Наталья Конрадова
Археология русского интернета. Телепатия, телемосты и другие техноутопии холодной войны
От электричества к электронике: апгрейд революционной утопии
Провал ОГАСа не стал провалом кибернетической утопии. В этом нет ничего удивительного, ведь он был лишь одним из ее продуктов – грандиозным и политически значимым, но не единственным и даже не главным. Слава Герович и Бенджамин Петерс, автор книги по истории советских компьютерных сетей “Как не построить национальную сеть” (How Not to Network a Nation), считают, что энтузиасты от кибернетики с ее помощью переживали травму сталинской эпохи – непредсказуемые репрессии и несистемное управление[33]. Информационные системы виделись ученым хрущевского поколения мерилом порядка и определенности, а компьютер – олицетворением прогресса и идеальным средством рационального управления. Вот как это формулирует Петерс: “На заполнение политического вакуума, оставшегося после смерти Сталина, претендовал необычный кандидат. Для ученых, о которых идет речь в этом исследовании, лучшей заменой Сталину был вовсе не человек, а технократическая вера в то, что компьютеризированное управление сможет избежать прошлых ошибок сильного государства”[34]. То, что управляемость была важной терапевтической идеей 1960-х и 1970-х годов, замечает и исследователь позднесоветской культуры Илья Кукулин, анализируя популярность научной фантастики и других видов “альтернативного социального проектирования”[35].
Однако советская кибернетика 1960-х была не только терапией травмы, полученной в 1930-е и 1940-е, но и реанимацией раннесоветских утопий строительства нового идеального общества. Именно поэтому она и стала самостоятельным явлением, а не просто адаптацией теории Винера.
Ближе всех к идеям Китова и Глушкова были работы Александра Богданова (Малиновского) – его труд “Тектология. Всеобщая организационная наука”, выходивший с 1912-й по 1917 год[36], а также научно-фантастический роман 1908 года “Красная звезда”[37], где подробно объясняется устройство социалистического общества будущего. Роман начинается с описания внешности марсианина Мэнни, который выглядел почти как человек. Слишком большие глаза он скрывал за темными очками, а прочие странности, например, непропорционально большая голова и редкое имя, воспринимались окружающими как часть оригинального имиджа. Русские политические эмигранты, в среду которых внедрился Мэнни, занимались организацией демонстраций и обсуждали будущее социализма, не зная, что это будущее уже построено на Марсе. Туда и отправляется главный герой, чтобы увидеть, как работает общество будущего, и передать эти знания на Землю, своим товарищам по борьбе.
Марсианский социализм – это не просто справедливая система распределения труда и благ, но и высокотехнологичные решения, например, автоматическая система учета труда и производства. Автор дает ее подробное описание: “…Техник повел нас к маленькому кубической формы строению, находившемуся между центральным и одним из угловых корпусов. Таких строений было еще три, и все они были аналогично расположены. Их черные стены были покрыты рядами блестящих белых знаков – это были просто таблицы статистики труда. Я уже владел языком марсиан настолько, что мог разбирать их. На одной, отмеченной номером первым, значилось: «Машинное производство имеет излишек в 968 757 рабочих часов ежедневно, из них 11 525 часов труда опытных специалистов»… В списке отраслей труда были и такие, как воспитание детей младшего возраста, воспитание детей среднего возраста, медицина городов, медицина сельских округов и проч…”[38] Марсианский вычислительный центр назывался Институтом подсчетов. Используя систему агентуры, институт следил за движением продуктов на складах, за производительностью и изменением числа работников на предприятиях, после чего подсчитывал разницу между количеством продукции и потребностями.
Детальное описание системы подсчета труда и производства в романе Богданова с завораживающей точностью совпадает с положениями проекта ОГАС. Впрочем, в его “пророчестве” нет ничего мистического. Скорее оно демонстрирует глубокие связи советской кибернетики с ранними социалистическими техноутопиями.
