Наталья Громова
Дело Бронникова
В этом же 1924-м М. Бронников предложил издательству «Время» сделанный им два года назад для «Всемирной литературы» перевод книги А. Жида «Подземелье Ватикана». Сопроводил перевод запиской, свидетельствующей о парадоксальности его суждений:
«После Ницше не было более опасной, более смущающей книги… Она столь же чужда “европейскому” сознанию, как, скажем, учение йогов, танцы Дункан… В этом романе Жид сознательно, последовательно аморален, то есть, если угодно, опять-таки, в конечном счете, морален, хотя “учение” его и облачено здесь в форму чуть ли не бульварного романа. Психология бессознательности, произвола, реализации мельчайших душевных своих движений, известная душевная гибкость, “чаплинизм”, влекущий по пути наибольшего или, если угодно, наименьшего сопротивления, и во всяком случае далеко за границы норм общежития – вот, в кратких чертах, содержание проповеди Жида. Антирелигиозная тенденция автора и тонкий его аморализм могут быть раскрыты в специальном небольшом предисловии”[28]. Перевод “Подземелий Ватикана” М. Бронникова под ред. А. А. Смирнова и А. Н. Тихонова выйдет в 1927 году в “Артели писателей “Круг”».
Но М.Д. Бронников к этому времени увлекся новым видом искусства – кино. Вполне возможно, что способствовала тому его работа тапером в петроградских кинотеатрах.
В Институте истории искусств в 1924-м внутри театрального факультета возникло, вероятно, первое во всем мире киноведческое учебное заведение. На это отделение приняты были первые студенты, многие из которых окажутся потом связанными с Бронниковым и общей творческой деятельностью, и драматической судьбой. Зародилась в Институте и первая ячейка киноведения – Кинокабинет. Его сотрудники собирали материалы о русских, советских и зарубежных кинокартинах (фотографии, либретто, сценарии, программы, листовки, книги, журналы) и составляли картотеки.
Историк кино, кинокритик, в прошлом – студент теакинофакультета ВГКИ И.Л. Гринберг писал. «Это учебное заведение… получило в 1924 году, когда открылось, странное и длинное название – ВГКИ при ГИИИ. Расшифровывалось это сочетание гласных и согласных так – Высшие государственные курсы искусствознания при Государственном институте истории искусств»[29].
Э.М. Арнольди, имя которого так же, как имя киноведа Н.Н. Ефимова, будет фигурировать в следственном деле Бронникова, вспоминал: «Всю массу материалов надо было не только собрать, но и систематизировать, обработать, исследовать. Надо заметить, что в Институте <…> почти все работы велись “по велению сердца”, достаточно бескорыстно. <…> На всех театроведов имелось полторы штатных единицы. <…> Все остальные где-то и как-то работали, отдавая свободное время любимому делу в Российском институте истории искусств»[30]. Среди таких бескорыстных энтузиастов Э.М. Арнольди называет и М.Д. Бронникова, который со страстью работал в Кинокабинете и выступал со своими научными докладами на заседаниях Кинокомитета, созданного для изучения проблем теории и истории кинематографии. Тексты докладов не сохранились; известно, что один из них посвящен был творческому методу американского кинорежиссера Д. Гриффита, который практически первым превратил кинокамеру в активного участника действия, а киномонтаж – в решающее выразительное средство.
3 ноября 1924 года А.И. Оношкович-Яцына записала в дневнике: «Вечером Бронников читал мне свою статью “Кино как мироощущение”. Занятно, живо, местами парадоксально. У него такое бледное, несчастное лицо, такие колючие мысли!»[31]
В 1925 году Бронников начал сотрудничать с издательством «Academia». О работе этого издательства – в статье Э.М. Арнольди: «В тесном помещении, заваленном готовой продукцией и материалами, со штатом в 2–3 человека он (А.А. Кроленко, руководитель издательства «Academia». – Авт.) выпускал прелестные, изящно, с большим вкусом оформленные книжечки художественной литературы, преимущественно переводной, имевшей большой спрос. “Academia” была образцом и примером качества книжной продукции, ее издания и сегодня составляют большую ценность, библиографическую редкость. Ловко балансируя сочинениями Анри де Ренье и Жюля Ромена (с чудесными иллюстрациями Н.П. Акимова), Боккаччо, Мазуччо и Фиренцуолы, с одной стороны, а с другой – общими задачами изучения искусства и вопросами литературы и драматургии, Александр Александрович ухитрялся сводить итог к общему благополучию. Таким способом появлялись на свет ученые труды Института…»[32]
Первым изданием «киносерии», выпускаемой «Academia», стала книжка М. Бронникова «Мэри Пикфорд». Вышла книга в 1926 году, но до этого был трагический 1925-й. Недолгое счастье М. Бронникова, когда его интеллектуальная жизнь потекла по другому пути.
