Наталья Нестерова
Целую ручки
Какой там полет! Они плюхались в воду у бортика со скрюченными ногами и вывороченной головой. Некоторые «опытные ныряльщики», поднаторевшие летом на прудах и речках, уходили глубоко в воду. Пока вынырнут, хороший пловец полбассейна сделает.
– Ровные ноги! Как спички! Вы русского языка не понимаете? – горячилась Оксана. – Мах руками, толчок! Это мах? Это толчок? Дебилы!
Она взяла швабру и держала ее на расстоянии метра от тумбы, в тридцати сантиметрах над водой. Заставляла детей перелетать через швабру. Они плюхались животами на воду, что очень смешно для «народных ныряльщиков», но для отработки техники необходимо. Оксана в свое время отбила грудь и живот, пока не научилась правильному стартовому прыжку. Зато в конце спортивной карьеры она после толчка пролетала три с половиной метра, уходила стрелой в воду и выходила на поверхность в шести с половиной метрах от старта. Она хотела научить детей тому, что умела сама, но дети хныкали и держались за больные животики. Разозлившись, Оксана давала шваброй по голове тем, кто халтурил и не старался. Не так уж и сильно била, никому башку не проломила. Но с тренерской карьерой было покончено. Пыталась работать младшим кассиром – чуть не рехнулась, считая деньги, с математикой у нее всегда было неважно. В итоге оказалась в раздевалке – смотрительницей и уборщицей. За ее спиной долго шептались, пальцем показывали – серебряная чемпионка страны, бронзовый призер Кубка Европы, и моет полы в гардеробе.
Второй муж Оксаны называл себя начальником котельной, хотя был обычным истопником. Яша сильно пил, но во хмелю не буйствовал, ни разу на Оксану или на детей руки не поднял. Оксана же, случалось, колотила его скалкой. Тихий и безобидный алкоголик, Яша измотал жене все нервы, денег домой не приносил, пропивал их. Оксана считала алкоголизм не болезнью, а подлым эгоизмом, поэтому ее семейная жизнь представляла собой один большой непрекращающийся скандал. Оксана договорилась в бухгалтерии и стала получать зарплату мужа сама. Тогда Яша перешел на самогон, который гнал на рабочем месте, и совсем потерял разум. Он сгорел по пьяни вместе с котельной, когда сыну было десять, а дочери шесть лет. Детям не передались ни спортивные данные Оксаны, ни ее упорство в борьбе за каждую секунду заплыва. Оксана, конечно, любила сына и дочь, но фанатичной матерью не была. Ее любовь заключалась в том, чтобы извернуться и на крохи, которые зарабатывала, обуть-одеть, накормить детей.
Совершенно неожиданно для себя Оксана испытала взрыв громадной трепетной любви к родившемуся внуку. Раскаты этого взрыва с годами становились только сильней. Оксана жить не могла без внука, оттерла родителей, которые все делали неправильно, и полностью завладела малышом. Ее существование обрело смысл, задачу, перспективу. Оксана давно отвыкла быть просто счастливой и радоваться бездумно, поэтому ее привязанность к внуку состояла из страхов за него. Когда есть страхи, есть и тирания. Оксана безудержно баловала внука и одновременно давила его бесконечными запретами. То покрывала страстными поцелуями, то вопила и обзывала последними словами. Впрочем, смышленый мальчишка быстро научился управлять экспансивной бабушкой. Оксана лелеяла тайную надежду на то, что внук повторит ее спортивные рекорды и ему достанется не унылая серая жизнь, а чемпионский праздник тела и духа. Оксана не рискнула сама тренировать внука, но приходила в бассейн, садилась на трибуне и с замиранием сердца следила за его заплывами.
Ничего этого Оксана Федоровна не рассказала журналисту. Она попросту не умела долго и связно о чем-то повествовать, а многое вообще забылось, Оксана Федоровна всегда жила сегодняшним днем и терзалась сегодняшними проблемами, реальными или надуманными.
– Возненавидели Игната? – спросил Антон, когда Оксана Федоровна упомянула о разводе с первым мужем.
– За что? – искренне удивилась она. – Ведь я ему уже ничего не могла дать.
