Наталья Николаевна Землянская
Наследники Белого слона
Но все же она была женщиной, и я сумела найти пути к её маленькому сердцу: вывалила перед ней свою косметичку, подарила флакончик духов, а в довершении всего – устроила ей ванну.
И Дрипзетта оттаяла!
Она измалевала всю мордочку, съела губную помаду, высосав заодно из тюбиков то, что ещё оставалось от туши для ресниц и тонального крема; а когда в её поистине бездонной утробе исчезли остатки шампуня, чистящее средство для ванны и банка ароматической соли, – мы были уже лучшими подругами! Духи она вылила на себя все сразу, и еле удержалась, чтобы не слопать и флакон, но он был такой красивый!..
Кстати, когда я отмыла её от фермерского прошлого, выяснилось, что она очень даже симпатичная куклёшка. Только вот Дрипс, вернувшись с ближайшей свалки домой, перепугался, увидав супругу в макияже, да в квартирке нашей долго ещё стоял приторно-сладкий неистребимый аромат, вызывавший недоумение у редких посетителей.
***
Б.Б. уволил часть рабочих и административных работников.
– Я не могу позволить себе благотворительность, – рявкнул он по телефону, – я практически банкрот!
Я поняла намёк, и постаралась сосредоточиться на работе. Теперь мне приходилось таскаться с костылями по всему городу и даже заменять его в офисе, покуда он пытался выклянчить кредиты.
Маленькой рыбёшке нелегко среди больших акул, а наша "Фарма – Х" была к тому же лакомым кусочком, и многим бы хотелось прибрать её к рукам, – но без нас. Б.Б всегда пытался вести дела честно: скажем, подпольное производство наркотиков в наших лабораториях – это было не для него. Те же, кто зарились на "Фарму", были людьми широких понятий и весьма расплывчатых принципов, и такой им был не нужен. Поэтому, стоило только компании уплыть в чужие руки, как его вышибли бы вон – и меня заодно… А тут ещё пропажа документов!.. Я чувствовала себя загнанной в угол: боль, костыли, деньги, работа, страх, снова боль… Передо мной отчетливо вырисовывались два варианта: нищета, если я завалю всю работу, или психушка, если я объясню, как они пропали.
И тут, на моё счастье, кто-то ссудил-таки Б.Б нужную сумму. На радостях босс вдруг заявил, что, дескать, пусть пока все "бумажки" полежат у меня, а спустя какое-то время даже передал мне ещё целую кучу документации, чтобы я могла продолжать работать дома. Не успела я расчувствоваться по поводу такой заботливости, как дрипсы сожрали и это.
Будь я тогда в нормальном состоянии духа, бессовестных обжор ожидало бы нечто почище казней египетских! Но мне вдруг стало не до них: внезапно, ниоткуда, точно ветер пригнал чёрное облако, которое заволокло всё вокруг, меня придавило ощущение неведомой опасности. Тоскливый страх сжимал сердце, и я не могла ни спать, ни есть, ни думать…
***
…В тот раз я попала в Город ночью. По тротуарам и мостовым бродили нарядные праздные толпы – давненько я не видела такого множества веселых и приветливых лиц! Кусты и деревья были увешаны цветными фонариками. В воздухе витал запах моря и лимона. Неумолчный гомон и шорох шагов мешались с гулом прибоя и орудийными залпами.
Течение людского потока вынесло меня на Королевскую площадь. Дворец сиял огнями, а над ним на чёрном бархате ночного неба с треском взрывались огни фейерверков. Почему-то я почувствовала себя одинокой среди толпы, но это чувство было сладким – хотелось себя пожалеть, слегка всплакнуть, благо в темноте не заметят. Но когда защипало глаза и окружающее стало подозрительно расплывчатым, чьи-то ласковые руки обняли меня за плечи, и теплое дыхание обожгло шею:
– Привет!..
**
– В твоем мире есть такие острова?
– Да… Но я никогда не видела их наяву. Только во сне.
– Почему?
