Наталья Нестерова
Встать, суд идет! (сборник)

Ты не слышишь меня

Виктория

Виктория Вольская, правда, звучит? Вольская – моя девичья фамилия. После замужества стала Потемкиной. Тоже неплохо, отдает стариной, дворянством. Дурачась, я спрашивала мужа:

– Меня не станут обзывать потемкинской деревней?

– Вряд ли, – не оставался он в долгу. – Ты уже пообтесалась в городе, не заметно, что сельская.

– Я родилась в Кировске, пятьдесят километров от областного центра! Это не деревня, а стотысячный город.

– Разве? И на картах обозначен?

– Сейчас получишь по шее!

Веселые потасовки, шутливая борьба заканчивались прекрасными бурными примирениями в постели.

Но я бы вышла за него, носи Виктор любую смешную фамилию. Была бы Пупкиной, Тяпкиной или Ляпкиной, только бы Витиной женой.

Ничего в жизни я не хотела так страстно, как стать женой Виктора. Не дождалась его предложения, сама сделала.

Мы встречались несколько месяцев, как шпионы для явок, постоянно искали квартиры, комнаты для свиданий. Снять жилье не позволяли финансы. Я училась в университете на экономическом факультете, жила в общежитии. Витя несколько лет назад окончил институт, работал на заводе металлоконструкций. С отцом и матерью, которая серьезно болела, Витя жил в небольшой двухкомнатной квартире.

Мы встречали Новый год в общежитии, в шумной компании. Когда пробили куранты и было выпито шампанское, Витя наклонился к моему уху:

– Какое желание ты загадала?

– Стать твоей женой! – выпалила я. – Нескромно девушке в этом признаваться, зато чистая правда.

Я замерла, боясь увидеть на Витином лице гримасу растерянности, бегающие глаза, услышать, как он переводит все в шутку. Но Виктор разочарованно, по-детски, надул губы:

– Не настоящее желание, и так понятно, что мы поженимся. Вот только мама… – запнулся он и вмиг посерьезнел.

Он хотел сказать: «…Мама поправится». Но уже стало ясно, что она не поправится никогда. Сказать же: «Вот только мама умрет» – было немыслимо. Витя очень любил маму. Я свою тоже люблю, и братья мои любят, но по-другому. Если моя мама, дай бог ей здоровья, уйдет из жизни, я буду очень-очень горевать, но из-под меня это все-таки не выбьет жизненную опору. Из-под Виктора и Максима Максимовича опору выбило, казалось, их лишили точки равновесия. Покойную Анну Дмитриевну я не знала толком. Видела лежавшую в постели шестидесятилетнюю женщину, которую болезнь превратила в древнюю сухую старушку. По воспоминаниям Вити и его отца, Анна Дмитриевна обладала всеми возможными достоинствами, была ангелом во плоти.

Неизвестно, какой свекровью была бы ангел. Моя мама как-то заметила: «Пусть земля будет пухом той женщине! Но тебе, Вика, повезло. Добрых свекрух не бывает». Моей маме бабушка, папина мама, изрядно попила крови. Хотя меня и братьев бабушка любила и баловала отчаянно.

Мы поженились через три месяца после смерти Анны Дмитриевны. Свадьбы, торжества как таковых не было. Тихо расписались в ЗАГСе, я переехала к Вите. Мне хотелось, конечно, и подвенечного наряда, и фаты, и цветов, поздравлений, подарков, шумного банкета в ресторане, хотелось, чтобы многочисленная кировская родня качала восхищенно головами: какого парня Вика отхватила! Но я не могла заикнуться о торжестве в дни траура, который у них продлится, как я поняла потом, всю жизнь. А Виктору в голову не пришло, что у меня могут быть нормальные желания девушки, которая выходит замуж один раз и на всю жизнь.

Печальней моей «свадьбы» придумать сложно. Максим Максимович, Витя и я сидели за столом с красивой посудой, хрусталем, но со скромной едой. Максим Максимович искренне поздравлял нас, но едва не давился слезами, наверняка думал: «Аннушка не дожила!» Витя переживал по тому же поводу, плюс из-за отца, плохо изображавшего оптимизм.

