Наталья Павлищева
Екатерина и Потемкин. Фаворит Императрицы
Григорий заглянул через плечо, усмехнулся:
– Что ты, Катя, с ними разговоры разводишь? Прикрикнула, чтобы завтра все было, тотчас и побежали бы меры принимать.
Она вздохнула, принимаясь за вторую записку:
– Голоса лишусь, потому как не приучены каждый день и споро работать, кричать каждый день придется. А потом и к крику привыкнут, перестанут внимание обращать.
– А ты их в Сибирь… Сибирь – она бо-ольшая… много сенаторов поместится.
– Эх, Гриша, не наказывать, а воспитывать надо, чтобы работать научились вовремя да решительно. А то у нас только в Сибирь решительно и отправляют. Всех погоню, кто дело делать станет?
Орлов снова пристроился читать то, что пишет императрица. На сей раз записка статс-секретарю Елагину, с ним можно иначе, он спор, да все одно. Тянучку любит: как не подтолкнешь, так дело валяться почти законченным месяцами может.
«Слушай, Перфильич, ежели в конце сей недели не принесешь ко мне наставлений по губернаторской должности да дело Бекетова, скажу, что тебе подобного ленивца на свете нет, да что никто столько ему порученных дел не волочит, как ты…»
И снова смеялся Григорий:
– Хочешь, я твоего Перфильевича разок тряхну, как собачонка, в зубах сии бумаги через час принесет.
– Гриш, там дела на два дня. Ежели через час принесет, значит, будет недоделано, к тому же из Елагина душу вытрясти легко, а кто за него потом работать будет? Хочешь помочь, разбери вон бумаги, давно присланные.
Отдельной стопкой на столике лежали прошения, поданные еще сразу по восшествии на престол. Но их оказалось столько, что хоть вовсе спать не ложись, вовек не разобрать. Но Екатерина приказала не выбрасывать:
– После постепенно разберем.
Устраиваясь со стопкой бумаг на кушетке поудобней, Орлов вздохнул:
– Не умеешь ты, Катя, царствовать. Неужто все эти бумаги не могли секретари разобрать да свое слово сказать?
– Секретари из сил выбиваются, то, что я Перфильича ругаю, значит только, что он не по значимости бумагами занимается, а по своему хотению либо по времени поступления. На них слишком много работы навалилось.
– Так еще возьми, Россия велика, народу много, посади десяток секретарей, чтоб успевали, а тебе подавали готовое к подписанию.
Екатерина даже перо отложила.
– Умных много, да где их взять, чтоб и дело делали, и мне урону не нанесли? Давеча распорядилась одну бумагу написать, так искривили, что едва сама поняла, что в ней.
– Но не можешь же ты все сама делать?!
– Ежели не делать, то приглядывать и учить, да вот так подталкивать придется. Пока привыкнут, как надобно работать, буду сама…
Такие сцены бывали часто. Екатерина действительно искала людей толковых, опытных, но не хапуг, чтоб работали быстро и серьезно. На должности ставила осторожно, снимала редко. Немало лет прошло, пока приучила делать быстро, бумаги не заволакивать да на все вопросы толковые ответы давать. Больше всего не любила даже не медлительность, а неосведомленность. Ну как может Сенат не знать, сколько людей в России, хотя бы приблизительно, или количество городов в стране?! Как может губернатор города не ведать, сколько у него рынков да какие на них цены.
Вот этот вопрос потряс генерал-полицмейстера барона Корфа в Петербурге в первые же дни.
Когда новая императрица с утра вызвала его к себе и поинтересовалась, что на рынке сколько стоит, только рот раскрыл:
– Поваров, матушка, спросить следует, я сам на рынок не хожу…
Екатерина кивнула:
– Сам не ходи, завидя тебя, цены снизят, тебе вполовину отдадут, а мне правда нужна. Пусть тебе ежевечерне докладывают те, кто на рынке порядок держат, а ты по утрам мне будешь докладывать.
– А на что цены-то?
– А на все! Главное хлеб, соль да сено… Прежде то, что народ больше берет. Ты, Николай Андреевич, все знать должен, что почем у тебя в городе. Сам знать и мне докладывать.