– Долго объяснять. Да и потом – там ведь нет тебя…
Он внимательно посмотрел на неё и отвернулся. Сгорбился у кромки воды, медленно пересыпая белый песок из ладони в ладонь. Ветерок ерошил его тёмные волосы, волны с лёгким шипением расстилались у его ног. Он резко поднялся, стряхнул с рук налипшие песчинки и, подойдя к ней, обнял и заглянул в глаза – в самую душу:
– Я люблю тебя.
А она не сказала вслух ничего – пустые слова стали вдруг не нужны, ведь они всё равно – лишь тусклые отголоски чувств.
…Это был вальс… Водяной смерч увлекал их выше и выше, потом он отстал, растеряв свою силу, и упругие облака прогибались под их босыми ногами. Пылающий закат сменила ночь, – и Мореход рвал с неба звёзды и осыпал её серебряным дождем…
Ночь ушла – и белый парус резал синюю гладь…
Они снова на площади у фонтана… Он кормил голубей, а она сидела на каменной скамье, и смотрела, как они взлетают к нему на плечи.
– Что тебя тревожит? – Королева неслышно возникла позади неё и опёрлась локтями о спинку скамьи.
– Ведьма… – машинально, не оборачиваясь, ответила она, продолжая смотреть на него.
– Он – хорош! – одобрительно заметила Королева, и властно потянула её за руку. – Идём. У меня мало времени.
На соседней улице ждал экипаж с королевскими гербами на дверцах. Он привез их к Собору.
– Идём! – нетерпеливо повторила Королева, и первой выскочила наружу, не дожидаясь, пока слуга поможет ей.
Шла служба… Огромный зал вроде был пуст, но она смутно уловила присутствие многих людей, отдалённое приглушенное пение хора – высокие чистые звуки уносились ввысь… И ещё – просветлённо-приподнятое настроение воскресного утра. Занятая своими ощущениями, она очнулась лишь когда Королева, макнув пальцы в чашу со святой водой, коснулась ими её лба.
– Вот и всё. Больше она не посмеет… Если, конечно, ты не совершишь чего-то такого… Теперь иди. Иди-иди! Тебя ждут.
С тяжёлым сердцем она вышла наружу, ожидая увидеть что-нибудь вишнёвое, но на бордюре нагретой солнцем мостовой – прямо против дверей церкви – сидел Мореход.
***
Они обедали в маленьком ресторане, на веранде, увитой плющом. Играл джазовый оркестрик. На красных плитах мощёного булыжником двора танцевали маленькие дети и важно расхаживали павлины. С веранды открывался потрясающий вид на море. Море здесь видно вообще отовсюду: оно – неотъемлемая и, наверное, самая значимая деталь этой жизни.
– Теперь у нас будет ребёнок, – сказал он. – Ведь мы любим друг друга, а ребёнок – квинтэссенция любви. Лишь новая жизнь придает ей смысл…
Ароматная, чуть горьковатая жидкость обожгла ей горло. Она осторожно поставила горячую чашку на стол, стараясь, чтобы не дрожали руки.
– Что-то не так? – встревожился он.
Оркестр в углу замолчал – просто передышка, но ей возникшая пауза показалась зловещей. Она беспомощно оглянулась по сторонам: вишнёвая ливрея была бы очень кстати!.. Её взгляд приковала искрящаяся поверхность моря. Она смотрела на неё так долго, что перестала различать окружающее, и лишь тогда, почти ослепнув от ярких бликов, – чтобы не видеть его глаз, тихо сказала:
– Я не могу иметь детей. Понимаешь… – и неожиданно почувствовала, как с плеч сползла гора, – она и не подозревала о её существовании!
Не подозревала о том, что между ними существует недосказанность, грозящая перерасти в обман. И теперь ей стало легче.
Его глаза покрылись ледяной коркой:
– Не можешь или не хочешь?..
– Я хочу! Но…
И тут же всё вернулось: его улыбка, солнечный день, голубая даль, незатейливая мелодия. Они взяли катер и отправились в маленькую пустынную бухточку. Город остался позади.
– Пусть дитя родится в море, – сказал он, – и тогда оно никогда не причинит ему зла.
Начался прилив. Он держал её за руку, вода доходила им уже до плеч.
– А если у меня не получится?!.
Он улыбнулся в ответ, и сказал:
– Здесь всё получится. Лишь бы ты захотела… А как тебе киты?..