Я подняла фужер с шампанским и проговорила заранее придуманный тост:

– Знаю, что не смогу вам заменить несправедливо рано ушедшую из жизни Анну Дмитриевну. И никто не сможет заменить. Но я сделаю все, что в моих силах и сверх моих сил, чтобы в этом доме было тепло и уютно, чтобы вы чувствовали себя хорошо. Давайте выпьем, не чокаясь, за светлую память Анны Дмитриевны, пусть земля ей будет пухом!

За моей спиной находился диван, на котором провела последние месяцы и умерла Анна Дмитриевна. Витя и Максим Максимович время от времени на диван поглядывали, точно надеялись увидеть ее призрак. На этом диване мне предстояло провести первую брачную ночь. Пусть не в смысле лишения девственности, это у нас произошло на скрипучей кровати в общежитии, когда соседки отсутствовали, но все-таки ночь в качестве законной жены. На постели умершей! Максим Максимович переселялся в маленькую комнату, прежде Витину, нам отходила большая комната Витиных родителей с тем самым диваном. Меня пугало смертное ложе до судорог.

Что в этом странного или обидного? Вам хотелось бы оказаться в постели, где почти сутки лежала покойница?

Когда убрали со стола, вымыли посуду, я не выдержала. Стиснула кулаки, прижала к груди, взмолилась:

– Витенька, я не могу! Не могу на этом диване! Это как в могилу лечь!

Он зыркнул, то есть бросил на меня недобрый взгляд, и процедил:

– Понял. Сейчас исправим.

Я сидела на кухне, казнила себя. Витя с отцом меняли местами диван и тахту из маленькой комнаты. Мебель не проходила в двери, пришлось их снимать, передвигать сервант, платяной шкаф, выносить книжный шкаф из Витиной комнаты, потому что между диваном и книжным шкафом теперь можно было протиснуться только боком. Витя и Максим Максимович больше часа двигали и расставляли мебель. Я торчала на кухне, боялась нос показать.

Хорошее начало. Я пафосно провозглашаю, что буду хранительницей очага, буду нести тепло и создавать уют, а потом заставляю до седьмого пота таскать мебель. Я лишена многих способностей: от музыкальных до художественных в смысле рисования. Но во мне прячется чуткий камертон, улавливающий настроения окружающих. Я всегда совершенно точно знаю, как выгляжу со стороны, что думают обо мне люди.

Ничего хорошего думать обо мне Витя и его отец не могли.

И все-таки первая наша ночь в качестве законных мужа и жены была прекрасной. Как и предыдущие «незаконные» ночи и короткие часы в чужих квартирах, в общежитии. Когда мы были вместе – вместе по-настоящему, слиты телами и духом, – мы переносились в другую реальность, где, кроме счастья, существовало только еще большее счастье.

* * *

В любовь с первого взгляда я не верю. Обидно представить, что ты, личность неординарная (а таковой себя считает каждый человек), со своим опытом, знаниями, достоинствами вдруг, после первого взгляда на представителя противоположного пола теряешь голову, становишься безвольной и мечтаешь лишь о поцелуе этого красавчика-бонвивана. Поскольку в некрасавчиков с ходу не влюбляются, то смазливым молодым людям не было бы прохода от девушек, они страшились бы выйти на улицу. А девушкам средней симпатичности грозила бы судьба старых дев, в то время как у очаровашек имелся бы переизбыток кавалеров. Такого не наблюдается, к счастью.

Но все-таки иногда пробегает некий разряд невидимого электричества, когда вдруг столкнешься с человеком, тебя поразившим. В первый момент даже не можешь понять – чем поразившим. Разряд, удар – и ты под напряжением. У меня несколько раз случалось. Сильнее всего шандарахнуло, когда увидела Виктора.

День рождения двоюродной сестры, прибывают гости, муж сестры их встречает, проводит в комнату.

– Вика, познакомься, это Виктор!

– Добрый вечер! – сказал Виктор.

Меня ударило током в ту секунду, когда он открыл рот. А на второй секунде я поняла, что после электрошока буду выглядеть очумелой и онемевшей от восхищения дурочкой, которая смотрит на парня с щенячьим восторгом, двух слов сказать не может, а только мычит и блеет. Разозлившись на себя, я буркнула: «Привет!» – и отвернулась, продолжила накрывать на стол.