В результате конфликта с Лениным и жесткой критики с его стороны Богданова быстро забыли и его работы перестали издаваться – а уже изданные лежали в спецхранах до 1980-х годов. Его имя не упоминалось открыто до конца 1960-х, однако его тексты были известны советским кибернетикам. Важнейшим источником распространения идей Богданова был Александр Малиновский – сын Александра Богданова, биолог, член Научного совета по кибернетике при Президиуме АН СССР, хорошо знакомый с Виктором Глушковым, Игорем Полетаевым[39], Акселем Бергом, Александром Ляпуновым и другими заметными деятелями отрасли.
Александр Малиновский-младший, очевидно, прикладывал серьезные усилия для популяризации идей отца, в том числе для публикации его книг, но также и для распространения его текстов среди коллег-кибернетиков. В фондах музея математика и важного деятеля советской кибернетики Ляпунова сохранилось два его письма. В первом, датированном 1961 годом, Малиновский обещает прислать Ляпунову “некоторые материалы о Тектологии”, очевидно, уже обсуждавшиеся ранее. Во втором письме 1965 года Малиновский сообщает о своем участии в подготовке к переизданию “Тектологии” Богданова: “Кроме того, появилось еще два дела, от которых я не могу уклониться, оба касаются моего отца. Одно – хотят издавать Гастева и др[угих] классиков по вопросам организации (Секция организации Совета по кибернетике), в том числе – и Тектологию («Всеобщую организационную науку») отца. Меня привлекли к работе секции. Я был только два раза, вероятно, выступлю в феврале с докладом (хотя отсюда меня не хотят пускать). Но основное – помочь с подготовкой издания. Второе дело – хотели ставить фильм («Сквозь ледяную мглу») о 1906–1907 годах, где совершенно извращают отношение Ленина к Богданову (которое до 1908 г. реально было очень хорошим). Пришлось вмешаться, но, кажется, и без вмешательства (моего) здесь всё приведут теперь в порядок”[40].
Существуют и еще более ранние свидетельства о том, что тексты Богданова были известны советским писателям и ученым. В середине 1950-х Александр Малиновский беседовал с палеонтологом и писателем-фантастом Иваном Ефремовым, который признался, что хорошо знает и ценит работы его отца. Это свидетельство было записано и опубликовано уже в 1990-е, в книге биолога, философа и популяризатора кибернетики Виктора Ягодинского “Марсианин, заброшенный на Землю. О А. Богданове (1873–1928) и его утопиях”[41]. И хотя Ефремов и не имел прямого отношения к теории управления и проектированию компьютерных сетей, он был яркой фигурой эпохи кибернетики и во многом продолжал идеи Богданова, описывая информационное общество на других планетах. В социалистической утопии 1957 года “Туманность Андромеды” Ефремов создает систему коммуникации, которую сегодня принято считать одним из самых точных прогнозов интернета[42]. А его роман 1963 года “Лезвие бритвы” посвящен новым подходам к управлению обществом подлинного социализма и созданию нового человека. В том числе один из героев изучает скрытые возможности человеческого мозга (подробнее о связи кибернетики и парапсихологии см. в главе 2).
В конце 1960-х – начале 1970-х “всеобщую организационную науку” тектологию Богданова и его роман “Красная звезда” впервые после его смерти начали обсуждать публично. В 1971 году в журнале “Химия и жизнь”, где часто публиковались фрагменты и обзоры научной фантастики, появляется короткая, всего на полторы страницы, рецензия на роман. Ее автор – Всеволод Ревич, писатель-фантаст, один из первых литературных критиков, писавших о научной фантастике, и человек, вернувший Богданова читателю позднесоветского периода. Ревич фокусируется на научных предвидениях Богданова, которые он изложил в описаниях марсианской жизни: помимо переливания крови, двигателей на ядерном топливе и синтетических тканей автора восхищают “вычислительные машины”, которые марсиане используют для статистики труда. “Вычислительные машины в 1908 году! – пишет Ревич. – Не берусь утверждать, что аппараты, описанные Богдановым, были электронно-вычислительными, но это, скорее всего, первое в мировой литературе предвидение века кибернетики – «изобретение» устройства, которое мгновенно перерабатывает огромное количество непрерывно поступающей информации и так же непрерывно выдает сведения, скажем, об избытке или недостатке рабочей силы в тех или иных отраслях промышленности”[43]. Это описание той самой системы учета труда и производства, разработанной Богдановым и фантастически похожей на уже существующий в 1971 году проект ОГАС.