Это выглядело фантастически: синяя толща воды, пронизанная косыми зеленоватыми лучами, уходящими вниз, в тёмную бездну, а вверху – серебристая плёнка поверхности. И в этой синей толще парили огромные чёрные животные…
Она даже не почувствовала боли. Новорожденный ткнулся носом в её бок, и тут она увидела вокруг других: гиганты, приплывшие из неведомых далей, пели гимн во славу чуда рождения!
Потом она лежала на тёплом песке, солнце таяло в море, и оранжевое растекалось по синему. Поодаль потрескивал бледный костер. Малыш тихо посапывал на руках у Морехода, и тот с нежностью всматривался в крохотное личико, – какие мысли обуревали его?.. А она смотрела широко раскрытыми глазами в высокое небо, и по щекам её катились слезы. Она плакала от счастья, ибо до сих пор, оказывается, не знала – какое оно!– и чувствовала, будто растворяется в этом небе, в этих закатных лучах, в этом песке… И на память пришли слышанные когда-то слова: "…снизошла благодать Божия…"
– Да, – прошептала она, – да!..
***
Они поселились в доме на окраине. Вокруг дома был сад – дикий, неухоженный, но им нравилось. Вдали синели горы, а шум прибоя был еле слышен. По ночам они любовались огнями Города.
Яхта Морехода ржавела у пирса. В доме было мало мебели, скрипели старые дощатые полы, на чердаке шуршали застенчивые тени, но были камин и кот, детский смех и вездесущий топот маленьких ножек. Всё, что нужно для счастья.
Как-то они решили выбраться в город. Она вышла первой, он задержался, закрывая калитку, сын сидел у него на руках.
И в этот миг налетел вихрь! – длинное, неестественно долгое тело Кареты – долгое, словно поезд… Она с нетерпеливым гневом ждала, пока та проедет, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, чтобы разглядеть их на другой стороне. Грохот колёс и копыт оглушил её, и она не могла дождаться: когда же это кончится?!. Но когда наступила тишина, она поняла, что Карета стала между ними. Распахнулась дверца, и она инстинктивно бросилась внутрь, стремясь поскорее прильнуть к противоположному окну – убедиться, что с ними все в порядке, – и увидела… Но вздох облегчения прервался щелчком захлопнувшейся двери, и Карета рванулась ввысь, оставив далеко внизу их растерянные лица.
– Не-е-ет!!!
…Я тогда в конце концов справилась с дверцей – и вывалилась из Кареты наружу. И повисла в пространстве. Меня окутала плотная серая пустота… Стало непереносимо холодно, и дикая тоска проглотила сердце. Вдруг нахлынуло странное осознание сгустившейся неподвижной вечности – и неизбывности этой тоски… Далеко внизу Карета сделала в мглистой бездне крутой разворот. Кони яростно и обречённо перебирали в пустоте ногами, им было тяжело. Глаза их горели огнем, из ноздрей вырывался дым… Поравнявшись со мной, Вишнёвый Лакей вытянул руку и втащил меня к себе на козлы.
– Дура!.. – рявкнул он. – Ты же могла остаться в Нигде! – и впервые я уловила на его лице какое-то проявление чувств.
***
…Диван… Дрипсы на люстре очумело таращат глазёнки… Запах лекарств… Я точно вынырнула со дна глубокого озера. С трудом вынырнула… Что же – всё только сон?! От этой мысли хотелось взвыть – и я завыла. Дико, надсадно, утробно! – так, что стало больно в груди. Какое право они имеют – кто они? – чтобы так поступать со мной!..
Потом было тихое светлое место, туманный свет из окон, суета солнечных зайчиков на никелированных поверхностях незнакомых приборов. Кто-то поблескивал глазами в оправе стёкол – я узнала: мой персональный теоретик искривленных душ. Он бубнил какие-то умные, холодные и безликие слова:
– Вы хорошо устроились, милочка! Ваша нервная система просто отключается в моменты перегрузок… Р-раз – и в пещерку!.. М-да..
Я много чего тогда узнала о себе, и всё это было, по моему глубокому убеждению, сущей ерундой и нелепицей. Как можно проникнуть в джунгли чужого сознания, когда каждому, дай Бог разобраться в своем собственном Хаосе?