Если бы Виктор не проявил ко мне интереса, если бы наше общение не продолжилось, полученный разряд просто растворился бы. Мои предыдущие влюбленности, начинавшиеся с острых уколов, легко сходили на нет. Я могла несколько дней или даже неделю мечтать о парне, которого случайно увидела в автобусе. Но мы больше не встречались, и в памяти оставалась только досада: что ж я такая впечатлительная! Короткие романы, числом три штуки, закончились моим полным разочарованием. Парни, поначалу вызвавшие короткое замыкание в моем сердце, оказались скучными до зевоты и жаждущими секса до умопомешательства. Какой секс может быть с человеком, если я вижу его третий раз? Не на ту напали.

Электричество благополучно уходило в землю. Не зря ведь говорится, что человек – существо приземленное. От себя добавлю: имеющее внутри молниеотвод. Мой персональный молниеотвод пусть не за неделю, за месяц справился бы с нагрузкой. Но не суждено было.

За столом я ловила Витины взгляды, но сама на него прямо не смотрела. Потом заметила, что он отражается в зеркале, висящем на противоположной стене. Не выкручивая голову, не кося глазами, я могла рассматривать его, как бы глядя в сторону. Витя потрясающе красив. Сейчас-то я привыкла, его внешность для меня ныне такая же родная, привычная и слегка потрепанная, как у старого мишки Феди – моей любимой детской игрушки. В детстве я спала в обнимку с Федей, после замужества – с Витей. Внешние данные того, кто оберегает ваш сон, значения не имеют. Когда потрясающий мужчина Витя превратился в медвежонка Федю, я не заметила.

Если бы снимался романтический фильм о жизни древних русичей, то лучшего, чем Витя, героя режиссеру было бы не найти. Рост метр восемьдесят пять, широкие плечи, узкие бедра, сильные руки в опушке золотистых волосков, мощная шея, правильной формы голова, светлые вьющиеся волосы, черты лица несколько кукольные, но не девчачьи, эта кукла – викинг.

Глядя в зеркало, наблюдая за мимикой, жестикуляцией Виктора, оценив его рост, когда он поднялся, чтобы сходить за чем-то в кухню, я почувствовала себя рыбаком, вокруг сетей которого ходит редкая большая рыба. Говорю откровенно: был азарт, желание поймать при полном незнании того, какие наживка и прикормка требуются.

Я откровенный человек, терпеть не могу вранья, правда выстреливает из меня в самых неподходящих ситуациях. Очень мешало на работе. Но я сумела обернуть этот недостаток в свою пользу. Поскольку на фирме все уверились, что Вика режет правду-матку, а я научилась-таки лукавить, то теперь мое вранье принимают за чистую монету. Весьма выгодно в производственных делах.

Когда наши отношения стали близкими, я призналась Виктору:

– Втюрилась в тебя с первого взгляда.

– Будет врать! – не поверил он.

– Честно-честно!

– Ты смотрела на меня как на таракана двухметрового роста.

– Это от смущения.

– Сейчас придумала, задним числом, – с непонятным нажимом произнес Витя.

Мы лежали на диване в квартире Витиного приятеля. У нас было еще десять минут после любви. Минуты после любви бывают прекрасней самой любви. Десять минут на теплые разговоры, потом вскочить и за пятнадцать минут привести квартиру в первоначальный вид. Итого двадцать пять минут. Считая с момента, как мы переступили порог, – полтора часа. Из-за этих подсчетов мне и хотелось страстно замуж. Чтобы не смотреть на часы, чтобы Витя всегда был мой, со мной – по закону, по праву, по любви.

– А что ты подумал, когда мы познакомились? – спросила я.

– Подумал, что водки может не хватить при такой закуске.

– Я серьезно!

– Серьезней некуда. Когда бегают за дополнительной водкой, народ назюзюкивается до положения риз.

– Каких риз?

– Не знаю. Мама так говорила про пьяных – до положения риз.

– Не говорила, а говорит! Анна Дмитриевна еще жива!

– Да, верно, – нахмурился он. – Встаем?

– Погоди, ты мне не ответил. Какое я произвела на тебя первое впечатление?