Чуть раньше и в связи с изданием переводов Норберта Винера в советской научной литературе появляется несколько упоминаний “всеобщей организационной науки” Богданова, которая виделась авторам непосредственным предшественником теории систем и кибернетики. С этого момента волна интереса к Богданову растет и исследователи задаются вопросом, были ли автор теории систем Людвиг фон Берталанфи, а также Норберт Винер знакомы с работами Богданова и существует ли непосредственная связь между их текстами[44]. Например, биолог Армен Тахтаджян дает определенный положительный ответ, ссылаясь на свою личную переписку с Берталанфи: в одном из писем тот признался, что читал работы Богданова, изданные в Германии. Как и другие авторы конца 1960-х – начала 1970-х, Тахтаджян фантазирует о возможном движении идей: от Богданова через Берталанфи к Винеру и обратно в советскую кибернетику.
Иную версию, о неосознанно усвоенной концепции Богданова, защищал американский исследователь Джордж Горелик, первооткрыватель Богданова на Западе: “Поскольку законы тектологии по своей природе научны, ряд идей Богданова по поводу науки, экономического планирования и идеологии были тихо усвоены ортодоксальными марксистами, разумеется, без ссылок на источник”[45].
Итак, мы предполагаем, что Китов и Глушков могли знать о текстах Богданова, к популяризации которых приложил серьезные усилия Малиновский-младший. Кроме того, очевидно, что у Китова с Глушковым и у Богданова была в целом одна и та же идея – централизации и упорядочения производства и труда с помощью общегосударственной информационной системы. Однако прямое заимствование идей начала XX века было бы слишком простым, если не сказать конспирологическим, объяснением происходящего в 1960-е. Реставрация ранней социалистической утопии вряд ли могла сводиться к буквальному прочтению и повторению текстов, поэтому не так важно, читали ли Китов и Глушков “Красную звезду” или “Тектологию”, получили ли они эту информацию опосредованно, через “Кибернетику” Винера и “Теорию систем” Берталанфи, или же их проекты компьютерных сетей цитировали Богданова без знакомства с текстами оригинала. Важно, что это одна и та же утопия о способности машин управлять социальными процессами и необходимости технологий для упорядочивания жизни на любом уровне. И эту утопию воспроизводили авторы, живущие в разное время и даже по разные стороны Атлантического океана. Русские мыслители первой четверти XX века не были ее уникальными создателями, однако именно в России и именно в то время сложились феноменальные условия для того, чтобы утопия была сформулирована в такой радикальной форме, как это получилось у Богданова. Поэтому теория управления, сформулированная Винером, легко вошла в концептуальную базу обновляющегося социалистического строя.
Мы еще не раз встретим такое поразительное для человека сегодняшнего дня сходство советских и американских идей второй половины XX века с ранними социалистическими идеями, причем без очевидных заимствований. Помимо тектологии это, например, концепция цифрового бессмертия, о которой речь пойдет дальше. Или совсем другая идея Богданова, омоложение через переливание крови, реализованная современным калифорнийским стартапом “Амброзия”[46].
Сегодня может показаться, что кибернетику 1960-х и ленинский план электрификации 1920-х разделяет пропасть, однако эти проекты связаны самым непосредственным образом – организационно, технически и идейно. Во-первых, проектировщики ЭВМ первого поколения, включая Лебедева и Брука, получили образование в 1920-е и были инженерами-электриками. То есть они учились в энергетическом институте в первые послереволюционные годы, когда проходила электрификация. Процесс строительства энергетической инфраструктуры сопровождался невероятным технооптимизмом: энтузиасты распространения электричества считали, что именно на этом рубеже состоится главный прорыв в будущее и в результате будет построен коммунизм.