В 1925 году ленинградское ОГПУ сфабриковало дело № 194Б под названием «Контрреволюционная монархическая организация», другими словами – «Дело лицеистов». Под него подходили специалисты в области юриспруденции. В ночь с 14 на 15 февраля в Ленинграде было арестовано около 150 человек. В первых числах июля 27 из них были расстреляны. Газеты об этом молчали (так же, как будут они молчать и в 1932-м, когда закрутится дело «кружковцев»), ибо, как посчитало ОГПУ, «огласка <…> может породить предположение о якобы существующих больших скрытых силах, находящихся в ведении монархистов, и тем самым может явиться стимулом, побуждающим к активной борьбе против Советской власти»[33].
Н.Н. Пунин записал в дневнике: «Расстреляны лицеисты. <…> О расстреле нет официальных сообщений; в городе, конечно, все об этом знают, по крайней мере в тех кругах, с которыми мне приходится соприкасаться: в среде служащей интеллигенции. Говорят об этом с ужасом и отвращением, но без удивления и настоящего возмущения. Так говорят, как будто иначе и быть не могло… Чувствуется, что скоро об этом забудут… Великое отупение и край усталости»[34].
Михаил Бронников, конечно же, знал, что среди расстрелянных был его однокурсник Константин Турцевич и отец его лицейского товарища Петра Голицына, с которым вместе учился он еще в Кадетском корпусе, князь Николай Дмитриевич Голицын, лицеист 31-го выпуска. Пять лет концлагерей получил старший брат Петра, князь Николай Николаевич Голицын. Выслан был лицеист 60-го выпуска, литературный критик Валериан Адольфович Чудовский. За ним в ссылку поехала его будущая жена Инна Малкина, сестра Мизинца – Малкиной Кати (они погибнут в 1937-м, когда сам Бронников будет в ссылке). Не успели расстрелять приговоренного к высшей мере последнего директора Лицея Владимира Александровича Шильдера – он умер в тюремной камере в мае…
До Михаила Бронникова, незаметного тапера, безвозмездно работавшего в Кинокабинете и Кинокомитете Института истории искусств, дотянутся через семь лет.
1 января 1926 года он принес Аде Оношкович свою только что опубликованную «Мэри Пикфорд» – как ей показалось, «интересную, но не очень блестящую книгу»[35]. Еженедельная газета-бюллетень совпартиздательства «Книгоноша» напечатала за подписью «Н.Г.» заметку об этой книге: «Работа М. Бронникова является опытом монографии о популярной актрисе американского кино. <…> Исследуются отдельные характерные фильмы с Пикфорд. <…> Затем весь этот материал обобщается вокруг основного задания: каков же экранный стиль Мэри Пикфорд? Здесь автор дает много ценных замечаний и остроумных домыслов, много метких определений. Но он <…> слишком злоупотребляет туманным многословием. <…> Мы понимаем всю сложность задачи, стоявшей перед автором. Писать о кино – и ново, и трудно. <…> Это первая русская книга, обращающаяся с кино как с искусством. Это делает ее заслуживающей внимания»[36].
Через год книга вышла в переработанном виде под названием «Этюды о Мэри Пикфорд», в оформлении Николая Акимова. В предисловии к книге советский театровед Стефан Мокульский отметил, что она «нуждается в ряде поправок социологического порядка, которые не умаляют, однако, ценности произведенного в ней формального анализа». И современные исследователи истории кино называют «Этюды о Мэри Пикфорд» «одной из первых попыток в отечественном киноведении дать систематизированный анализ творчества киноактера»[37].