– Ты меня… – Он встал, слегка нахмурил брови, подбирал слово.

«Восхитила, очаровала», – мысленно подсказывала я.

– Заинтересовала, – сказал Виктор. – Перебрали время. Пулей сворачиваемся, я обещал Юрке, что оставим квартиру в первозданном состоянии. Его жена еще тот Шерлок Холмс.

На дне рождения двоюродной сестры, когда мы познакомились, после застолья были танцы. Как водится: быстрые танцы, когда всяк выламывается, как умеет, медленные танцы под сентиментальную музыку. Это раньше были у танцев названия, а теперь быстрые и медленные – по типу музыкального сопровождения. Чего еще ждать, если танцуем между шкафами и столом?

Я хотела бы иметь дом, в котором будет танцзал, со светом, льющимся с потолка, с музыкой объемного звучания. Мои гости, уверена, с удовольствием разучивали бы па мазурки или вальса под руководством дорогого балетмейстера. Научившись, с не меньшим удовольствием скользили бы по паркету моего танцзала в специально сшитых нарядах. Это ведь лучше, чем пить вино под холодец в тесной бетонной коробке с названием отдельная двухкомнатная квартира?

Виктор пригласил меня на медленный танец. У Виктора оказались невесомые руки. От них шло тепло, но тактильного контакта словно не было, я не чувствовала его прикосновений. Это было восхитительно. Потому что я не люблю медленных танцев – узаконенных обжиманий под музыку с нетрезвым партнером.

Надо было уходить, державшиеся на ногах гости выпили чай и съели торт. Виктор сейчас простится, и я никогда его больше не увижу. Рыбак из меня никудышный, не знаю, как удержать золотую рыбку. Попросить двоюродную сестру или ее мужа: пусть Витя меня проводит? Самой напроситься? Мельтешение мыслей и страх, страх, страх. Как зависание над пропастью, момент между жизнью и смертью: либо воспарю в небо, либо рухну в бездну.

Я за многое признательна Вите, благодаря ему из провинциальной девушки выковалась стойкая бизнес-леди. Пусть «благодаря» – вопреки. В сражениях с его дремучей совковостью. Но за тогдашнее избавление меня от страха я буду благодарна ему до гробовой доски.

Только представьте двадцатилетнюю девушку, у которой шаровые молнии пляшут внутри, которая умирает от мысли: больше не увижу его, он не пойдет меня провожать. Умру, точно умру!

Витя пошел меня провожать. До общежития было минут тридцать ходу. О чем мы говорили, не помню. Я была счастлива, оттого что не умерла, и стойко помнила про сохранение лица.

Поэтому, наверное, выпалила на ступенях общежития:

– Только не вздумай меня целовать!

– Не буду! – сделал дурашливое лицо Витя. Шагнул в сторону и притворно смущенно, ковыряя носком ботинка в земле, проговорил: – Целоваться я не умею.

Это было невозможно потешно: здоровый, красивый сильный мужик говорит, что никогда не целовался.

Мой хохот кого-то разбудил на первом этаже. Распахнулось окно, и оттуда понеслись угрозы, что вызвало у меня новый приступ смеха.

– Вот теперь я тебя вижу настоящей и живой, – сказал Витя. – Научишь меня поцелуйчикам?

Заскрипел замок в двери, вахтерша-цербер выползала порядок наводить.

– Когда? – быстро спросила я.

– Завтра в семь у кинотеатра «Салют».

– Какой фильм идет?

– Это имеет значение?