И всё-таки я уверила себя, что всё было сном. Так было легче.
***
А потом в моей жизни – в реальной жизни – появился Серж. Я влюбилась в него бездумно, безоглядно. Когтями вцепилась, как утопающий в соломинку. Он был совсем не такой… ну, не такой, какого мне хотелось бы любить… Глаза Морехода лучились солнцем, а его – сочились холодным лунным светом. Он был весь такой ровный, практичный, целесообразный. Негде плюнуть.
Серж занимался программным обеспечением, а на досуге увлекался абстрактной живописью. Его картины – заумь бледных цветовых пятен и линий – имели некоторый отклик у публики, но не слишком, и Сержика это злило. Он мог часами изливать свою желчь по этому поводу, а я ведь не перевариваю раздражительных зануд… Да что там: даже волосы – светлые, тонкие, – совершенно не то! Я ведь всегда неровно дышала к брюнетам… И тем не менее, я влюбилась. Этот человек давал мне ощущение реальности, уверенности в себе. Он спокойно воспринимал меня такой, какая я есть, – вместе с моими костылями, рассеянностью, несуразностью, – и чего уж там! – психическими особенностями. Он был нужен мне. Чтобы окончательно не свихнуться.
Прежние воспоминания поблекли, отодвинулись в сумерки, и стали, наконец, действительно сном. Сладостным и горьким.
Даже дрипсы теперь реже попадались на глаза. Когда Серж первый раз появился у нас, они замерли на каминной полке, только глазки поблескивали.
– Милые пупсы, – заметил он. – Хранишь на память детские игрушки?
Я кивнула, и тайком показала «пупсам» кулак, чтобы не вздумали выкинуть какой-нибудь номер. Но всё обошлось. Они даже не шелохнулись в течение всего вечера, только их ноздри жадно затрепетали, когда он закурил, но Серж ничего не заметил.
Едва за ним захлопнулась дверь, дрипсы наперегонки бросились к пепельнице и сожрали все окурки. Дрипзетте, само собой, досталась львиная доля добычи: она просто выпихнула муженька из хрустального рая и уселась сверху, накрыв всю вкуснотищу своими юбками, а потом пухлыми ручками суетливо выискивала у себя под задом лакомые кусочки, не забывая при этом бдительно отбрыкиваться ножками от рассерженного супруга. Получив несколько раз по носу, он обиделся и пришёл ко мне. Я как раз завтракала.
– Жаль, что ты не куришь! – посетовал он.
– Курить вредно.
– Не вреднее, чем есть дохлятину! – в сердцах заявил он, топая ногами по моему бифштексу.
Вот, кстати, парадокс: эти всеядные создания не едят мясного. Просто на дух не переносят!
***
Дела в фирме пошли на поправку примерно в это же время, но меня всё это мало интересовало – я была влюблена! На одной вечеринке я представила Сержа коллегам, и наши девицы оценили его весьма восторженно. Его же, помнится, насмешила Амалия… Потом я неожиданно забеременела.
– Это какое-то чудо! – сказал мой врач. – Чудо! Но, если вы сделаете аборт, то…
А милый категорически настаивал на таком исходе:
– Мы не можем позволить себе иметь детей. Особенно ты…Вдруг потом совсем не сможешь ходить?.. Да и я только-только пошёл в гору…
У нас был долгий неприятный разговор. И я сделала это.
Я сделала это!
Моя услужливая память попыталась сгладить воспоминания: помню только белый пластиковый поднос, на белом – розовая капсула, что превращает прообраз живого человечка в кровяную кашу… Боль… Осознание непоправимого. Презрение… Презрение к самой себе… И – всё. Всё было кончено…
Той же ночью был мне сон: я грызла чью-то тонкую шею, тигриной лапой терзая упрямые позвонки и сердясь на их неподатливость. Не разжимая зубов, я мотнула головой, кожица наконец поддалась, я почувствовала стекающую тонкую струйку… Кровь?.. Кажется, я даже обрадовалась на мгновение, что у меня получилось, – и тут же меня охватил ужас: это была шейка моего сына, мальчика лет пяти… Я отшвырнула его и проснулась, все еще ощущая эту струйку в пересохшем рту.