С того дня и повелось: ежели императрица в Петербурге, то доклад полицмейстера обязателен. Даже когда Корф вышел в отставку, Екатерине докладывали ежедневно.
Однажды Орлов вернулся откуда-то веселый, на вопрос «Чем доволен?» стал рассказывать, какую знатную драку видел:
– Одни выбитые зубы горстями собирать можно! А носов расквашенных!..
– С чего дрались?
– А так… по пьянке!
Императрица нахмурилась:
– Пьют, а потом зубы бьют. Что в том хорошего?
– Не-ет, Катя, тебе не понять… Это – как раздолье, чтоб удаль свою показать.
– Глупая удаль, дурная. Прекратить надобно.
– Не сможешь! Хоть закон издавай, хоть в Сибирь отправляй, а пьяные и там драться будут. Воровство и пьянство на Руси неискоренимы.
– Глупо сие! Просвещать надобно, и супротив пьянства меры предпринять требуется.
– А вот это и впрямь глупо. Отыми возможность выпить, тебя завтра с престола снесут, и мы защищать не станем.
Катерина отвечать не стала, но написала указ о создании пикетов для прекращения пьянства, ссор и драк. Не помогло, хорошо, что за остальными делами не заметили, не то посмеялись бы над императрицей-немкой от души. Ведь даже ее фаворит обожал в подпитии пустить в ход кулаки… А будущий фаворит Потемкин даже серьезно от этого пострадал, правда, случилась беда позже.
Коронованная императрица
Ох и хитра да ловка! – эта мысль не единожды приходила в головы сенаторам и придворным во все следующие дни и даже годы.
Пусть и спешно, но широко и богато готовилась торжественная коронация в Москве. Сенат ворчал, мол, об экономии одни разговоры, а на деле вон какие деньжищи на празднества выбрасываются. Екатерина возразила всего лишь раз, но как!
– Я не на куртаги и маскарады тратить намерена, а на коронацию. Это не столько мне во славу, сколько России. Все видеть должны, каково ее богатство, мы всех затмить должны. Даже ежели кого из придворных за мой счет одевать придется.
Не пришлось – сами расстарались. И без того из пустой казны в долг потрачено немыслимо. Для новой короны ювелирам выдан фунт золота и двадцать фунтов серебра. Екатерина ахнула:
– Это такую тяжесть да мне на голову?!
Панин чуть насмешливо фыркнул:
– Если для вас корона тяжела…
Императрица, поняв намек, улыбнулась:
– Выдержу!
Мантия тоже получилась роскошной: целых четыре тысячи горностаевых шкурок так ловко сшиты между собой, что казались единым сотканным полотном. Платье императрицы щедро усыпано драгоценными камнями. Блеск во всем…
– А монеты разбрасывать приготовили?
– Да, матушка, полтинники… Шесть тысяч штук… в каждой бочке…
– Чего это полтинниками, еще бы копейками раздавали! Рублевиками да серебряными!
– Поменяем, матушка, на рублевики.
– И чтоб те же шесть тысяч, и бочек не меньше.
Чиновники только вздохнули.
– Я после экономно жить стану, чтоб вы не вздыхали. На свечах экономить буду. Нет, на свечах не буду, скоро осень, по утрам читать темно. И на кофии не могу. Ну, ладно, найду на чем экономить.
И снова вздыхали чиновники: сама может и будет экономить, а фаворит как? Григорий Орлов жить привык на широкую ногу, даром что недавно из казарм, ему все лучшее подавай.
Никто не заметил одного: в первые же дни Екатерина явила характерную черту – жить для самой себя экономно и скромно, а вот для других блистать!
Пора бы уже и в Москву отправляться, но императрице все недосуг, дел накопилось столько, что спать некогда, не только о коронации думать. Панин ворчал:
– Нельзя нарушать программу празднеств, народу соберется много…
– Никита Иванович, а поезжай ты с наследником вперед, а я вас догоню. Я быстро поеду, без остановок. А чтоб ничего не боялся, вон, придворного медика с собой возьми, Кроузе.