Голливудский боевик с погонями, стрельбой, кровавыми драками. Я вижу набор сменяющихся картинок, смысл происходящего до меня не доходит, потому что постоянно жду, что Виктор приступит к обещанным поцелуйчикам. Но Витя не отрывает взгляд от экрана, живо реагирует на борьбу хороших полицейских и плохих бандитов. Финальная сцена, хорошие победили, по экрану плывут титры, в зале включили свет, народ тянется на выход. Я испытываю разочарование. Хотя собиралась ответить отпором на попытки меня целовать. Раскатала губы и одновременно приготовилась изображать из себя недотрогу. Кокетка-дилетантка! И снова страх: это свидание может быть первым и последним. Напрасно три часа потратила на макияж и прическу, вбухала все деньги в новые джинсы и кофту, выпросила туфли у соседки по комнате. Заняла деньги у подруг и теперь до конца месяца сидеть на концентратах – сухой лапше за тринадцать рублей. На деньги – плевать! Имей миллионы, отдала бы их, только бы снова увидеться с Витей. Но какой ему интерес во мне? Я никак себя не проявила, не блеснула остроумием, боюсь рот открыть в его присутствии. Точно умственно отсталая. Как говорила моя бабушка: ни мэ, ни бэ, ни кукареку. Рассчитывать на свою небесную красоту не приходится. Красота моя стандартная. Хочется плакать. Витя обсуждает фильм, вспоминает удачные сцены. Точно пацан, радуется увиденной классной драке. Совсем как мои братья в детстве. Я поддакиваю, невнятными звуками поддерживаю диалог, если это можно назвать диалогом. Мы подходим к общежитию. Сейчас Витя скажет: «Пока! Я позвоню!» И не попросит номер сотового телефона. Чувствую, как стиснуло горло, как наворачиваются слезы. Мне уже хочется только рыдать, оплакивать свою несчастную судьбу.

– Вика, я позвоню?

– Угу! – поворачиваюсь к нему спиной, чтобы открыть дверь.

– Вика, я позвоню? – повторяет он.

– Ага.

– Эй! – зовет он. – Чтобы позвонить, нужен твой номер.

Тут на несколько минут я схожу с ума. Из огня в ледяную прорубь или наоборот. Резко оборачиваюсь, бросаюсь Виктору на шею, пугаюсь, отскакиваю, бегу к двери, рывком открываю, влетаю в помещение, воплю в лицо вахтерше: «Ой, мамочка!» Снова вылетаю на улицу. Виктор стоит в недоумении. Я лихорадочно ковыряюсь в сумочке, наконец нахожу телефон и принимаюсь зачем-то давить на кнопки.

– Вика, какой у тебя номер? – спрашивает Виктор.

– Не знаю!

Я не могу вспомнить номер своего телефона. Спроси меня дату и год рождения, не отвечу. В голове вакуум, и только одна мысль бегает по кругу, по границе вакуума: он меня не бросил!

Виктор забирает у меня телефон, нажимает на кнопки, звонит его телефон, Виктор нажимает «отбой», возвращает мой аппаратик.

– О’кей! Позвоню! Пока!

Я наблюдаю за его удаляющейся фигурой с тем сладким замиранием сердца, какое бывало в детстве на Новый год, когда Дедушка Мороз, раздав подарки, уходил, обещая вернуться следующей зимой. Он снова придет и снова принесет подарки!

От полноты чувств перед столом вахтерши, которая одна стоила взвода полиции нравов и пресекала любовные похождения девушек и юношей с изощренной свирепостью, я исполнила танцевальные номера. Подпевая себе: «Тра-та-та-та!» – прошлась в лезгинке и сделала «ковырялочки» (пятка-носок, пятка-носок, руки перед грудью) из русской «барыни».

– Втюхалась! – констатировала вахтерша. – Ну-ну! Пляши, пляши, все равно наплачешься потом.

До «потом» было еще очень далеко.

Витя позвонил через пять дней – самых для меня мучительных. Я держала телефон в руках днем и ночью. Я не могла есть, учиться, общаться с подругами и родственниками. С одинаковой силой меня терзали отчаяние и надежда. Отчаяние погружало в пучину безысходности: он никогда не позвонит. Надежда дарила призрачный оптимизм – короткий, рассыпающийся в прах, очень болезненный. Я в сотнях ситуаций прокрутила в голове нашу будущую встречу и вспомнила по мгновениям знакомство с Витей и единственное свидание. Я сходила на последний сеанс и посмотрела заново американский боевик. Я рыдала в темном зале под перестрелки и погони. Бессонными ночами я докатилась до самобичевания, в котором и разобраться-то не могла. Если бы я была не я, то я бы не полюбила такую, как я. Тогда кто я, которая не полюбила?