Я успокаивала себя – это всего лишь слюна! Но ужас и омерзение не уходили.
– Это нервы, – Серж был спокоен и доброжелателен. – Тысячи женщин делают это. Или ты боишься, что тебя не пустят в рай?
Не помню, в этот же день или позже на улице мне попалась старушенция со смутно знакомым лицом. Она явно намеревалась мне что-то сказать, но вдруг, пристально вглядевшись, стремительно шарахнулась прочь, будто её кипятком ошпарили, запрыгнула с неприличным для её возраста проворством в ожидавшую машину, и черный "ройс", взвизгнув на повороте, скрылся за углом. Я так и не смогла вспомнить тогда, какое же она имела ко мне отношение?
Будильник отправился в кладовую, где пылился среди всякого хлама. Я продолжала встречаться с Сержем, безумно боясь его потерять: ведь отныне он был оправданием того, что я сделала. Оправданием убийства… Я ведь сделала это ради него! Ради нас… Я обманывала себя? Да. Но теперь это не имеет значения. Теперь, когда он умер. Потому что всё потеряло смысл.
***
…Ночь поглотила море. Остался только ровный шум прибоя. Зажегся маяк. Она видела, как под стеклянным куполом вращаются зеркала, посылая сигналы неведомым кораблям в невидимом море. На Набережной вспыхнули огни – десятки ярких жёлтых шаров. Ветер пробирался в складки плаща, пытался сорвать её шляпу, но она не двигалась с места, хотя поняла уже, что не стоит надеяться на встречу. Словно в подтверждение тому, неподалеку мягко зацокали подковы. Она оглянулась: Карета остановилась в жёлтом, освещённом фонарём круге.
– Я хочу подождать еще немного! – охрипшим от долгого молчания голосом попросила она.
– Никто не придёт… – негромко сказал Лакей.
– Пусть я виновата перед ними, – выкрикнула она, – но Королева?!
– Её Величество занята, – сухо ответил он.
– Занята?! Когда она так мне нужна? Мореход пропал, Серж мёртв, а она – занята?!
– Много вас таких!
– Каких?!
– Которых надо спасать от самих себя…
Когда она выходила из Кареты, Вишнёвый Лакей неожиданно протянул ей что-то:
– Возьми! – это была золотая пуговица от его ливреи.
– Зачем?
– Чтобы ты больше не сомневалась. Нельзя верить лишь чуть-чуть.
Она взяла блестяшку, и неожиданно для себя вдруг показала ему язык:
– Все равно ты мне – только снишься!..
Часть 2
…Луна стояла над горизонтом вплоть до восхода солнца, и он, ворочаясь на циновках, так и не смог заснуть, и слушал доносящиеся с холмов голоса и смех влюбленных парочек.
Но вот на коричневые крыши хижин лег рассвет, и под пальмами началась повседневная жизнь. Ему нездоровилось: рубашка за недолгую тропическую ночь намокла от пота, лоб покрывала испарина. Он тяжело поднялся, выпил воды, и вышел наружу, ступая босыми ногами по галечному полу.
Полусонные туземцы, по одному или группками, брели к берегу, чтобы освежить заспанные лица морской водой. Женщины несли к дальнему ручью кипы белья, молодёжь собиралась вглубь острова на огороды. Отчаянно хрюкая, пронеслась мимо чёрная тощая свинья, за ней, улюлюкая, – несколько бездельников. Полуодетые молодухи с младенцами на бёдрах перекликались с товарками. Где-то застучал топор. В очагах тлели пальмовые листья: чуть позже проворные руки хозяек подбросят дровишек, забулькают глиняные горшки на закопчённых камнях, и по деревне поплывёт запах нехитрых кушаний.
Он опустился на землю, прислонившись спиной к стене. Пустые глазницы черепов, подвешенных над входом, – предки и после смерти несли службу, отгоняя злых духов, – равнодушно взирали на белого. Его тёмные, давно не стриженные волосы слиплись от пота, а въевшийся в кожу загар не мог скрыть болезненной бледности… Так он просидел до полудня. Возвращались с рифов рыбаки, женщины несли в корзинах рыбу. Голоса становились тише, постепенно затихая вовсе, – зной набирал силу, и жизнь замирала до вечера. Все живое искало убежища в тени, и он тоже решился подняться и уйти внутрь, когда на дороге показался бегущий мальчишка. Физиономия мальца была преисполнена осознанием собственной значимости, а в руке он сжимал клочок бумаги.