Панину очень не хотелось ни ехать одному, ни мчаться вместе с Екатериной галопом. Из двух зол он выбрал меньшее – послушал совета императрицы и отправился с восьмилетним Павлом в Москву, оставив Екатерину в Петербурге.
Она действительно выехала только через четыре дня. Каков же был ужас, когда на полпути обнаружилось, что внезапно заболевший Павел лежит на захудалом постоялом дворе, а вокруг бестолково хлопочет Кроузе! У ребенка жар, чем болен – непонятно.
Екатерина забыла, что она российская императрица, что ее ждут, что она давным-давно говорит по-русски, пусть и с сильным акцентом, уселась в изголовье, положила голову сына на колени, принялась отирать пышущий жаром лоб влажной тряпицей, баюкать по-немецки… Возможно, что все прошло бы и само собой, а может, помогла материнская ласка, только на следующее утро жар спал, Павлу полегчало.
Им бы еще переждать пару дней, но времени не осталось, скрепя сердце Екатерина решила оставить Павла с Паниным, чтобы приехали позже, но потом передумала, поняв, что не сможет провести коронацию, если будет знать, что сын болен. А уж, не дай бог, случится с Павлом что дурное, так ей и вовсе не жить, обвинят!
Мальчика устроили в той же карете, уложив головой матери на колени. А напротив сидели Панин и по очереди кто-то из секретарей – дела не ждали и здесь.
Москва была разукрашена, раззолочена, всюду гирлянды цветов, празднично разодетый народ, восторженные крики толпы. Кажется, половина России, разряженная и увешанная драгоценностями, собралась в Москву, чтобы приветствовать императрицу и цесаревича. Павел пугался, жался, но не к матери (было как-то неудобно), а привычно – к Панину. Тот поддерживал наследника, как мог.
Екатерина улыбнулась:
– Привыкай, Павлуша, теперь всегда так будет.
Тот одними губами еще в корочке после жара прошептал:
– Я лучше домой…
Да, какой из него император? Тотчас и власть отберут, и жизнь вслед за властью. Придется править за него, пока не подрастет. В тот миг Екатерина была даже готова сама поверить, что отдаст власть повзрослевшему сыну. Но только в тот миг, в глубине души она прекрасно понимала, что никогда не отдаст. И не просто власть не отдаст, править не позовет даже рядом с собой. Слишком долго она ждала этого часа, слишком многое передумала, слишком хорошо знала, как должно быть в стране.
Понял это и Панин; Никиту Ивановича не могло обмануть внимание матери к сыну, наставник цесаревича прекрасно понимал, что Екатерина торопится короноваться, чтобы получить полную власть в свои руки, вовсе не для того, чтобы ее вскорости отдать сыну, что Павел будет для матери помехой. Понимал, но поделать пока ничего не мог.
Панин уже осознал, что регентшей Екатерину не сделать, не на ту напал, придется терпеть императрицей, пока сын не повзрослеет. Одно дурно: все больше голосов раздается, чтобы она замуж вышла. В этом, а не в самовластье императрицы, была куда большая угроза для Павла, а следовательно, и для самого Никиты Ивановича. Если Екатерина с немецкой педантичностью станет наводить в России порядок, то пусть наводит – оттого никому не хуже. Но если она выйдет замуж, то наследника могут и убрать…
Панин зубами скрипел, когда слушал о возможности брака Екатерины и Ивана Антоновича, слабоумного заключенного Шлиссельбургской крепости. В том, что свергнутый император действительно слабоумен, наставник цесаревича не сомневался, слышал об этом от Петра: тот рассказывал о своем посещении узника. Немудрено, не знать в жизни ничего, кроме стен каземата, и никого не видеть, кроме неграмотных тюремщиков, где тут взяться уму-то?
Но воспитателя бесило и предложение Бестужева, которого Екатерина вернула из ссылки. Алексей Петрович точно в опале разум потерял, он соглашался с венчанием императрицы и Гришки Орлова! Неужели неясно, что тут же последует новый переворот и чем закончится – неизвестно.