Ее наивность и доброта были достойны восхищения или обвинения в глупости. Антон относился к тем, кто бескорыстную, безусловную доброту приравнивал к умственной ущербности. На его взгляд, Оксана Федоровна была тетехой с рыбьими мозгами. Он очень удивился бы, узнай, что многие люди относятся к Оксане Федоровне с большой симпатией, потому что она всегда без рассуждений подставляла плечо и помогала нуждающимся.
– Вас не мучила ревность, обида? – допытывался Антон.
– Плакала, конечно. Как увижу их с Ленкой на улице или в магазине, застыну столбом и реву.
Антон хорошо помнил имена женщин из списка Куститской.
– Вторую жену Игната Владимировича звали Юлей.
– На Юле он женился, а до того, без регистрации, жил с Леной, у них девочка родилась. Такое горе!
– Какое горе?
– Девочка очень больная пожизненно. Лена с ней настрадалась! Вот я иногда на внука своего посмотрю – охламон и зараза. Но, слава богу, здоровенький. Сейчас в заплыве на сто метров вольным стилем…
Антон перебил и спросил фамилию Лены. Для перевыполнения плана и ради дополнительного вознаграждения можно встретиться с матерью-одиночкой. Поскольку интервью подходило к концу, он уже не церемонился и обрывал Оксану Федоровну на полуслове.
– Скажите, а были у Игната в детстве какие-то прозвища, клички?
– Целую ручки! – вспомнила Оксана Федоровна.
– Чьи ручки? – не понял Антон.
– Игнат так говорил: «Целую ручки!»
– Девушкам?
– Нет, чаще парням.
– Чего-чего? – опешил Антон. – Поясните.
– Когда кого-нибудь посылал, например.
Задав еще несколько вопросов, Антон уяснил, что в ситуации, когда говорят: «Иди к черту!», «Видал я тебя!», «Не на того напал» – Игнат насмешливо бросал: «Целую ручки!»
Жизненные пути Куститского и Оксаны Федоровны больше не пересекались, они не встречались и не перезванивались. Оксана Федоровна получала отрывочную информацию о первом муже от Лены, требовавшей у Игната помощи для больного ребенка.
Оксана и Лена познакомились, когда Игнат второй раз женился. Оксана подошла к Лене, гулявшей в парке с коляской.
– Мы теперь с тобой на равных, – улыбнулась Оксана, – две брошенки Игната, я его первая жена.
– Очень приятно, – растерянно произнесла Лена. – Собственно говоря, женой Игната я никогда не была.
Лена смотрела настороженно: интересы брошенных женщин ее не привлекали. Но Оксана вовсе не стремилась перемывать бывшему мужу косточки, объединяться по принципу «дружим против». Более того, никаких давних признаков ненависти к себе, разлучнице, Лена не увидела. Оксана говорила так, словно связь Игната с Леной была естественной и нормальной, без налета предательства. Оксана горячо осуждала Игната за то, что бросил Лену с ребенком, а за то, что ушел от нее, Оксаны, – нисколько. Это было глуповато, но мило и трогательно. Лена прониклась невольной симпатией к женщине, столь простой внешне и обладающей добрым сердцем.
Оксана жалела Лену, приносила ей детские вещички, забытые в раздевалке бассейна. Договаривалась со сторожем, и Лена приходила ночью плавать с девочкой в бассейне, разрабатывала ей ножки-ручки. Специальных групп для детей-инвалидов не открывали, а в обычной группе никто не хотел видеть уродливое создание. Да и не было у Лены лишних денег на абонемент в бассейн, на лекарства не хватало.
Антон незаметно выключил диктофон в кармане, поблагодарил Оксану Федоровну и стал прощаться. Тут как тут появился внучок и выразительно посмотрел на Антона.
– Вот вашему внуку на конфеты, – полез за бумажником Антон.
Как назло, сотенных купюр не было, несколько десяток и пятьсот рублей. Но не требовать же сдачи. Пришлось раскошелиться на полтысячи.
Часы показывали четверть одиннадцатого, когда Антон вернулся домой. Он решил позвонить Куститской.
– Открылись новые обстоятельства, – сообщил он, извинившись за поздний звонок и уверив, что первое интервью прошло отлично.
– Какие обстоятельства?
– До брака с Юлией Скворцовой у Игната Владимировича была связь с некоей Еленой Храпко. – Антон говорил с интонациями следователя, который отчитывается перед начальством. – От этой связи у них общий ребенок. Девочка. С рождения неизлечимо больная.