Можно сказать, что эта давно ставшая библиографической редкостью книга М. Бронникова – свидетельство его нереализованных творческих возможностей в области литературоведения и шире – культурологии. В этой небольшой книжке об американской актрисе М. Бронников успевает попутно сделать несколько любопытных наблюдений не только о кино. Вот что он говорит о специфике искусства для детей на примере произведений «классиков англосаксонской детской литературы»: «Этот пренебрегаемый, но во многих отношениях замечательный жанр восхитителен своей яркой непосредственностью. Может быть, это единственный вид романа, который опирается на постулат как нельзя более несложный и прямолинейный: “Счастье следует непосредственно за несчастьем, а не наоборот”. Вот основная мысль, провозглашаемая этой детской литературой, силящейся установить примат счастья над несчастьем во времени». И далее: «В этом романе встречаются и добрые, и злые. Добрые бывают вознаграждены, а злые… не то чтобы наказаны, – это было бы слишком уж прямолинейно, – но сконфужены… <…> В этих счастливых романах бесчисленные дети, как мальчик в богемской сказке, поминутно делают усилие сдвинуть с места бочку человеческих слез и страданий, и это почти всегда им удается… Таковы источники, питающие вдохновение Мэри Пикфорд»[38].
Попутно М. Бронников высказывает и свои соображения об «экранных» приемах в русском классическом романе: «Нельзя не видеть, например, <…> в сцене объяснения Ставрогина и Хромоножки в “Бесах” оранжевый вираж и четыре первых плана»[39].
И снова Бронников задается вопросом о сущности горького юмора, который интересовал его еще в лицейские годы (вспомним диссертацию о «Психологии и физиологии смеха, этике и эстетике иронии») и будет интересовать и дальше: через год выйдет небольшая статья об одной из чаплинских актрис – Эдне Первианс[40], где он выдвинет понятие о «горестной буффонаде».
Сам Бронников с конца 1920-х начал разворачивать бурную активность на новом поприще. Средства к существованию теперь он добывал, работая на неполную ставку в должности конторщика на заводе «Красная Заря», остальное свое время распределял на содержательное общение с широким кругом людей, некоторые из которых не были знакомы друг с другом. Более того, общение с ними он строго структурировал по кружкам и клубам. Инициировал коллективную творческую деятельность, помня, вероятно, уроки М.Л. Лозинского и опыт его семинара.
Через несколько лет, на допросе 15 марта 1932 года, давал показания:
Оставаться бездеятельным, пассивным, как это сделали многие из тех, кто, как и я, называются «бывшими», я не мог. Я вышел из положения так: моя жизнь стала похожей на прут, который переламывается в определенной своей части. До четырех часов дня, ради заработка и материальной помощи семье, я работал в незначительных учреждениях на незначительных должностях, с четырех часов и дальше я полностью принадлежал себе и своим занятиям, интересы которых лежали в области искусства вообще и, в частности и больше всего, в области литературы. Надо сказать, что искусство, при всей внешней кажущейся аполитичности, является одним из сильнейших орудий воздействия на людей. <…>
Я искал людей, с которыми я мог поделиться своими мыслями и своим творчеством. Эти люди нашлись, и далеко не в малом количестве. <…> В 1927 году создалась первая организация под моим руководством…
А перед новым 1927 годом автор издательства «Academia» М.Д. Бронников, как и другие уважаемые авторы этого издательства (М. Кузмин, С. Радлов, Н. Радлов, Вс. Рождественский, Н. Акимов, В. Всеволодский-Гернгросс, М. Лозинский и др.), выражая надежду (увы, неосуществимую!) на дальнейшее совершенствование работы издательства, делает запись в Памятной книжке А.А. Кроленко: «Acade mia! <Далее – рукописная нотная строка из «Лебединого озера».> Пожелание – довести до конца издание всего Пруста!»[41]
В семье его все по-прежнему называли Микочкой, даже шестилетняя племянница, дочка сестры Татьяны – Маша. Она уже занималась музыкой, готовилась к поступлению в детские классы при Консерватории. Он усаживал ее за пианино, с удовольствием слушал, как она пробует играть. А от ее детского стишка (Мария Георгиевна это прекрасно помнит) он просто пришел в восторг:
Прилетели мушки вдруг:
– Где ты, мой подруг?