От невеселых размышлений о семейных проблемах и проблемах власти сидевшей напротив него красивой женщины Панина отвлекли выкрики толпы:
– Матушка Екатерина Алексеевна! Матушка-государыня!
В Москве народ не кричал «Виват!», как в Петербурге, тут больше «матушка!». Какая она им матушка, ежели Екатерина немка? Но Панин должен признать, что, несмотря на немецкий акцент, Екатерина куда больше русская, чем сестры – бывшая фаворитка Петра III Лизка Воронцова и Екатерина Дашкова.
Умно поступала императрица-немка, ох, умно. Народу улыбалась, крестилась размашисто на каждый крест на соборном куполе по пути, а их на Москве множество. Над древней столицей плыл приветственный колокольный звон, заставлявший истово креститься и всех остальных. И вот это единение императрицы с народом казалось особенным. За движение руки ото лба к поясу и от правого плеча к левому ей многое могли простить, тем более, в России хорошо знали, что Екатерина не играет, она и впрямь твердо держит посты и соблюдает все правила…
– Наша… матушка… государыня… наконец-то, после немчуры своя русская…
Скажи кому, что Екатерина больше немка, как и Петр, не поверят, а то и побьют. Уже по Москве слух пустили, что ее в детстве выкрали из России, а государыня-матушка Елизавета Петровна заставила вернуть, чтобы за своего племянника-немчуру замуж выдать. Наследник хоть наполовину русским будет…
Панин злился на глупые слухи, но что можно возразить, что наследник русский только на одну восьмую, потому как из его предков только дед Петр Великий русским был, а все остальные родственники немцы? Да и не тем заняты мысли Никиты Ивановича: наследник больно плох, жар сначала спал, а потом снова усилился.
Коронация Екатерины была немыслимо богатой, от блеска драгоценностей на самой императрице, ее придворных и гостях просто рябило в глазах, в золото разодето и духовенство, звон колоколов не смолкал, кажется, и ночью, приветственные крики праздновавшего народа тоже.
Главное действо проходило в Успенском соборе Кремля, перед пятьюдесятью празднично одетыми иерархами церкви Екатерина стала императрицей и самодержицей всея Руси, получив корону на голову и скипетр с державой – символы царской власти – в руки. После прочтения архиепископом Новгородским чина святого помазания на царствие, Екатерина стала также главой православной Церкви. Она, рожденная в лютеранстве, все родственники которой, кроме бледного восьмилетнего мальчика, робко жавшегося к своему воспитателю, были лютеранами, возглавила православную Церковь. Пожалуй, это потрясло Екатерину больше короны, к которой она уже была готова.
Сама корона тяжела, она страшно давила на лоб, даже голова разболелась, но ни снять, ни даже поправить несколько часов нельзя, пока проходила длинная торжественная служба, в руках у императрицы были скипетр и держава, не отдавать же их кому-то подержать. Мелькнула мысль прямо скипетром чуть подвинуть корону повыше, но потом представила себе такую картину и чуть не рассмеялась от нелепости.
Екатерина выдержала все: долгую, очень долгую службу, медленное шествие из собора к раззолоченной карете, пока народ кричал, приветствуя, а слуги разбрасывали те самые рублевики, на которых она настояла, в толпу, потом пир в Грановитой палате. Там уже можно отложить скипетр и державу и чуть поправить корону. Народ в это время отдавал дань расставленным на длиннющих столах пирогам, мясу, множеству напитков. Как в Петербурге после переворота в знак благодарности, так и в Москве при коронации поили и кормили от пуза всех, деньги разбрасывались щедро: пусть народ русский запомнит, как пришла к власти государыня-матушка Екатерина Алексеевна.
Восемь дней длились праздники в Москве, восемь дней приемов, пиров, балов, фейерверков, крика, шума, бесконечных переодеваний и улыбок… Она выдержала все, ни разу не пожаловалась, не сказала, что устала, что больше не может. Приняла представителей всех народов России, послов всех государств, прибывших на коронацию, купцов, промышленников, даже просто подданных, сложившихся ради подарка императрице по случаю праздника… Всех поблагодарила, со всеми была любезна…
Она выдержала все, Павлуша нет. Мальчик, и без того хилый и слабый (сказалось тепличное воспитание бабки Елизаветы Петровны), снова расхворался, причем Кроузе не знал, как лечить. Цесаревич огнем горел, был слаб настолько, что и руки не поднять.