У меня был номер телефона Виктора, и я постоянно играла в игру: наберу его, если не позвонит через три часа. Звонка нет. Наберу через два часа, утром, вечером – и так бесконечно, с десятками вариантов начала разговора: «Ты не потерял мой номер?», «Не хочешь пойти в театр, у меня лишний билет, подруга заболела?», «У нас в общаге вечер юмора. Команда КВН обкатывает программу. Не хочешь посмотреть?». Один вариант казался глупее другого, и белыми нитками было шито мое стремление встретиться. Я удержалась, не набрала его номер.

– Привет! – раздался в трубке голос Вити.

Я уже не верила, что позвонит, надежда умерла, а отчаяние дошло до той стадии, когда все становится безразличным. Но его голос вливал в меня жизнь, как будто в пересохшее горло умирающего от жажды вливалась по капле живительная влага.

– Алло! Вика? Это Виктор. Узнала?

– Да! – просипела я.

– Хотел пригласить тебя на футбол, но ты, похоже, плохо себя чувствуешь? В другой раз?

Меня подбросило на месте: какой «другой»?! До другого раза я не доживу.

К футболу я, мягко говоря, равнодушна. Об этой игре лучше всего сказал Жванецкий: что-то вроде «тысячи бедных людей на трибунах смотрят, как два десятка миллионеров гоняют мяч».

– Футбол – это классно! Обожаю футбол! На каком стадионе?

– На стадионе в Париже, – ответил Витя. – Решающий матч.

– В Париже? – ахнула я, невесть что представив.

– Собираюсь посмотреть матч в спорт-баре. Ты точно нормально себя чувствуешь?

– Абсолютно! Где встречаемся?

Он назвал место и время. У меня оставалось два часа. Горячей воды в общежитии не было – отключили на три недели. Греть в кастрюльке воду некогда. Я верещала под холодным душем так, что слышно было на всех этажах. Я сушила голову феном и одновременно утюжила блузку. Соседки по комнате, наблюдая мои метания, заключили: «Вику колбасит не по-детски». Взяли дело в свои руки. Одна укладывала мне волосы, вторая гладила блузки из моего скромного гардероба. Блузки не годились.

– Буду выглядеть беднячкой, одевающейся в секонд хэнде! – блажила я.

В ход пошли вещи подруг. Я красила ресницы и забраковывала одну блузку за другой. С джинсами было не до жиру: последние купленные мной – единственные по размеру и фирменному качеству подходящие. Если бы мама узнала, за сколько я покупаю брюки, она лишила бы меня ежемесячной дотации.

Одна из подруг, на свой вкус, обвела мне губы по контуру темно-коричневым карандашом, закрасила их малиновой помадой, сверху отлакировала блеском. Ниже носа у меня образовалась нечто вроде розочки, невыносимо вульгарной.

– Какая пошлость! – воскликнула вторая подруга. – Вика, ты похожа на вокзальную шлюху!

Первая подруга стала возражать, они заспорили. Я стирала краску с губ и вопила:

– Опаздываю!

Моя лихорадка заразила девочек. Одна мазала мне лицо своей дорогущей крем-пудрой, купленной для особых случаев. Вторая доставала из чемодана ненадеванную кофточку, которую берегла опять-таки для особых случаев.

Я примеряла кофточку и быстро говорила:

– Мы, женщины, не меняемся. У нас обязательно что-то есть для специальных случаев. Бабушка как-то достала из сундука и показала мне юбку, блузку и платок. «На твою свадьбу надену, – сказала бабушка. – Или в этом меня похороните». Она умерла год назад. Лежала в горбу в том самом новеньком наряде. Я не могу понять, зачем надо хранить годами одежду, которая потом сгниет? Предстать перед Богом наряженной? Так ведь перед ним святые блаженные представали оборванцами. Но моя бабушка усвоила от своей бабушки, а та – от своей – надо уходить чистыми и наряженными.

Я говорила, говорила, не могла остановиться.

– Какая бабушка? – воскликнула одна подруга. – Ты катастрофически опаздываешь!

– Сорок минут опоздания – максимальное время при самой пылкой любви, – напомнила вторая подруга.

Они вытолкали меня за дверь. Я трусцой, через парк, минуя оживленную улицу с автобусами, мчалась на свидание. И я была очень довольна собой. Не тем, как выглядела. Я понятия не имела, как выгляжу. Я была счастлива, потому что ядовитые мысли о Викторе уступили место светлым воспоминаниям о бабушке, и вместо вакуума в голове что-то плескалось.