Измятая, захватанная множеством потных ладоней, бумажка оказалась телеграммой на имя Джема Александера. На его имя… Он несколько раз перечитал текст в прохладной полутьме тростниковой хижины, вот уже два месяца служившей ему домом. "Дядя умер…" – понял он, когда закорючки сложились в буквы, буквы – в слова, и слова эти обрели смысл.
Из-за москитной сетки нетерпеливо заглядывал юный гонец. Он протянул мальчишке пару сигарет в качестве комиссионных, но тот всё не уходил, сгорая от любопытства. Не обращая на него внимания, белый опустился на складной парусиновый стул, – рука сама собой привычно нашарила бутылку. Жадный глоток не принес облегчения: паршиво пить в такую жару… Неожиданное известие не опечалило, скорее, принесло некоторую растерянность: хотя умерший и был единственным родным ему человеком, особой привязанности к друг другу они не испытывали. Но всё же, чужая смерть – не бог весть какая приятная новость… Рассеянно ковыряя большими пальцами ног гальку на полу, он ещё раз перечитал телеграмму. Вдруг всплыла мысль совершенно неприличная, но вполне уместная: а ведь покойничек был богат… Но даже это соображение не смогло вывести его из состояния оцепенения.
***
Вечер принес прохладу и некоторое облегчение. Александер прикинул дальнейшую цепочку действий: собрать и упаковать аппаратуру и нехитрые пожитки, добраться до парома, потом – пароходом до большой земли, затем – самолёт, и дней через пять он будет дома. На погребальную церемонию он не успеет – штамп телеграммы был недельной давности, но дела свои здесь он почти закончил, а что осталось… Хватит с него экзотики, к черту!.. Устал.
Весть об его отъезде мгновенно распространилась по селению, и вместе с первыми большими звёздами в проеме входа появился матаи. Немногочисленная свита его осталась снаружи, усевшись на корточках у входа.
– Твоя уехать? – осведомился вождь, нестарый еще мужчина; его шею и оттянутые мочки ушей украшали сложные сооружения из раковин, палочек и собачьих зубов. Получив утвердительный ответ вместе со стаканчиком виски, он с достоинством кивнул, и, оглядев гору чемоданов и коробок, добавил:
– Моя прислать утром сильный люди… – он растопырил четыре пальца жилистой корявой руки. – Хватит? – и помахал пальцами перед носом белого.
– Хватит, – заверил тот, отчего-то вдруг успокаиваясь.
Они посидели, помолчали.
– Твой дядя – большой человек?
– Да, пожалуй…
– Много свиней? – живо заинтересовался матаи.
– Много! – невольно улыбнулся собеседник.
На песчаной площадке перед входом поднялся лёгкий шум. Он выглянул наружу: опять эта старуха! Высохшая, словно тень,– безобразные рыхлые складки кожи на шее, вислые морщинистые груди, бритая голова, – она казалась живым воплощением зла, как это может представить себе европеец. Она присела на корточки у костра, и что-то забормотала, неодобрительно поглядывая на белого.
– Что она говорит? – поморщился он.
– Нгасу говорить: ты болеть от ветер. Ветер нести злые чары – человек болеть…
Старуха продолжала бормотать, водя сухой, точно ветка, рукой по песку. Присутствующие с уважением поглядывали на неё, бросая украдкой любопытствующие взгляды на белого.
Он знал, что в деревне Нгасу слыла медиумом. Она могла рассчитывать на подобную репутацию, поскольку несколько её сыновей умерли в младенчестве, а местные жители свято верили, что женщины, подобные ей, обретают возможность общаться с духами своих умерших детей, и с их помощью проникать за завесу, отделяющую простых смертных от тайн мироздания. Но он знал также, что Нгасу была здесь чужой, хотя и прожила в деревне уже лет тридцать, – но родом-то она была из других мест; так что, скорее всего, как и другие "пророчицы", старуха просто использовала укоренившееся суеверие, чтобы иметь вес в местном обществе и возможность влиять на ход дел в семействе мужа.