– А я в ямку закопата,
Я сама не виновата.
…Осенью 1931-го, как вспоминает М.Н. Рыжкина-Петерсен, «Лозинский, желая, наконец, покончить с переводом Эредиа, собрал нас несколько раз у себя для окончательной шлифовки». Теперь это был не Дом искусств, а квартира в доме 73–́75 по улице Красных Зорь. Работали над переводами, но и вспоминали «шерфольскую» молодость.
В мемуарах М.Н. Рыжкиной читаем: «По окончании этой последней обработки переводов все участники предполагали собраться “на веселый братский пир” приватно, и я однажды позвонила Морицу (Оношкович-Яцыне. – Авт.) с целью узнать, когда состоится торжество. “Бронников болен” – был безразличный ответ. Бронников бывал у нее в доме еженедельно, и она была в курсе его дел, а у меня не переступал шесть лет (со времени моего замужества) порога. Встречались мы случайно в трамвае или на улице… “Болен” на советском языке означало нередко “арестован”, точно так же, как “поехал на курорт” означало “выслан”, но мне и в голову не пришло, что Бронникова, служившего где-то счетоводом и человека безобидного во всех отношениях, могут арестовать. Я не расспрашивала. Прошло недели две[42], и я снова позвонила Морицу и снова спросила, между прочим, о пирушке. “Так ведь Бронников болен!” – “Выздоровеет же он когда-нибудь!” И снова Мориц не счел нужным расшифровать тайну его “болезни”».
М.Д. Бронников был арестован 9 марта 1932 года. За три недели до этого уже арестовали Алексея Крюкова, в один день с Бронниковым взяли Василия Власова, Любовь Зубову-Моор, Татьяну Билибину и частых посетителей ее салона Николая Шульговского и Георгия Бруни. 13 марта пришли за доктором В.Р. Моором.
10 марта 1932 года уполномоченный А.В. Бузников снимал с гражданина Бронникова Михаила Дмитриевича первый допрос.
В протоколе «со слов Бронникова» записано:
Признаю, что вплоть до ареста моя деятельность носила контрреволюционный антисоветский характер и была направлена к группированию вокруг себя идейно близких мне лиц, связанных со мною общностью антисоветских политических убеждений. Эта группирование проводилось мною в форме организации ряда нелегальных антисоветских кружков…
И так «говорит» человек, ценящий «пиршество слов»! Далее перечислены кружки, названы некоторые имена.
На допросе 15 марта Бронников показал:
Была и продолжает существовать еще одна организация, куда я входил, но не в качестве организатора и педагога. Эта организация называется «Шерфоль» и родилась из отстоявшегося ядра переводческой группы изд-ва «Всемирная литература»…
Действовала при бессменном руководстве Михаила Леонидовича Лозинского и ввиду присутствия в ее составе Блох Раисы Ноевны – сестры владельца белоэмигрантского издательства «Петрополис» (ныне белоэмигрантка) – носила мистический характер. Последнее сказалось на кличках, даваемых в организации ее членам…
Началось следствие.
М.Д. Бронников содержался в ДПЗ.
Да, имена он называл, да, подписывал бумаги, в которых речь шла о его антисоветских, монархических и пораженческих настроениях. Но он полностью принимал на себя ответственность за «вину» прочих членов кружков. И достойно звучит его голос со страниц протоколов:
Во всех созданных мною объединениях центральное направляющее положение занимал я. Я насыщал идейно эти объединения. Мои политические, философские и художественные интересы являлись превалирующими в этих объединениях… <…>
Я искал людей, с которыми я мог бы поделиться своими мыслями и своим творчеством… Мои художественно оформленные идеи влияли на них… Я был старше их всех годами и обладал значительно большей культурой, что делало из меня руководителя и организатора этой молодежи… <…>
Я разделил эту молодежь и близких мне сверстников на ряд различных организаций… Группирование проводилось мною в форме организации ряда нелегальных кружков или ассоциаций, которые организовывались мною по принципу разделения на отрасли искусства… <…>
Обычно собрания проходили под моим председательством. Программы занятий кружков, вопросы, включавшиеся в обсуждение и проработку, разрабатывались мною, причем в их содержание я посвящал членов моих организаций очень осторожно, по частям и по выбору. …Дискутируемые на собраниях кружков вопросы ставили в форме рефератов и докладов, причем к ним члены кружков готовились по заранее намеченным мною темам[43].