– Вот как? – протянула Полина Геннадьевна. – Это точно его ребенок?
– Вне всяких сомнений, – взял на себя смелость Антон. – Елена Храпко многие годы требовала с Игната Владимировича средства на лечение дочери.
– И он платил?
– Пока не знаю.
– Обязательно встретьтесь с этой Храпко! – приказным тоном велела Полина Геннадьевна.
– Но, возможно, откроются факты, которые не с лучшей стороны характеризуют вашего мужа.
– Меня интересует правда, вся правда, – в голосе вдовы звенел металл.
– Елена Храпко, вероятно, не захочет общаться со мной.
– Предложите ей денег.
– Сколько?
– Пятьсот долларов. Будет ломаться – тысячу долларов. Потом вам возмещу.
– Кстати, о дополнительных расходах. Чтобы найти подход к Оксане Федоровне, мне пришлось подкупить ее внука, потратиться на торт и конфеты. Понимаете, – зачастил, оправдываясь, врунишка, – когда на пороге человек с тортом, это располагает…
– Представите список дополнительных трат, – перебила Полина Геннадьевна. – Не мелочитесь. Вы хорошо сделали, что позвонили мне. И впредь держите в курсе. До свидания!
Она первой положила трубку.
– И наше вам с кисточкой, – сказал Антон.
До пяти утра он расшифровывал интервью с Оксаной Федоровной, то есть переносил на бумагу свои вопросы и ее ответы. В десять нужно было присутствовать на редакционной летучке. Только называется – летучка, полтора часа просидели. Антон поначалу клевал носом, а потом и вовсе заснул. Получил выговор, но газетные дела теперь его не сильно волновали. Впереди была свобода.
Мать-одиночка
Позвонив Елене Храпко, сославшись на Оксану Федоровну и представившись, Антон спросил ее отчество. Обращаться к немолодой женщине по имени было бы фамильярно.
– Елена Петровна. Мне говорила о вас Оксана, сказала, что Игнат умер. Какая-то жуткая история с чумой в Африке.
– Я хотел бы рассказать вам лично.
– Не вижу в этом необходимости.
– У меня есть поручение от Игната Владимировича, посмертная воля. Он просил передать вам деньги.
– Хорошо, приезжайте, – согласилась женщина.
Деньги, как водится, решали все.
Антон ожидал увидеть женщину замордованную, несчастную, бедную. С вечным укором в глазах, с ненавистью к тем, кто богат, беспечен, и к тем, кто много лет назад родил здорового ребенка, а теперь нянчит внуков. Словом, ухудшенный вариант Оксаны Федоровны. Но ему открыла дверь пожилая женщина без тени застарелой обиды на лице. И она была красива. Конечно, не так, как Куститская, никакой искусственной лакировки. Седая голова, и морщинок много. Потом, когда Елена Петровна несколько раз улыбнулась, ее морщинки становились заметнее, но они разбегались по краю лица, оставляя щеки с кожей бархатной белизны гладкими. Ее морщинки были добрыми, как у бабушки из старой киносказки. Паутинки морщинок окружали глаза пронзительного синего цвета. Казалось, что необычная синева обеспечивается миниатюрными фонариками, спрятанными за зрачком. Эти мудрые глаза видели человека насквозь.
Чтобы задобрить Елену Петровну, Антон купил коробку конфет и плюшевого мишку в подарок больному ребенку. Конечно, ребенку уже за тридцать, но ведь не духи нести.
Он поздоровался и протянул свои презенты, и Елена Петровна после короткого раздумья приняла их.
– Проходите, – пригласила она, – вытирайте ноги. Сюда, пожалуйста!
Она провела его на кухню, положила подарки на стол и вышла. Антон протиснулся вокруг обеденного столика и опустился на самый дальний табурет в углу, как бы показывая, что расположился здесь надолго. Елена Петровна появилась на пороге. Впереди себя она толкала инвалидную коляску, в которой сидела девушка-старушка, одетая в спортивный костюм. Ей можно было дать и восемнадцать, и шестьдесят лет. Лица умственно отсталых людей навсегда сохраняют детскость, потому что отпечаток времени на лице гораздо слабее тех следов, что оставляют пережитые эмоции. Антон с трудом выдавил улыбку, изо всех сил маскируя свою брезгливость. Руки инвалидки были скрючены в локтях, кисти болтались, ноги висели тряпками. Она походила на большую куклу, неисправимо сломанную вандалом. Голова наклонена к плечу, подбородок чуть задран кверху, глаза такого же синего цвета, как у матери, один смотрит в потолок, другой – в пол, сильнейшее косоглазие.
