Наталья Жирякова
Я, мои бабушки и дедушки
А осенью деда забрали к себе в Барыбино. Он явно не хотел бросать дом, но жить один уже не мог. Раньше вслух не говорили, что дед был из семьи кулаков, до революции к ним нанимались в батраки менее обеспеченные соседи. На самом деле, дом сильно отличался от рядом стоящих большими размерами, добротностью и большим хозяйством. Продали его быстро. Дед Гриша привез с собой кучу гостинцев: штук двадцать гусей, огромный бочонок меда с собственной пасеки, внушительных размеров круг настоящего пчелиного воска, проигрыватель и старинную икону. Гусей продали-раздали соседям, мед кушали потом лет пять, он начал кристаллизоваться и каждый раз, ковыряя его ложкой, можно было обнаружить погибшую пчелку. Проигрыватель с пластинками Лидии Руслановой очень долго служил верой и правдой даже после смерти деда. Воск отдали в сельский храм на свечи, а вот с иконой родители поступили безалаберно. Неверующие и ничего не понимающие в иконописи, они попытались ее оценить через знакомых и конечно же, больше ее не увидели. По-моему, это был Николай Угодник, еле различимый в потемневших красках, написанный на настоящей изогнутой доске. Мне почему-то тогда казалось, что взрослые поступают неправильно, но возразить ничего не могла, кто же меня будет слушать? Может, это случайность, но после ухода иконы из дома на нашу семью навалилось тридцать три несчастья. Отец сильно запил, у мамы случились большие неприятности на работе, после отца посадили на два года «химии» за хулиганство. Друг отца дядя Коля, передававший икону на «экспертизу», прожил недолго – разбился на мотоцикле.
Деда поселили в «бабушкиной» комнате, которая сразу превратилась в «дедушкину». Он заскучал. Зимой на огороде делать было нечего, читал он мало, к телевизору был равнодушен. Позже мы поняли, что дед плохо слышит, и отец смастерил ему наушники, чтобы другие не оглохли от громкости телевизора.
Мама надеялась, что я теперь буду под присмотром, но кто за кем следил, было еще вопросом. Дед мог разбудить меня ночью в школу, не обратив внимания, что часы идут неправильно и отправить на улицу. Дверь закрывалась, я выходила в темную улицу (не понятно, зима ведь), бесполезно звала подружку Катьку в школу, возвращалась домой, но дозвониться до деда было невозможно.
Или же приходила из школы, тщетно барабаня в дверь и нажимая на звонок, шла играть на целый день к Катюхе. Мама вечером приходила с работы и ужасалась, что меня так до сих пор и нет дома.
Позже, научившись пользоваться газовой плитой, я сама разогревала обед и усаживала дедушку за стол.
Он не любил рассказывать о войне, видимо, тяжело давались такие воспоминания. Со слов мамы я знаю, что он был в плену, бежал, на себе испытав клыки немецких овчарок. Быть пленным в то время означало то же самое, что предательство, но дед со своей безупречной репутацией и колоссальной работоспособностью в колхозе был вне подозрений. Как только приходила весна, он все время находил себе какую-то работу. То канаву прокопает, чтобы вода быстрей с огорода сходила, то в сарае копается потихоньку. На память о себе он посадил нам шесть яблонь, из которых на сегодняшний день остались только две. Дед не рассчитал, что сажает их в болотистую землю, и воткнул очень глубоко. Два дерева никогда не плодоносили, еще два, оставшиеся на нашей стороне участка, дают ранние яблоки, а оставшиеся два, к своему несчастью, оказались посаженными прямо на границе, проходящей между участками разведенных и поделивших дом отца и мамы. Отец сразу же пообещал убить маму лопатой, если яблони будут не его, либо же облить их керосином. Вопрос решили быстро, позвав Павлика с топором, он срубил несчастные деревья.
Дедова тоска начала переходить в депрессию и он запросился к младшей дочери Валентине на Урал, где и прожил свой остаток лет.
После жизни деду достался самый тихий и уютный уголок, насколько может быть уютным кладбище, в хвойном лесу. Я уверена, ему там хорошо.
Баба Дуня
Нас с братом Сашкой часто оставляли с прабабушкой Дуней на ее беду. Собираясь вместе, мы дурачились и носились по дому как любые нормальные дети, но бабуле с нами было очень тяжело. Она то и дело прикрикивала: «Антихристы, когда же вы угомонитесь!» На самом деле, она была очень доброй, свято верующей старушкой. Ее утро начиналось с молитвы. На столе уже дымились толстенные блины, а бабушка, стоя перед иконой, читала «Отче наш» и просила каждый раз у Бога одного и того же – здоровья, силы и терпения. Она низко кланялась, и приходило ощущение защищенности и уверенности, что сегодняшний день будет обязательно хорошим, раз она его таким попросила. После завтрака баба Дуня находила себе занятие – пряла на настоящей прялке. Она пыталась показать мне навыки прядения, но мои пальцы стирались о колючую шерсть, и нитка очень быстро обрывалась. Пару раз, тайком попробовав посидеть за прялкой, я чуть было не сломала ее.
Мы вместе спали на одной кровати и любили слушать песни по радио. На стене в бабушкиной комнате висел ковер с необычными узорами, каждый и из которых можно было представить в виде какого-нибудь животного. Я так и засыпала, разглядывая странные рисунки.