Екатерина забыла о праздниках, села у изголовья сына и почти не уходила день за днем. По Москве поползли слухи один другого гаже, мол, травлен цесаревич-то, вместе с отцом травлен. Теперь Екатерина императрица, ей сын вовсе ни к чему, можно и убирать. Народ, который только вчера кричал взахлеб «Государыня-матушка!» и радовался ее воцарению, теперь едва не ополчился против. Императрица хорошо понимала нависшую угрозу, случись что с сыном – обвинят ее. Это Петра никто не пожалел, хотя все равно говорить, что убит, станут, на всякий роток не накинешь платок, а уж о цесаревиче, безвинном ребенке, и не то скажут. Мать виновата!
– Неужто яд?!
Кроузе разводил руками:
– Не ведаю, Ваше Величество. Непонятно сие…
Орлов пытался успокоить:
– В обиду не дадим… есть кому защитить…
– Гриша! Не о себе думаю. Что будет, ежели с Павлушей что случится? Нет у меня больше детей…
Григорий даже обиделся:
– Как нет, есть у нас с тобой.
– Ты думаешь, что говоришь?! Как можно признаться, что есть?!
– Ничего, еще родишь, молодая еще, крепкая.
Екатерина только рукой махнула, ушла к сыну. Сейчас она прекрасно понимала, что от того, справится или нет с болезнью Павел, зависит не только его собственная, но и ее жизнь. Орлов не помощник, никакое заступничество гвардии, которая и так братьями Орловыми недовольна, не спасет. Но сейчас думалось не о том: цесаревич метался в бреду.
Екатерина вспомнила, как болела в первый год своего пребывания в Петербурге сама, разве что ни гроб приготовили, а она выжила. Что помогло? То, что крестилась и исповедалась, а еще молебны за здравие. Павел крещен сразу же, исповедоваться пока ни к чему, а молебны императрица заказала немедля. Их служили и в храмах, и прямо в комнате, где метался в жару цесаревич.
– Господи, сохрани жизнь моему сыну! Построю больницу для малоимущих.
То ли природа все же взяла свое, то ли молитвы помогли, то ли данный матерью обет, но на восьмой день жар спал, угроза жизни миновала.
– Никита Иванович, кто в Москве из архитекторов больницу лучше построить сможет?
Панин хотел сказать, что денег все равно нет, но Вяземский быстро нашел выход:
– Надо сыскать должника, чтоб он за свой счет и построил.
– Вот ты, Александр Алексеевич, голубчик, и найди. Но чтоб он ради своего освобождения от долга не настроил тут сараев, которые первым же ветром порушит.
– Найду… есть на примете…
По тону, которым говорил Вяземский, было понятно, что должник у него есть на примете.
Екатерина разговор продолжать не стала, но позже осторожно поинтересовалась у Вяземского:
– Ты кого нашел-то, Александр Алексеевич?
Сердце верно предчувствовало, назвал да такого, что императрица дар речи потеряла:
– Глебова Александра Ивановича.
– В своем ли уме?
– Могу доказать… Немало в карман положил за Семилетнюю войну, пока поставками в армии занимался.
Екатерина рукой махнула:
– Ежели всех обвинять, кто в те времена нажился, так тюрем не хватит.
– А я не о тюрьме речь веду. Есть у него рядом с Даниловым монастырем большая усадьба, старая, сильно запущенная, почему бы не пожертвовать на благое дело?
– Я сама поговорю…
– Как пожелаешь, матушка.
– Ну ты-то хоть матушкой не зови!
Вяземский рассмеялся:
– Хорошо, Ваше Величество.