Впрочем, он действительно простыл на ветру, рыбача с местными парнями, так что бабка в чём-то была права, хотя и подразумевала, видимо, совсем иное. Поэтому он дружелюбно улыбнулся и протянул старой женщине сигарету, она взяла предложенное, дернула по-птичьи головой и, уткнувшись глазами себе под ноги, забубнила ещё быстрей и упрямей.
– Что она говорит? – снова переспросил Джем.
– Она говорить – тебе не надо уезжать, – услужливо пояснил высокий молодой парень в полуистлевшей армейской рубахе на мускулистых плечах. Судя по одеянию, он успел побывать в мире белых и вещей придуманных ими, поэтому и переводил вполне сносно. – Она говорить: ты терять свою грязь, кто-то подбирать и отдавать колдунам… Враги готовить твои беды.
Парень терпеливо вслушивался в неразборчивые свистящие звуки, срывающиеся с изъеденных временем старческих губ, но он уже потерял интерес к разговору и поднялся, разминая затекшие ноги.
Под дальними пальмами бродили огоньки, такие же огоньки мерцали на чёрной поверхности моря, обозначая лодки ночных рыбаков. Молочно белела полоса прибоя. Над острыми крышами поднимался дымок, а еще выше висела великолепная огромная луна.
Он почувствовал, как в нем зарождается лёгкое волнение при мысли о предстоящей дороге – перемена обстановки, забытое течение привычной жизни. К этому ощущению примешивалась мягкая печаль – он уже успел свыкнуться с этим небом, шумом прибоя, пальмами… Старухе вот тоже просто не хочется, чтобы он уезжал, ведь он всегда был щедр с нею… Он шагнул через порог туда, где ждали алые искры в тлеющем очаге и постель, когда в спину ему ткнулись слова того парня в армейской рубахе. Он выговаривал их монотонно и старательно, точно прилежный ученик, повторяющий за учителем:
– Нгасу говорить: ты уезжать – тогда ты умереть…
Но он лишь улыбнулся: лукавит старая, набивает себе цену в глазах окружающих. И через четверть часа уже спал крепким глубоким сном. Мысли его были далеко – за морями. И голоса, доносящиеся с холмов, больше не тревожили его покой…
***
Утром снова подскочила температура, и Александер отправился в путь, оглушённый чудовищной дозой аспирина. На всем протяжении тряской вонючей дороги на стареньком джипе, нанятом за бешеные деньги, он был как в тумане. Пот заливал глаза, пару раз он едва не перевернулся. Переправа встретила разноязыким шумом толпы, мешаниной, где в один пёстрый ком слепились люди, животные, лодки, тюки, ящики, горы фруктов, тканей… Тут же расположился огромный базар и зычные крики торговцев заглушали мерные удары барабанов и вопли нечаянно придавленных толпой. По счастью, провожатые, которых дал ему матаи, оказались толковыми, расторопными ребятами, и меньше, чем за полчаса, погрузили, вернее, впихнули его на паром, непостижимым образом ухитрившись свалить туда же его багаж – всё, до последней коробочки.
И вот уже ширится полоса грязно-бурой воды, стихает шум переправы, и он чувствует, как вместе с берегом зримо удаляются и становятся сном дни, проведённые в ярком, фантастическом мире, совсем не похожем на тот, в который он возвращается.
На пароходе, следовавшем к берегам Австралии, с ним произошел необъяснимый и неприятный случай.
Джем сразу обратил внимание на ту рыжеволосую девушку, да её и невозможно было не заметить. Она бродила по палубе, очевидно, умирая от скуки, и приковывала к себе восхищённые взгляды. В другое время он непременно попытался бы завладеть её вниманием, но сейчас у него хватило сил лишь на то, чтобы отыскать свободный шезлонг на верхней палубе. Он рухнул в кресло, ощущая противную слабость во всем теле. Свежий ветер немного привел его в себя, он окликнул пробегавшего мимо стюарда, собираясь заказать что-нибудь укрепляющее, как вдруг буквально напоролся на взгляд женщины, сидевшей против него у бассейна.