Виктор не обратил внимания ни на мой наряд, ни на прическу. Глянул мельком, приветкнул и стал быстро спускаться по ступенькам. Бар находился в подвальном помещении. Десяток столиков, все заняты, большие телевизионные панели на стенах. Свет приглушен, только стойка бара освещена разноцветными лампочками. Нам принесли пиво, соленые баранки и орешки. Матч уже начался. Я оглянулась по сторонам. Женщин мало, но есть, как и мужчины, они взглядами прилипли к экранам. Болельщицы. Значит, и мне надо изображать пламенную поклонницу футбола. Но очень захотелось в туалет. Я тихо выскользнула из-за стола, подошла к стойке.

– По коридору вторая дверь направо, – не дожидаясь моего вопроса, сказал бармен.

Он протирал стаканы и тоже внимательно следил за игрой.

На обратном пути бармен предложил:

– Не хотите сделать ставку?

– Что? – не поняла я.

– У нас тут вроде тотализатора.

В кармане у меня было двенадцать рублей – столько стоил проезд в автобусе, неприкосновенный запас. Его я и поставила – на сборную Франции.

Поскольку я несколько дней голодала, от пива меня развезло, но хмель был веселым, а футбол вдруг стал азартнейшей игрой. Братья еще в детстве научили меня свистеть, заложив в рот два пальца, от братьев я знала и выражения болельщиков. Я оглушительно свистела, а потом орала:

– Судью – на мыло! Продался лягушатникам! Давай, милый, веди, веди! Потерял мяч! Нет, это не нападающий! Это полунападающий! Полузащитники, полунападающие! – клеймила я сборную России. – На вас страна смотрит, ребята! Что вы ползаете, как мухи? Ваши матери и жены вам не простят! Мальчики, мы вас любим! Вперед!

Я впервые поняла, почему люди пьют. Такой кайф! Никаких проблем: неразделенная любовь к Виктору, чужая кофта, залитая пивом, – все ерунда. Только замечательная игра футбол и куражная страсть болельщицы.

Мой организм превратился в фабрику по переработке пива, алкоголь заменил кровь в сосудах. Почки работали на полную мощность, периодически я убегала в туалет, мчалась обратно, боясь пропустить голевой момент. В правилах игры я не разбираюсь совершенно, но почему-то несколько раз точно угадывала случившееся, выкрикивая до судьи: «игра рукой», «положение вне игры», «угловой», «мяч в центре поля».

Я свистела и вопила:

– Рука! Зенки протри, судья! Тебе только в интернате для престарелых по лужайке ползать!

«Кажется, было касание рукой, – говорил комментатор. – Давайте посмотрим повтор».

Меня подстегивало и то, что Виктор глядел на меня с восхищенным удивлением и хохотал.

На перерыв команды ушли со счетом «ноль-ноль». У меня, несколько уставшей бесноваться, закралась мысль, что веду себя неадекватно. Но после очередного посещения туалета, перед вторым таймом, я обнаружила, что остальные болельщики сдвинули свои столы к нашему столику. Теперь мы полукругом сидели у экрана «нашего» телевизора.

– Еще пива? – спросил Виктор.

– Непременно! – кивнула я, хотя «еще пиву» было некуда поместиться в моем организме, оно только из ушей не брызгало.

Я не могла обмануть ожиданий примкнувших болельщиков и активно реагировала на действо, происходящее на поле. Когда нашим забили гол, я пресекла уныние:

– Спокойно! Если русских бьют, они звереют. Правда, бить надо долго, иначе засыпают богатырским сном. Вспомним отечественные войны – двенадцатого, тысяча восемьсот, и сорок первого, тысяча девятьсот. Этот негр с косичками тоже русский? Пусть будет россиянином. Мы терпимы к цвету кожи, вероисдида… вероисподи…

– Вероисповеданию, – подсказала одна из девушек. – Да хоть кузькиной матери пусть молятся, только забивают!