Цесаревич Павел выздоровел, все обошлось, генерал-прокурор Глебов Александр Иванович вдруг пожертвовал в пользу казны (злые языки поговаривали, что просто вернул часть награбленного, но на то они и злые, чтобы хулу на умных людей возводить) свою московскую усадьбу. Тайный советник Иван Онуфриевич Бурлыкин занялся подновлением старых зданий, сделали все быстро: и уже через год больница, названная Павловской, приняла первых пациентов. Было их всего двадцать пять, через год началась постройка новых корпусов, церкви и флигелей для служащих.
Об открытии было объявлено: «…неимущие люди мужеска и женска пола, как лекарствами и призрением, так пищею, платьем, бельем и всем прочим содержанием довольствованы будут из собственной, определенной Его Высочеством суммы, не требуя от них платежа ни за что, как в продолжении болезни их там, так и по излечении».
Екатерина, протягивая сыну специально выбитую в честь этого случая медаль с надписью: «Освобождаясь сам от болезней, о больных помышляет», улыбнулась:
– Твоя больница. Не забывай о том.
Павел не забыл, он всегда покровительствовал Павловской больнице; уже во времена его правления архитектором Казаковым были построены новые каменные корпуса в дворцовом стиле. Больница пережила не только того, в честь кого была открыта, но существует в XXI веке, так и называясь в народе Павловской.
А Глебов еще много поработал на пользу Отечеству, но Екатерина уже не так доверяла ему, тем более его махинации и взятки все же были раскрыты в ходе расследования дел о казнокрадстве, и в 1764 году он даже уволен с должности генерал-прокурора… Однако к следствию Александр Иванович привлечен не был. Вот как полезно вовремя подарить свое ненужное имение казне!
Но видно красть Глебов так и не разучился, натуру не изменишь, через двадцать лет все же был указом императрицы признан виновным, исключен со службы с запрещением проживать во всех местах, где появляется императрица (с глаз долой!), а на его имущество наложен арест. Когда еще через шесть лет Александр Иванович скончался, все его состояние пошло на уплату долгов и начетов. Правда, едва став императором, Павел в пику материнским указам все вернул наследнице Глебова. Павел многое сделал назло материнской воле, причем далеко не все осмысленно.
На коронационных праздниках одним из главных распорядителей невольно оказался Григорий Орлов. Неуемная энергия молодого красавца-гвардейца помогала пробивать толпы народа, которые иногда даже просто подвинуть по пути следования императрицы было трудно. Григорий купался в лучах славы.
В день коронации Екатерина, блестя глазами, подала любовнику лист с указом. Орловы получили графское достоинство, а сам Григорий произведен в генерал-поручики и стал генерал-адъютантом. Гришка опустился перед своей благодетельницей на колено, припал к руке:
– Государыня-матушка… благодарствую…
– Гриша! Да ведь я любя!
– И я, – не понял императорского неудовольствия Орлов.
– Матушкой к чему зовешь?
– А как?
– Прилюдно зови, а наедине к чему?
– Кать, да ведь ты императрица теперь коронованная, к тебе и подходить страшно.
Екатерина рассмеялась:
– И то… В комнату вхожу, словно голова медузина, все каменеют и заикаться начинают. Я изменилась?
Теперь улыбался уже и Орлов:
– Нет. Только краше стала от волнения.
Она присела в кресло, вздохнула:
– Устала, сил нет. Голова от короны болит, а того больше от мыслей. Павлуша, слава богу, выздоровел, хоть о нем сердце болеть перестало. Да все равно слабый он, любого ветерка боится.
– Поручила бы воспитание Павла Орловым, а не Панину, был бы сильный.
Императрица смеялась от души:
– Не в обиду будет сказано, Гриша, много ли ты книг прочел и языков знаешь, чтобы будущего императора воспитывать?
Орлов губы все же поджал, обиделся, но добрый малый – долго дуться не смог, тут же вздохнул:
– Кабы меня, как вон Потемкина, с детства к чтению приучали, я, может, и прочел бы.
– Ноне читай.
– А что?
– Я тебе список составлю.
– Только я по-французски не могу…
– Учись, Гриша, французские философы больше других сейчас пишут. Но пока русские возьми.
