерстяной кофте было хоть бы что. Она словно существовала отдельно от толпы и раскаленного воздуха.
–– Муж помер два года назад, – продолжала рассказывать она. Ее голос был тягучим, как мед. – Сын уехал. Думаю, через год, через два женится, детки пойдут. Тут я и пригожусь, внуков нянчить. Будут на лето мне привозить, в деревню, на воздух. А пока чего мне там сидеть одной, в пустом доме?
–– Но почему сюда, в Москву?
–– Из интереса. Приключение захотела на старости лет. Подумала, вдруг Пугачеву увижу. Хотя вряд ли, вряд ли… – Айсылу покачала головой, улыбнулась, и улыбка засияла в ее теплых карих глазах. – Только бы сразу домой не отправили. А то получится – зря проездила. С Башкирии-то не ближний свет ради одного дня ехать.
–– Не отправят, – сказал Мельник. – Вы особенная.
У двери в кабинет администратор начал выкрикивать номера тех, кому следует приготовиться. Толпа замерла. Даже те, кто был в трансе, повернули головы, чтобы не пропустить очередь, а потом вернулись к своим ролям.
–– Да какой там! – Айсылу махнула рукой. – Что там могу? Пчел диких легко в лесу нахожу. Хворь вижу у скотинки, иногда человеку могу сказать чего. Со здоровьем помогаю, если силы есть, но тут разве нужно это? Так что могут не взять, могут.
Шаман ушел на собеседование, ундина тоже исчезла, только толстуха продолжала умирать от жары. Бумажный веер в ее руке шевелился вяло, будто хвост огромной рыбы. Рядом с ней расположилась пара смешливых девушек лет двадцати. Они смотрели по сторонам, смеялись и разговаривали. Казалось, они, как и Айсылу, пришли сюда в поисках приключений. За ними четверка крепких молодых парней освежалась пивом и густо смеялась вполголоса.
Снова начали выкрикивать номера. Среди них было «триста шестнадцать» Мельника. Ему пришлось уйти от Айсылу, и он сделал это с сожалением, потому что успел привыкнуть к ее улыбке, карим глазам и теплому вкусу меда.
Солнечный свет холла сменился на яркое сияние прожекторов в комнате, где проходил кастинг. Мельник сел на стул напротив девушки, на коленях у которой лежала небольшая пачка анкет. Слева от него оказался фанерный щит с многократно повторенными словами «Ты поверишь!», бегущими по диагонали, а справа – камера, за которой темнел силуэт оператора. Вне зоны света, в тени, сидела еще одна девушка с ноутбуком на коленях. В комнате работал мощный кондиционер, было прохладно, и когда холодок коснулся кожи Мельника, он перестал чувствовать вкус и тепло свежего меда на своем языке. Девушка, ведущая кастинг, зябко куталась в прозрачный летний платок.
–– Представьтесь, пожалуйста, – сказала она тихим от усталости голосом.
–– Мельник, Вячеслав Станиславович.
–– Кем вы работаете?
–– Доцент кафедры зарубежной литературы на филологическом факультете.
–– Вячеслав Станиславович, когда вы впервые обнаружили в себе способности медиума?
–– В детстве, – Мельник выпрямился на стуле, пальто распахнулось, и острый приступ холода заставил его собрать все силы для того, чтобы продолжать. – Сколько себя помню, был таким.
–– Как вы узнали, что у вас есть эти способности?
–– Не знаю. Не было момента осознания.
Это было ложью, Мельник все прекрасно помнил.
–– Что у вас за способности?
–– Останавливаю время, читаю мысли, – ничего особенного.
–– Зачем вы пришли на шоу?
–– Попробовать свои силы.
Мельник больше не мог сдерживаться. Он начал растирать ладони, потом поднес их к губам, пытаясь согреть дыханием. Девушка из «Ты поверишь!» спросила:
–– Вы можете что-то продемонстрировать прямо сейчас?
–– Могу, – ответил Мельник.
Ему хотелось проявить себя сразу, чтобы все сомнения в его способностях рассеялись с самого первого дня. Самым эффектным приемом для этого было жонглирование. Мельник представил, как девушки испугаются, когда несколько десятков анкет поднимутся в воздух и полетят по студии бумажной метелью. Он взглянул на лежащие у девушки на коленях листки и легким воображаемым движением подбросил их в воздух, но ничего не случилось. Бумаги отказывались слушаться. Он попробовал еще несколько раз – безрезультатно. В студии воцарилось молчание, потом девушка осторожно спросила:
–– Мы чего-то ждем?
–– Да. Нет, – Мельник лихорадочно пытался понять, что ему делать. В попытке сосредоточиться он согревал дыханием замерзшие пальцы и пристально смотрел на девушку поверх поднесенных ко рту рук. У нее были рыжие волосы, веснушки на носу и очень тонкая шея – от этого она казалась беззащитной. Мельник слышал обрывки ее мыслей. Ее мужчина грубо обошелся с ней вчера, и девушка мучительно решала, простить его или нет. Однако озвучить это Мельник не мог, поскольку ее мысли относились к интимным вещам. Нырять глубже он пока не хотел, надеясь, что полученной информации ему хватит и рисковать здоровьем девушки не придется.
–– Вас зовут Даша, – сказал он, чтобы что-нибудь сказать. – Вчера вы сильно поссорились со своим молодым человеком. Он высокий, темноволосый, широкоплечий. Брутальный, как сейчас говорят. Но на самом деле он бывает очень грубым.
Даша испуганно моргнула и, словно испугавшись, что Мельник продолжит, быстро выхватила из папки, лежащей под анкетами на коленях, зеленый листок и размашисто написала на нем фломастером номер «триста шестнадцать».