Настырная зрительница явно прожила лучшие три четверти своего века. Он со смешком представил себе рядом с этой холёной мадам старую Нгасу: неизвестно ещё, кто из них покажется приятнее.
Мадам, между тем, не сводила с него откровенного взгляда. Её, яркие, крашеные губы вдруг дрогнули, и в просвет между рядами искусственных зубов вылез кончик дряблого лилово-красного языка. От внезапного приступа тошноты его спас запотевший бокал, принесенный расторопным стюардом. "Неужели я похож на жиголо?" – с раздражением подумал он, разворачивая шезлонг так, чтобы перед глазами было только море. Вид бескрайней морской глади отвлёк, успокоил, и он задремал…
Очнувшись, он увидел перед собой ту самую девушку с рыжими волосами. Она стояла к нему спиной, облокотившись на поручни, одетая во что-то длинное, изящное, пастельных тонов. Складки её одежд искусно подчеркивали прелесть фигуры. Он невольно залюбовался ею… В облике её было что-то тревожное, напряжённое, будто она вот-вот сорвётся и улетит, и ветер, игравший её длинными волосами и бесцеремонно трепавший концы одежд, лишь усиливал это впечатление.
Ощутив его пристальный взгляд, она обернулась, улыбнулась вежливо, как улыбаются незнакомому, безразличному человеку, и вдруг в глазах её промелькнуло выражение мгновенного испуга, точно она почувствовала нечто странное и непонятное внутри себя. Но вслед за этим всплеском её взгляд потух, стал до некрасивого тупым и бездушным. Она на миг сомкнула веки и поднесла к лицу руки, словно желая защититься или унять боль. Подумав, что ей плохо, он поднялся, желая предложить свою помощь, но она уже справилась с собой. Повернувшись спиной к поручням, она слегка откинулась назад, и он был поражён: перед ним стоял словно совершенно другой человек! В её взгляде он вдруг прочел то же, что незадолго перед этим в глазах престарелой бесстыдницы…
…Они не сказали друг другу ни слова. Она двинулась вперёд, он – за ней. Качающаяся палуба и солёный ветер сменились узкими коридорами корабельных внутренностей. Он думал, она ведёт его к себе в каюту, но в одном из таких коридоров она вдруг скинула одежду и прижалась к нему всем телом…
Вспоминая позже эту странную ураганную близость, он не мог отделаться от ощущения, что в её страсти было что-то искусственное, почти насильственное.
Потом она выскользнула из его объятий и скрылась, забрав свою одежду, а он, прислонившись спиной к переборке, никак не мог отдышаться, жадно хватая воздух искусанным ртом. Он почти тут же устремился вслед за ней, но отыскал лишь час спустя – там же на верхней палубе. Она взглянула на него так холодно, точно не узнавая, что он, обиженный, ничего не понимающий, не посмел подойти, решив подождать.
Наблюдая за ней издали, он увидел, как она спустя время увела вниз какого-то смазливого юнца. В нем шевельнулась ревность: "Нимфоманка?.." Он ринулся вслед, но вдруг заметил давешнюю мадам: неудачливая совратительница сидела на том же месте. Он невольно остановился: было что-то неестественное в её позе, и его слух уловил слабый стон… Но он тут же забыл про неё, потому что снова увидел ту, которую искал.
Рыжеволосая с бесцельным видом бродила по палубе, юнца не было видно. "Ищешь новую жертву?" – зло подумал он, и решительно направился к ней, но она вдруг сорвалась с места и с разбегу бросилась за борт. На корабле вспыхнула паника, кто-то швырял в воду спасательные круги, спешно спускали шлюпку… Суматоха, жадные любопытные лица…
***
Он был подавлен случившимся, как и остальные очевидцы трагического происшествия. В порт прибыли с опозданием. У трапа возникла небольшая давка: люди торопились покинуть злополучное судно, грубо обманувшее их ожидания – вместо приятного морского путешествия им подсунули отвратительный несчастный случай! Впрочем, для большинства случившееся – лишь повод посудачить в гостиных, дармовая пища для голодного, лишенного эмоций, воображения.