В глазах у девушки стояли слезы – так остро она желала победы. И вообще девушки-болельщицы были гораздо эмоциональнее мужчин. Со мной, конечно, не сравнить, но тоже не лыком шиты. Или тоже под градусом? В том, что женщины по большому счету равнодушны к командным спортивным играм, есть безусловный и большой плюс. Только представьте стотысячный стадион, на трибунах которого одни женщины – визжат, плачут, рвут волосы. Апокалипсис.

Второй гол нам забили на последней минуте матча, российская команда не попадала на чемпионат мира. Три девушки плакали, мужчины заказали водки, выпили не чокаясь, как на поминках. Когда мы толпой выходили, нас задержал бармен, обратился ко мне:

– Девушка, выигрыш получите.

Он положил на стойку купюры. Внушительная пачка мятых тысячных билетов, пятисоток, сверху, как насмешка, – десятирублевые.

Немая сцена. Никто ничего не сказал в осуждение. Минуту назад я бесновалась, болея за нашу команду, но была предательницей – единственной, поставившей на команду противника.

Я сгребла деньги в сумочку. С какой стати от них отказываться?

Развела руки в стороны:

– Бизнес есть бизнес.

Не знаю, откуда выскочила эта фраза. Я поставила на французскую команду случайно, планов заработать на футболе у меня не было и в помине. Наверное, это был протест, месть за пять мучительных дней, глупый порыв. Еще глупей были слова про бизнес.

Витя потом, когда мы ссорились, в бессилии переубедить меня ставил точку: «Бизнес есть бизнес!» Произносил это с насмешливым издевательством. Так говорят: «Ты же самая умная!» или: «Какой смысл спорить с человеком, неспособным слышать чужие аргументы?». Я трясла головой от злости: «Да! Бизнес есть бизнес! В прямом смысле слова!»

Но когда мы вышли из бара, мне было не до смыслов. Мой организм взбунтовался, доза спиртного превысила его физиологические возможности по перевариванию пива. С утробным воем я бросилась за ларек, там росло дерево, я обняла ствол, потому что держаться на ногах не могла. Меня вывернуло наизнанку самым пошлым и отвратительным образом.

– Спокойно, держись за дерево! – уговаривал Витя. – Стоишь? Стой!

Он сбегал к киоску, купил воды. Вымыл мне лицо, по которому текли тушь, сопли и слюни, дал попить. Стало немного легче, мы двинулись вперед, я еще отпила из бутылки. Вода была с газом, пузырьки в желудке устроили революцию, меня снова затошнило…

Никакая черная фантазия не могла бы придумать того, что происходило со мной. Я блевала через каждые десять метров. Я метнулась в кусты, чтобы пописать, свалилась, встала на четвереньки, пытаясь подняться. Витя подхватил меня, я отбивалась, прогоняла его, джинсы не застегивались, я снова падала, Витя застегивал молнию на моих джинсах, меня опять тошнило и хотелось по-маленькому. Это был не тихий ужас, а конец света.

Витя еще несколько раз покупал в ларьках по пути следования воду в пластиковых бутылках. Умывал меня, лил воду на голову для протрезвления, которое решительно не наступало.

Кое-как доведя меня до вахтерши в общежитии, Витя спросил ее:

– Позвольте, я провожу девушку до комнаты?

– Вызываю милицию! – схватилась за телефонную трубку вахтерша.

– Тетя Клава! Не надо милиции! – из последних сил взмолилась я. – Пожалуйста!

И стала подниматься по лестнице. Кажется – на четвереньках.

– Что он с тобой сделал? – завопили подруги, увидев меня.

Лохматая, мокрая, с потеками туши на щеках, в джинсах, застегнутых только на пуговицу, а молния раскрыта. Чужая кофта возмутительно испорчена. Травяные зеленые пятна и черноземные – по всему наряду.

– Он был восхитителен! – только и сумела пробормотать я, рухнув на свою кровать.

Утро было кошмарным. Голова болела так, как ничто в человеке болеть не может. Но еще ужаснее были страдания совести, если ее определить как комплекс из девичьей гордости, испепеляющего стыда, порушенных надежд и сознания собственной ничтожности. Если бы я могла подняться, я покончила бы жизнь самоубийством. Но, чтобы повеситься или отравиться, выпив хлорное средство, которым мы драили общий туалет, требовалось встать с постели. А на это сил не было.