– Катенька, это Антон. Он принес тебе медвежонка. – Елена Петровна взяла игрушку и положила дочери на колени.
– Привет! – хрипло поздоровался Антон.
Катенька вдруг задергалась, ноги и руки конвульсивно трепетали, голова тряслась, рот открывался и закрывался, шлепали губы, выдавая невнятное бульканье.
– Она сказала вам «спасибо», – пояснила Елена Петровна. – Доченька, посидишь с нами или в комнату тебя отвезти?
«Отвезите, ради всего святого!» – мысленно взмолился Антон.
Катино тело снова судорожно завибрировало, из перекосившегося рта потекла слюна и вырвался горловой клекот.
– Вот и хорошо, – Елена Петровна подкатила коляску поближе к столу. – Побудь с нами. – Промокнула салфеткой дочери подбородок и села рядом. – Мы вас слушаем, Антон.
Он забыл включить диктофон, не мог смотреть на увечную девушку. Антон всегда интуитивно избегал любой боли: своей, чужой, телесной, духовной. Он боялся врачей, больниц, не переносил кладбищ, терпеть не мог людей, рассказывающих о своих недугах. В нем жил суеверный ужас, защита от которого была сродни детской уловке: если закрыть глаза, то плохое исчезнет.
– Вы хотели передать деньги, – напомнила Елена Петровна.
– Да, да, – Антон принялся суетливо шарить по карманам. – Вот! – протянул он конверт.
Елена Петровна открыла конверт, пересчитала купюры.
– Тысяча долларов, – усмехнулась она. – Щедро!
Издевка, прозвучавшая в ее голосе, несколько отрезвила Антона. Он стал с пулеметной очередью выстреливать вопросы:
– Игнат Владимирович вам помогал? Вы долго прожили вместе? Как он отнесся к тому, что ребенок родился нездоровым? Кто виноват в болезни Кати? Где вы с ним познакомились? Вы знали, что он уже был женат? Какие чувства вы испытывали к Игнату?
Сыпать вопросами вне всякой логики, не дожидаясь ответов, было непрофессионально, если не сказать глупо.
– Зачем вам это? – удивленно подняла брови Елена Петровна.
– Я пишу о Куститском книгу. Его жена, вдова, заказала.
– Книгу? – покачала головой Елена Петровна, мол, у богатых свои причуды. – Боюсь, что главу, посвященную нашим отношениям, лучше пропустить. Она не сделает чести герою мемуаров. О покойных плохого не говорят, а хорошего мне сказать нечего. Игнат был исключительно талантливым, прямо-таки гениальным лицемером.
– И все-таки расскажите мне подробнее, – настаивал Антон.
Елена Петровна смотрела на прыткого молодого человека с улыбкой. Рассказать? Тебе, который косится на мою дочь с плохо скрываемым отвращением? Рассказать, чтобы прихоть богатенькой вдовы удовлетворить? Даже если я разоткровенничаюсь, ты переврешь мою исповедь. Наверное, Антон журналист. Среди их братии встречаются гнусные типы: настырные, безапелляционные в суждениях, способные любые факты подогнать под заготовленную идею.
– Увольте! – отрезала Елена Петровна.
– Хотя бы несколько слов.
– Нет! Не просите. У вас есть еще какие-либо поручения?
– У меня будут большие проблемы, если не возьму интервью.
– Хотите, чтобы я вам посочувствовала?
– Да! Скажите, как вы относились к Игнату Куститскому?
– Год любви и сорок лет отвращения.
– После рождения Кати появилось отвращение?
– Послушайте, Антон! Откровений вы от меня не дождетесь. Ни на какие вопросы больше отвечать не буду. Коль ваша миссия выполнена, не смею задерживать.
Она поднялась, покатила коляску с дочерью в прихожую, развернулась там, ожидая, когда Антон выметется. Ему ничего другого не оставалось.