Наиболее явно эту мысль выразил Ленин в 1920 году: “Коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны”. Уэллс называл Ленина утопистом, и действительно, когда он приезжал в Москву в том же 1920 году, трудно было представить проект ГОЭРЛО реализованным: это требовало слишком много ресурсов, которых у молодой страны не было. Несмотря на некоторую фантастичность проекта, подмеченную Уэллсом, Ленин был прежде всего прагматиком, и за его высказыванием стояли конкретные хозяйственные задачи. Он последовательно и жестко критиковал “идеализм” своих товарищей-революционеров, прежде всего Александра Богданова, которые видели в материи гораздо больший потенциал, чем позволял ленинский вариант материализма[47].
Что же до оппонентов Ленина, то они рассматривали электричество как силу, способную радикально изменить не только экономику одной страны, но и вообще устройство мира, его физическую природу. Так, например, к полностью противоположному Ленину типу проектировщика принадлежал его современник, писатель Андрей Платонов. Инженер-электрик, он активно участвовал в реализации плана ГОЭЛРО и был автором нескольких изобретений, связанных с переменным током. То есть в отличие от Ленина не только знал теорию, но и умел обращаться с электричеством. Однако в текстах Платонова электричество предстает не просто хозяйственной задачей, но великой силой неизвестного происхождения, возможно даже живой. Это некое “вещество науки”, способное не только осветить и обогреть конкретный дом или даже обеспечить коммунизм целой стране, но изменить порядок вещей во Вселенной, победить материальность и, в конечном счете, воскресить мертвых. “Электрификация есть осуществление коммунизма в материи,” – пишет Платонов в брошюре “Культура пролетариата”[48]. Материя, по Платонову, доставляет неудобства и причиняет страдания, в будущем от нее должно быть изобретено средство – “электрическая медицина”, которая сумеет восстановить тело и позволит человеку жить вечно, избегая тлена и “смертельного волнения природы”. “Мы скоро организуем социализм и победим самую сущность материи!” – говорит один из героев “Технического романа”[49].
Преодоление этой сущности было актуальной задачей не только для Платонова, это обсуждали и другие революционеры-утописты. Они возлагали надежды на будущее развитие медицины, не только электрической, но и классической[50]. Однако уже в конце 1930-х годов тема электричества как инструмента борьбы за бессмертие сошла на нет и до появления кибернетики практически не возникала. Ускоренная индустриализация и война стимулировали развитие прикладных дисциплин. Электричество было освоено по-ленински прагматично, безо всяких “идеалистических” излишеств.
С конца 1940-х проектировщики советских ЭВМ учились превращать электрический сигнал в электронную информацию, но за этим уже не стояло грандиозных идей. Как пишет Слава Герович, ученые послевоенных сталинских лет приложили немало усилий для деидеологизации наук, связанных с радиоэлектроникой[51]. То есть компьютерная индустрия успешно размежевалась с идеологически опасной кибернетикой. Когда же кибернетика победила, в электронику вернулись грандиозные идеи.
В 1960-е платоновская концепция электричества как “материи коммунизма”, которая меняет порядок вещей во вселенной и преодолевает материальность, снова стала актуальной. Только теперь место электричества заняла электроника. В 1975 году, когда Виктор Глушков был уже знаменитым ученым и академиком, в альманахе “Фантастика, 1972–1973 годы” появилось его интервью о будущем кибернетики. Разговор с журналистом был построен в жанре научной фантастики – Глушков рассуждал о возможном будущем, основываясь на реальных достижениях кибернетики и компьютеростроения. В этот момент еще продолжается проектирование единой информационной системы. Она, согласно Глушкову, не только будет собирать и обрабатывать информацию, но и станет инфраструктурой для искусственного интеллекта, достойного социализма: “Когда все информационные системы сольются в одну Единую систему, она будет работать при участии людей и во имя людей. Огромные преимущества нашего самого справедливого социального строя, помноженные на информационную мощь электронно-вычислительных машин будущего, помогут создать изобилие материальных и духовных богатств”[52].