Немного погодя Екатерина все же поинтересовалась:
– А где Потемкин, неужто не вернулся из Швеции?
Григорий явно нахмурился:
– Вернулся, как не вернуться, там не оставили…
– И что же?
– Да все в порядке.
– А почему ко мне не пришел доложить?
– Ты занята была, я не пустил! – почти взвился Орлов. – Он мне все сказал.
«Ревнует», – поняла Екатерина и вдруг чуть улыбнулась:
– Гриша… у нас с тобой дите будет… тяжела я…
Орлов почти задохнулся, подхватил ее на руки, прижал к себе:
– Катя!..
И вдруг словно осознал нечто жизненно важное:
– Венчаться нам надобно немедля!
– Как?!
– Чтоб дите законным было.
– Как венчаться, Гриша?! И так едва держусь на престоле, а объяви сейчас о венчании, что будет?
Григорий расстроился: неужто теперь так и жить любовниками?
– Бестужев все о том же речь ведет, да только пока все расшевелится, я уж с пузом буду. Хороша невеста – под венец на сносях!
Орлов, услышав о заботе Бестужева, воспрянул духом, Екатерина вернула опального Алексея Петровича Бестужева-Рюмина сразу после переворота, как и Елагина, оба имеют на императрицу влияние. Его надо использовать. Григория мало волновало то, что невеста у алтаря будет пузатой, все лучше, чем тайно рожать, но он понимал, что вдруг этого делать нельзя, гвардию надо подготовить.
– Гриша, а Потемкина не гони, пусть при дворе будет. Я его камер-юнкером сделаю, чтоб имел право приходить. Забавный он… и поговорить есть о чем.
Конечно, Орлову мало понравился интерес любовницы к красавцу Потемкину и ее замечание о возможности разговоров с Потемкиным, но сейчас куда больше волновал вопрос женитьбы…
Над Москвой плыл колокольный звон. Много в Первопрестольной церквей, соборов и колоколов, не то что в Петербурге. Один колокол начнет, другой подхватит, остальные поддержат, звонят к заутрене, а чудится будто праздник какой…
Но Москва не торопилась признавать над собой власть императрицы-немки, ее в Петербурге гвардейцы на трон посадили, а Москва еще не осознала, она неспешная.
И правда, еще очень нескоро и Первопрестольная признает Екатерину Великую, хотя она так и останется иностранкой на престоле.
– Ничего, и тебя пересилю… Дай срок, справлюсь…
И вдруг точно гром с ясного неба: в гвардии заговор!
В гвардии?! Той самой, что возвела ее на престол, заговор с целью теперь низвергнуть и посадить «дурачка Иванушку»?! Да они в своем уме?! Мало было Петра, теперь надо и вовсе полоумного посадить, чтобы развалили Россию?
Первым желанием было закричать, чтобы провели жестокое расследование и казнили всех, кто только подозревается в участии. Но сказалась привычка не выдавать своих мыслей, промолчала, а через пару минут уже заговорила иначе.
Решению императрицы подивились и Панин, и Орловы: расследование вести секретно, чтобы и слух не просочился, пытки ни в коем случае не применять, если дело далеко не зашло, то и тем паче не усердствовать.
– Позовите ко мне Степана Ивановича, с ним еще поговорю.
Степана Ивановича Шешковского Екатерина с должности главы Тайной экспедиции, в которую превратилась прежняя Тайная канцелярия, снимать не стала, напротив, отдала весь сыск в его опытные руки. О нем уже тогда ходили слухи один страшней другого, говорили, что Шешковский не выведает только у мертвого, хотя никто не знал, применяет ли он пытки. Вроде и не применял, но иногда ожидание тяжелее самой боли. Шешковский умел запутать, мельком в разговоре заставить выдать потаенное, выведать то, о чем преступник говорить и не мыслил.
– Степан Иванович, нельзя, чтобы разговоры пошли, что меня гвардия не поддерживает. Посему расследовать тайно, наказать примерно, а я помилую, но так, чтобы поняли, что сказав еще раз лишнее слово, плахи уже избежать не сумеют.