Сорок с лишним лет назад на телевидении появилась передача «А ну-ка, девушки!» и сразу стала безумно популярной. В мастерстве соревновались по профессиям – стюардессы, медсестры, ткачихи, учительницы младших классов. «А ну-ка, девушки!» стали проводиться по всей стране на заводах и фабриках, в институтах, Домах культуры и уже не строго по профессиональным кастам. Это был своего рода конкурс красоты с проверкой интеллекта, ловкости и остроумия.
Лена Храпко, студентка педагогического института, стала победительницей «А ну-ка девушек» в области. Лена хорошо училась, была начитанной, занималась художественной гимнастикой, обладала чувством юмора и щедрым веселым нравом. Все это было даже слишком, учитывая внешность Лены. Стройная фигура: длинные ноги, подчеркнутая округлость бедер, тонкая талия, высокий бюст. Благодаря гимнастике Лена приобрела балетную плавность движений, которая подсознательно завораживает окружающих. Даже грациозно жестикулирующая дурнушка может привлечь внимание людей, загипнотизировать их. А Лена была не дурнушкой – красавицей, внешности которой позавидовали бы многие актрисы. Синие глаза в обрамлении длинных ресниц казались подведенными, хотя Лена не пользовалась косметикой. Ей шла любая прическа – распусти она свои пышные русые волосы, завяжи хвостик или закрути «дульку» на макушке. Ее не портил никакой головной убор – от простенького беретика до шляпки-котелка в стиле тридцатых годов. У Лены было идеально правильное лицо – тот редкий случай, когда идеальное красиво.
– В кого у нас такая уродилась? – притворно удивлялся папа, подразнивая маму и бабушку.
Мама не оставалась в долгу:
– Собирательный образ. К счастью, от тебя в нем только цвет глаз.
Бабушка, главный воспитатель Лены, была убеждена, что красота и счастье ходят по разным дорогам. Бабушка рано стала говорить с внучкой о девичьей чести, которую надо беречь как зеницу ока, потому что мальчики будут стараться ее отобрать. Маленькая Лена раздумывала: откуда мальчишки знают, где сидит эта честь, если сама Лена обнаружить ее не может. Приставала к бабушке: объясни мне, как мальчишки честь воруют.
– Лезут! – коротко отвечала бабушка. – Все пацаны лезут.
– Куда, бабуля?
– К девочкам! Не позволяй никому к тебе лезть, руки распускать: трогать, лапать, в темных углах зажимать. Если до свадьбы будешь с кем-нибудь целоваться, заболеешь страшной болезнью, все внутри сгниет.
К Лене мальчики не лезли. Она была отличницей, председателем совета пионерской дружины – вроде школьной священной коровы. А за Люсей Васильковой мальчишки охотились: норовили мимоходом ущипнуть за попу, дернуть за косички или затащить на чердак, чтобы потискать. Лена немного завидовала популярности Васильковой. Люся, наверное, целовалась с мальчиками, но не похоже, чтобы сгнивала внутри.
Когда Лена подросла, училась в последних классах, бабушка сменила пластинку. Теперь она говорила, что хорошие парни робкие, побоятся подойти к симпатичной девушке. А вокруг Лены будут виться развязные нахалы, у которых хорошо подвешены языки, а совести кот наплакал. Бабушка оказалась права.
Школу Лена окончила с разбитым сердцем и комплексом большой вины. У Тани, лучшей подруги и одноклассницы Лены, был роман с парнем по имени Коля, студентом техникума. Они часто проводили время втроем: ходили в кино, на танцы, слушали музыку дома или просто гуляли. А потом выяснилось, что Коля влюблен не в подругу, а в Лену. Набрался мужества и сообщил об этом девушкам, прямо и честно, то есть очень болезненно для обеих.
Они сидели на лавочке, обсуждали только что увиденный фильм, и Коля вдруг заявил:
– Таня, извини, но я очень люблю Лену.
– Как это «любишь»? – растерялась Таня. – А я?
– Прости, пожалуйста! Мне кажется нечестным тебя обманывать. И еще мне кажется, Лена ко мне тоже неравнодушна.
Так и было. Коля очень ей нравился, Лена скрывала свое чувство и думала, что никто не догадывается.
Таня задохнулась от возмущения, расплакалась. С криком: «Предатели!» – вскочила и помчалась по аллее парка. Лена бросилась за ней, догнала, принялась убеждать в том, что не любит Колю, что не виновата. Но Таня ревела и обзывала ее сволочью, подлой гадиной.