Однако в интервью речь идет не только о материальных и культурных благах, но и о бессмертии. Глушков прогнозирует увеличение биологической жизни человека в XXI веке “всего до 150–200 лет”. Однако его гораздо больше интересует проблема сохранности информации, возможность передачи ее от человека к машине и их симбиоза. Начиная рассуждение с возможной передачи информации непосредственно из мозга в компьютер с помощью “специальных шлемов, которые улавливают импульсы тока”, Глушков констатирует, что компьютеры смогут хранить и транслировать человеческую личность и даже сознание: “Но если… мы сами сможем передать вместе со всей информацией нашего мозга и наше самосознание, то вполне резонно считать, что ЭВМ, старея, способна будет проделать то же самое и с не меньшим успехом с другой машиной. И таким довольно простым способом ваше собственное самосознание, а значит, и до некоторой степени вы сами тоже перекочуете в новую, еще более совершенную оболочку. Кстати, это поможет сделать мое «я», мое самосознание, практически бессмертным”. В книге Геннадия Максимовича “Беседы с академиком В. Глушковым” (1978), куда вошли фрагменты интервью 1975 года, тезис Глушкова становится более радикальным. С некоторыми оговорками (“чисто теоретически”, “с известной долей фантазии”) он, тем не менее, утверждает, что с помощью кибернетики можно будет обрести “почти полное бессмертие”[53].
Отправной точкой для Глушкова служит разделение биологического тела человека, которое смертно, и его сознания, в перспективе бессмертного. Причем сознание, по Глушкову, это и есть личность: “Я сам – это все же мои мысли, а не моя внешняя, физическая структура”. Отсюда логично следует тезис о возможном бессмертии человека – поскольку информацию из мозга, а значит, его сознание и личность можно копировать, транслировать и воспроизводить с помощью компьютера.
Убежденность Глушкова в том, что сознание и личность могут быть оцифрованы и храниться вечно, по сути, продолжение и развитие электрической техноутопии революционного поколения. Как и в 1920-е, речь идет о бессмертии, основанном на научном прогрессе. Наиболее перспективным путем к нему видится избавление человека от телесной органики и превращение его в неорганическую материю. В революционные времена природа электричества была не до конца ясна, в ходу было понятие “эфир”, и исследования в этой области оставляли большой простор для фантазии. Поэтому проблема тленности тела решалась образно – в том числе через кремацию как прогрессивную альтернативу погребению. В эпоху научно-технической революции 1960-х, когда электроника сменила электричество в роли всемогущей технологии, та же самая утопия формулируется уже как техническое задание. Теперь ученым осталось лишь довести технологии трансформации сознания в электронный сигнал до рабочей модели – и место кремации займет вечная цифровая жизнь. Любопытно, что Глушков в интервью Максимовичу ссылается на ту самую работу Ленина, в которой несколько раз упоминается теория эфира, а также ведется полемика с Александром Богдановым: “Новейшая революция в естествознании, исчерпывающий анализ причин и сущности которой дал В. И. Ленин в своем гениальном труде «Материализм и эмпириокритицизм», явилась как бы прелюдией научно-технической революции”[54].
Прогнозируя дальнейший прогресс кибернетики и потенциально вытекающее из него цифровое бессмертие, Глушков считает, что ученые смогут добиться симбиоза человека и машины “где-то в районе 2020 года, то есть меньше, чем через полвека”. Виктор Глушков умер в 1982 году. Уже в конце 1980-х идея трансформации личности в электронный сигнал и загрузки данных мозга в компьютер – и в компьютерные сети! – появилась в Калифорнии и стала основой философии экстропианства, одного из направлений трансгуманизма (см. главу 4). А в начале 2000-х на основе этой же идеи в Кремниевой долине появилось сразу несколько стартапов, задачей которых было претворить этот философский тезис в жизнь. Теоретически о деятельности Глушкова могли знать в США, однако, как и в случае с Богдановым, это совершенно не означает, что его тексты стали непосредственным источником для следующих поколений философов и разработчиков. Просто одна и та же утопия цифрового бессмертия оказалась актуальной в разных местах и в разное время, по обеим сторонам железного занавеса, в двух обществах, проектирующих лучшую жизнь на основе научно-технического прогресса.