Заговорщиками оказались Петр Хрущев и братья Гурьевы: Семен, Иван и Петр. Гвардейцам, видно, не давали покоя лавры Орловых, решили все переиначить по-своему и сами рядом с троном усесться. Агитируя в гвардии, прикрывались именами Шувалова и Воронцова, мол, эти тоже супротив Екатерины как императрицы, хотят если не Ивана-дурака, то Павла Петровича, а не немку. Бузила гвардия, мол, мы немку ради Павла Петровича на престол возводили, чтобы она Россию лишь до его взросления поберегла, а Екатерина сама голову под корону подставила!
Екатерина понимала, что это все цветочки, что власть надо укреплять срочно и серьезно. Шешковский справился со всем быстро и действительно тайно. Закоперщики оказались болтунами, тут же признавшимися, что ни с графом Шуваловым, ни с Воронцовым никогда не беседовали, просто понимали, что те новой властью обижены, вот и назвали известные фамилии.
Панин выговаривал императрице за излишнюю снисходительность:
– Ваше Величество, да ведь только поощрите новых заговорщиков, а свою жизнь под угрозу поставите.
Екатерина смотрела на Панина и думала, что уж он-то от нового переворота больше других выиграет. Но привычно молчала, за много лет при императрице Елизавете Петровне, а потом недолгом правлении мужа-самодура она научилась молчать.
Не успели с гвардейцами разобраться, как новый заговор, вернее, глупость. Молодой офицер Хитрово задумал убить Орловых, потому что прошел слух о возможной свадьбе императрицы с Григорием. Его поддержали всего несколько человек, но было понятно, что в гвардии такой возможностью недовольны.
Григорий злился:
– Завидуют, подлецы!
– Конечно, завидуют. А ты бы, Гриша, не завидовал?
Снова все замяли, Хитрово отправили в его орловское имение с требованием носа не казать, иначе вместе с носом и головы лишится.
Только разобрались с гвардейцами, Гришка решил, что пора действовать, пристал к Екатерине приступом: надо венчаться, Бестужев, мол, поддерживает, а что люди болтают, так найди о ком не болтают. Сенаторы стерпят, стерпели же, когда Елизавета с Алексеем Разумовским венчалась.
– Что говоришь-то?! Сама едва держусь на престоле, а ты меня на дно тянешь! Дай всему успокоиться, тогда решать будем. И не венчалась Елизавета с Разумовским, слухи все это.
Зря сказала, потому что Орлов стал на тайное венчание упирать:
– Было сие! Хоть у самого Разумовского спроси. У него и документ есть.
Наконец Екатерина решилась, но не венчаться, а отдать решение на всеобщее рассмотрение:
– Как Сенат решит, так и будет!
Сенат решил против. Панин, прекрасно понимая, что последует за таким венчанием, что и народ, и гвардию успокоить не удастся, высказался открыто:
– Мыслю, императрица Российская вольна поступать, как ей вольно. – Не успела не ждавшая такого начала Екатерина мысленно ужаснуться, как Никита Иванович продолжил: – Но госпоже Орловой на престоле не бывать.
Его поддержали остальные.
Орловы настаивали уже все, один старший Иван предусмотрительно снова был в стороне и даже уехал в свое имение, обозвав братьев дураками, границ не знающими.
– Венчаемся тайно, как Елизавета с Разумовским.
– Не было такого венчания!
– Было, Катя, я Воронцова к стене прижал, он и выдал тайну. У Алексея Разумовского документ есть. Хочешь, сама спроси.
– Вот еще.
Но как ни сопротивлялась, пришлось уступить. Приготовила манифест о своем венчании с графом Григорием Григорьевичем Орловым и грамоту, жалующую Алексею Разумовскому право зваться Его Императорским Высочеством, если обнаружится, что у него документ о венчании есть.
Все ахнули.
– Теперь осталось у самого Разумовского узнать, где тот документ.
– Поехали к нему.
– Нет, пусть граф Воронцов съездит, чтобы подозрений никаких не было. Это передать Разумовскому, а от него бумагу нужную привезти, коли даст, – Екатерина протянула Воронцову жалованную грамоту.