Со стороны все это, очевидно, напоминало провинциальную трагедию, разыгранную молодыми самодеятельными артистами. Но последствия для Лены были нешуточными. Она отказывалась встречаться с Колей, бросала телефонную трубку, когда он звонил. Лена считала, что на ней лежит печать несмываемого предательства. Рядом не оказалось друга или товарища, который объяснил бы ей, что любовь – не кошелек, который можно стащить из чужого кармана и тратить ворованное. Приятельницы и одноклассницы взахлеб осуждали Лену и пламенно жалели Таню. Лена стала изгоем и полагала, что презрение заслуженно. В характере Лены была одна крайне вредная для жизни черта – во всем и сразу Лена винила себя, потом и не скоро доходила до сознания собственной безвинности. Таня скоро утешилась, а Лена почти до окончания института избегала общения с парнями. Впрочем, особенно стараться не приходилось – институт девичий, молодых людей раз-два и обчелся.
Лену вылечил от душевной раны Игнат. Член обкома комсомола, Игнат организовывал конкурс «А ну-ка, девушки!» и входил в состав его жюри. После одной из репетиций Игнат попросил у Лены разрешения проводить ее домой, потом провожания и свидания стали регулярными. Кстати, Лена считала, что победой в финале конкурса обязана Игнату. Он открещивался, но улыбался загадочно и не подумал сказать, что мнение жюри было единогласным.
Игнат обладал способностью расположить к себе, обаять, заинтересовать практически любого человека. Нужного ему человека, естественно. На ненужных он обращал внимания не больше, чем на фонарные столбы. Игнат прозорливо улавливал сильные и слабые стороны человека, первым льстил, вторым потакал. Напускал при этом туман ироничности, которая нейтрализовывала открытую лесть и подслащивала критику. Игнат сблизился с одним из секретарей обкома комсомола – насквозь фальшивым типом, произносившим патриотические речи на собраниях и устраивающим оргии на даче. Игнат легко принял правила игры покровителя: изображал верного комсомольца днем, а ночами они нередко пьянствовали и развратничали. С институтским куратором Игнат держался как верный ученик-последователь большого ученого. Игнату обязательно нужно было поступить в аспирантуру, чтобы не загреметь в армию. С заведующим комиссионным магазином, через которого сплавлял привезенные женой вещи, Игнат цинично торговался, с директором книжного магазина вел умные разговоры о литературе и получал дефицитные книжки.
Раскусить Лену Храпко Игнату не составляло никакого труда. Потрясающе грациозная красивая девушка, наивная, честная, давно созревшая для любви и мечтающая о благородном принце. Хочется принца? Получите. Игнату, конечно, нравилась Лена, но безумно влюблен он не был. Страстная любовь лишает человека воли, а Игнат окучивал Лену прагматично и трезво. Его ухаживания долго не переступали грани чистой дружбы. Платонический период затянулся ровно настолько, сколько требовалось, чтобы истомившаяся от любви девушка упала ему в руки, как перезревшее яблоко. После первого же поцелуя Лена потеряла голову и была готова на все.
Лена полюбила страстно и горячо, она переживала волшебные ощущения, порхала, летала, обезумела и полностью утратила критический взгляд на предмет своего обожания. Игнат не спешил знакомиться с ее родителями, которых, естественно, волновал выбор Лены. Она могла рассказать только хорошее: студент-отличник, ведет активную общественную работу, член обкома комсомола, живет в отдельной квартире с сестрой, известной спортсменкой, часто отсутствующей из-за сборов и соревнований. Бабушку положительная характеристика не успокоила, она навела справки. Тогда-то и прозвенел первый звонок: открылось, что сестра вовсе не сестра, а законная жена. Лене услышать бы не звонок, а набат колокола. Но Игнат, образно выражаясь, законопатил ей уши. Он стоял на коленях, каялся, говорил, что на обман его толкнула громадная любовь, страх потерять Лену. И она простила, тем более что, по словам Игната, развод был делом ближайшего времени.