–– Приходите послезавтра вот по этому адресу, – сказала она, показывая, где именно на листке отпечатан адрес.
Мельник встал, попрощался и вышел в дверь, которая, минуя холл, вывела его прямо на лестницу. Он спускался вниз и пытался понять, что же произошло сейчас с ним в кабинете. Телекинез всегда давался ему очень легко, и вот, впервые в жизни, когда он решил воспользоваться им не для развлечения, а для достижения важной цели, способность подвела его. Он шел по ступеням, и вдруг осознал, что что-то тяжелое постукивает его по ноге. Мельник опустил руку в карман и достал оттуда маленькую банку янтарного горного меда.
2.
Боря Пиха был как раз одним из тех людей, которых Мельник рассчитывал встретить на шоу. Ему было двадцать два года, но выглядел он моложе: наверное, потому что был невысок ростом, худ, и блеклые его голубые глаза казались беззащитными и не говорили об особенном уме. Он часто думал о том, чтобы убить человека, но всегда боялся, что не посмеет. В самом факте убийства Пиха не видел ничего страшного или противоестественного: люди все равно умирали, был он к этому причастен или не был. Он страшился последствий.
Жизнь в напряженном ожидании развязки представлялась Боре худшей из возможных пыток. Именно из-за этого чувства в детстве он ненавидел играть в прятки. Ему было страшно ходить по напряженно затихшей квартире, прислушиваться к шорохам, открывать дверцы шкафов, заглядывать под кровати и все время ждать, что кто-то вылетит навстречу.
Тогда же, в детстве, среди множества Бориных страхов обнаружился сильный и искренний интерес к смерти. В их старом, полном пенсионеров многоэтажном доме часто кого-то хоронили, но маленький Боря не решался пробиться сквозь толпу и посмотреть на лежащее в гробу тело. Он боялся, что люди заметят, как ему интересно. Зато дома, по телевизору, он мог глядеть на мертвецов, ничего не опасаясь. Мать уходила на работу, и никто не знал, что Боря смотрит «Чрезвычайное происшествие» по НТВ и «Дежурную часть» по второму каналу. Там показывали совсем не такие трупы, как те, что можно было увидеть в фильмах. Настоящие трупы были мягкими и рыхлыми, желтовато-серыми, неприятными. Они казались легкими, будто вес уходил из них вместе с напряжением мышц, хотя Боря был почти уверен в обманчивости впечатления. Трупы были перепачканы кровью и грязью. Волосы на их головах превращались во что-то похожее или на слежавшийся пух, или на паклю, или на клубок высохших водорослей – даже волосы лишались жизни.
Пиха всегда волновался, когда видел на экране мертвых: их показывали совсем недолго и всегда с неудобных ракурсов. Он не успевал рассмотреть деталей и очень злился, так что с течением времени совершенно охладел к «Дежурной части». Он все сильнее хотел увидеть настоящего мертвеца и потрогать его. Еще больше ему хотелось убить самому. В этом смысле Боре очень повезло с профессией. Через несколько месяцев после того, как он начал работать водителем большегруза, под колеса его «Фредлайнера» легла первая жертва.
Стоял декабрь, дороги были хуже некуда. Сначала случился снегопад, потом оттепель и, наконец, ударил мороз, так что улицы в спальных районах покрылись высокими ледяными волнами.
Боря пробирался к складам привычным маршрутом. Чтобы не попадать в пробки, он свернул на тихую улочку, проехал по ней несколько десятков метров и, чертыхнувшись, остановился. Поперек улицы была натянута красно-белая лента, на грубо сколоченной подставке стоял знак «дорожные работы». За ним раскинулась глубокая яма с обледеневшими земляными холмами по краям. Из ямы валил густой пар. Ни рабочих, ни техники не было видно. Пиха выругался и стукнул руками по рулю. Развернуться было негде, приходилось сдавать задом.
Пиха посмотрел в зеркало заднего вида. Дорога была пуста: ни машин, ни пешеходов. По сторонам стояли серые пятиэтажки, слева к районной библиотеке прижимался маленький продуктовый магазин. Боря включил аварийку, переключил передачу и начал потихоньку сдавать назад. Почти сразу колесо попало на ледяной бугор, машину тряхнуло, и Боря притормозил.
Он проехал вперед, выкрутил руль, и снова стал двигаться назад, напряженно вглядываясь в зеркало и стараясь попасть в колею. Сердце недовольно колотилось в груди, во рту появился кисловатый привкус соленых огурцов. Боря волновался не за себя – он знал, что вырулит, потому что, несмотря на свои двадцать лет и небольшой опыт, был очень хорошим водителем. Ему было обидно за мощную машину, которой приходилось совершать несообразно мелкие движения.
И вдруг, глядя в зеркало, он увидел внизу и позади что-то странное: темное и живое. Оно появлялось в поле зрения на несколько секунд, совершало несколько конвульсивных движений и исчезало снова. Боря больно сглотнул и замер. Потер рукой тощую шею с острым, сильно выступающим кадыком, заросшую густой, но мягкой щетиной, хотел опустить стекло, чтобы посмотреть, но не стал этого делать. Пятиэтажки таращились на происходящее ослепшими от утреннего солнца глазами. Пиха откинулся на спинку сиденья, стал вглядываться в зеркало заднего вида и увидел темную хозяйственную сумку в чьей-то руке. Кто-то лежал под задними колесами «Фредлайнера» на скользкой, покрытой ледяными волнами дороге и, судя по судорожным движениям рук, никак не мог подняться. Пиха вспомнил, что у его матери была такая же сумка, только не черная, а коричневая. Ему тут же представилась неповоротливая старая женщина с жирными боками, которые мешали ей перевернуться на живот и подняться на ноги.