Беременность Лена обнаружила поздно, на двенадцатой неделе – крайний срок для аборта. Игнат всполошился, принялся искать врачей. За то время, которое понадобилось Игнату, чтобы организовать подпольный аборт, у Лены окрепло решение оставить ребенка. Она уже радовалась предстоящему материнству, мысленно разговаривала с малышом, растущим у нее под сердцем. Игнат бушевал и лебезил, гневался и умолял, Лена была непреклонна. Она считала, что у Игната просто задержка развития. Он еще не понимает, как это прекрасно – рождение их ребенка, – но обязательно поймет.
– Если бы ты сам был беременным, – пыталась шутить Лена, – ты чувствовал бы, как славно и сладко растить в себе нового человека.
– Если бы я был женщиной, – зло отвечал Игнат, – я бы тщательно предохранялся.
Лена ждала, что Игнат одумается, а он стал избегать с ней встреч. Когда родители заметили растущий живот дочери, они пережили шок. Отец Лены жестко потребовал, чтобы Игнат явился для разговора. Он пришел, выслушал упреки и требования узаконить отношения. Игнат держался скромно и униженно, как нашкодивший, но честный человек. Он не против расписаться с Леной, понимает, что обязан. Но сейчас это невозможно. Жена Игната получила серьезную травму, ей сделали сложную операцию, и предстоит еще одна. Когда женщина на волосок от гибели, он не имеет права добить ее известием о разводе. Лена и ее родители оказались в моральном тупике. Лена едва не выкрикнула: «Ты же говорил, что вопрос с разводом у вас практически решен!» Но в присутствии родных не стала упрекать Игната. Только бабушка не растерялась.
– Про жену надо было думать, когда ты Ленку соблазнял, – сказала она. – Двум женщинам перекорежил жизнь, так хоть с одной будь порядочным.
– Арифметика в подобных делах неприемлема, – огрызнулся Игнат.
Бабушка вскипела и обрушила на Игната водопад упреков – справедливых, но высказанных с употреблением определений, самым мягким из которых был «кобель». Пришлось утихомиривать бабушку, Игнат сидел с выражением оскорбленного достоинства на лице. Даже эту ситуацию он сумел обернуть в свою пользу. И все-таки от него добились обещания жениться на Лене, как только выздоровеет жена, и, самое главное, признать свое отцовство. Против Игната имелось оружие мощное и безотказное в советское время – Лена или ее родные могли написать письмо в институт, в обком комсомола, рассказать о его поступке. И тогда на карьере Игната можно было бы поставить жирный крест. Чтобы избежать огласки, Игнат был готов на любые обещания.
Последние месяцы беременности Лены были тяжелыми: хотя физически она чувствовала себя отлично, эмоционально была угнетена. Игнат не появлялся, однокурсники косились и шептались за спиной. Лену вызвали в деканат, потом на заседание комитета комсомола, чтобы выяснить, как она дошла до аморальной жизни. Правда, и в деканате, и в комитете комсомола спрашивали, кто отец ребенка, предлагали призвать его к ответу. Лена отказалась называть имя.
Родов боятся все женщины. Но то, что случилось с Леной, было ужаснее самых страшных предчувствий. Почти сутки непрекращающейся кошмарной боли, хамство, грубость и наплевательское отношение медиков. Лене хотелось умереть, только бы прекратилась эта чудовищная боль. И когда Лену, наконец, уложили на родильное кресло, у нее не осталось сил. Как в тумане, она видела акушерок, навалившихся на живот, выдавливающих ребенка, врача с щипцами, похожими на ложки для салата. Потом Лена именно применение щипцов, халатно-преступное ведение родов будет считать причиной бед ее ребенка. А врачи будут открещиваться, говорить про внутриутробную патологию, про наследственность. Ни у Лены, ни у Игната в роду не было никого с врожденными нарушениями.
Щипцами Лене разворотили внутренности, дали наркоз и долго зашивали. Следующий день она проспала, приходя в себя. Но и на второй день не принесли ребенка, хотя остальные женщины в палате по пять раз в день кормили младенцев. Только на третий день педиатр пригласила Лену в кабинет и сказала, что у ребенка псевдобульбарное расстройство.
– Что это? – испугалась Лена.
– У вашей дочери отсутствуют сосательный и глотательный рефлексы. Сейчас ее кормят через зонд.
– А когда это пройдет?
– Возможно, никогда. У нее также будут нарушения речи, она не сможет нормально говорить. Скорей всего, умственная отсталость. Уже сейчас сильное косоглазие и ригидность мышц. Диагноз «церебральный паралич» ставить рано, но все симптомы налицо…
После операции Лене нельзя было садиться, только стоять или лежать. Она стояла перед врачом, привалившись от слабости к стене. В глазах померкло, мутным туманом заволокло сознание. Лена слышала врача как через плотный слой ваты. Та говорила про какие-то рефлексы, которые отсутствуют у ребенка.
– Я еще не видела свою дочь, – пробормотала Лена.
– Может, лучше и не видеть? В вашей ситуации, вы ведь не замужем, самым правильным будет отказаться от ребенка-инвалида, передать его в специализированный дом ребенка. Вы не представляете, на что обречете себя, если возьмете младенца.
В последующие годы Лена услышит этот совет десятки, если не сотни раз. Тогда же она вдруг стала монотонно и безостановочно повторять:
– Отдайте мою дочь! Отдайте мою дочь! Отдайте! Отдайте!
– Успокойтесь! Никто у вас насильно ребенка не заберет. Подумайте над моими словами.
Порядки в роддоме были концлагерными, к роженицам относились как к недееспособным сумасшедшим, не имевшим права голоса. Оправданием могло служить то, что роддом был вечно переполнен, кровати стояли в коридорах. До выписки через десять дней Лена увидела дочь только один раз. Ей показали тугой кокон со сморщенным личиком, изо рта малышки торчал шланг, из-под чепчика выплывало темно-бордовое пятно. Лена хотела снять чепчик, не позволили. Потом дома она увидит синяки и ссадины – следы злополучных щипцов. В роддоме Лена либо спала, либо тихо плакала, уткнувшись в подушку. Лену вызывали для беседы старшая медсестра и заместитель главного врача, все с той же целью – уговорить отказаться от ребенка. Но Лена уже приняла решение – она будет бороться за здоровье дочери. Предательство для Лены было самым тяжким грехом, а предательство собственного ребенка вообще выходило за рамки ее миропонимания.
Как ни тяжек был удар, как ни горьки Ленины слезы, радость все-таки оставалась. На свет появился новый человек, ее доченька, она заняла место в материнском сердце, и никакие силы не могли вырвать ее оттуда.
Лена прошла с дочерью все круги ада, но самые страшные испытания выпали на первый год жизни Катеньки. Бесконечные сцеживания грудного молока и кормление через зонд. У Лены катились слезы и дрожали руки, когда нужно было заталкивать зонд в ротик малышке. До шести Катенькиных месяцев Лена пять раз лежала с дочерью в больнице. У девочки загноились раны на голове, началось общее заражение, потом пневмония, отказывали почки. Находясь в больнице, Лена постоянно слышала, что ребенок не жилец, надо готовиться к худшему. Но Катенька, принявшая лошадиные дозы лекарств, истыканная уколами, отчаянно боролась, много раз стояла на краю жизни и возвращалась назад. Когда ей исполнилось полгода, Лена стала кормить дочь с ложечки. Катя поперхивалась, давилась, молоко и рвотные массы фонтаном вылетали изо рта. Каждое кормление – по три часа мучений, и таких кормлений – четыре в сутки. Участковый педиатр говорила, что Лена занимается бессмысленным делом, но Лена настойчиво учила дочь самостоятельно глотать. Медики окружали их все время. Среди них были те, кто проявлял исключительную доброту и человечность: дежурили ночами в больнице рядом с Катиной кроваткой, чтобы дать Лене поспать хоть несколько часов, приезжали к ним домой и привозили дефицитные лекарства. По сути, они воровали эти лекарства в клинике. Но были и те, кто считал Лену дурой, повесившей себе ярмо на шею. Когда окончательно подтвердился диагноз ДЦП – детского церебрального паралича, – невропатолог сказала про Катеньку: «Тут мозгами и не пахнет». Лена, прежде всегда прислушивавшаяся к чужому мнению, теперь перестала это делать. У нее просто не было сил для посторонних эмоций. Каждая минута жизни и все мысли были сосредоточены только на одном – спасении дочери. Лена, конечно, находилась в нескончаемом стрессе, в неврозе. Но любая борьба требует и стресса, и невроза. В атаку не ходят, насвистывая, войну не выигрывают расслабленные нытики и хлюпики.