Не скрывал Бронников и своих предпочтений в области философии и литературы:
Моими учителями и наиболее проштудированными мною являются представители крайней идеалистической философии – Бергсон, Ницше и Шопенгауэр. Любовь к этим философам я прививал членам своих объединений. Примат сильной личности над обществом, сознания над бытием, примат духа над материей – всегда импонировали моему мировоззрению… <…>
Из советских писателей выше всего я ставлю Олешу и Пастернака, превосходных стилистов…
В многотомном деле «О контрреволюционной организации фашистских молодежных кружков и антисоветских салонов» десятки протоколов допросов всех привлеченных по этому делу. Люди напуганы и растеряны, им кажется, что если они согласятся с обвинениями, даже самыми нелепыми, если назовут имена участников различных кружков, если подтвердят, что все кружки имели единое руководство в лице Бронникова, то чем-то себе помогут. Это понятно.
Непонятно другое – зачем один из подследственных с невероятным рвением перечисляет все «крамольные» мысли и действия Бронникова, говорит о том, о чем его даже не спрашивают, зачем накручивает обвинение на обвинение? Перед нами не только протоколы допросов этого человека, но и его машинописные тексты под названием «О литературной деятельности М.Д. Бронникова», жанр которых легко определяется как донос.
Обладая большими организаторскими способностями, он втирается в различные группы молодежи и где можно организовывает новые. У него всегда наготове план работы, у него всегда под руками необходимые смазывающие средства… <…>
Поле деятельности Бронникова не ограничивалось названными кружками. Геллер и Домбровский[44] через обэриута Минца осуществляли, по всей видимости, связь его с какими-то другими кружками… <…>
Именно увлечение Моранами и Клоделями привело его к фашизму и к активной борьбе с Советской властью… <…> Бронников занимался исследованием их творчества и, пропагандируя их, выступал в кружках. Это была не только агитация за Морановскую «галантную Европу» или за жизнь среди прустовского избранного буржуазного общества. Бронников изучал глубже этих «китов» фашизма, добираясь и до их идейно-философских платформ. Так выплывали один за другим Ницше, Фрейд, Бергсон и др. Сам Бронников отдавал предпочтение Бергсону, всегда подчеркивая, что именно на основе его философских взглядов только и может строиться большое искусство… <…>
Бронников в 1931 году написал повесть «Две короны ночью»[45]. В этой повести все вещи были названы своими именами. <…> Это авторская исповедь с подробным открытием всей окружающей и давящей на него советской жизни. Все повествование пропитано ненавистью к Советскому государству. Здесь есть и описание советского учреждения, и характеристика советских служащих, и все это характеризовано самыми отрицательными чертами…
Повесть «Две короны ночью» была написана в 1931 году. Мы смогли бегло ознакомиться с ней в архиве ФСБ.
В первой главе, названной «Как принц де Лиль, как голубой Сенан…», главный герой Николай Николаевич Обухов читает Гонкуров, Гамсуна, Кокто, Канта, Гюисманса и пр.; с тоской он размышляет о внешнем виде этих книг: «Какая жалость, – подумал он, – какая жалость, что книги, подобные этой, переплетают таким недостойным образом… я одел бы эту прелесть… в ноздреватый, молочно-белый, цвета простокваши, войлок. Подпись на ней я провел бы карандашом губной помады… Люди потеряли уважение к книгам. Эти картоны ужасны… Продукция ГИЗа регрессирует. Последняя новинка “Командарм 2”, хотя и 3.20 – брошенные деньги».
Во второй главе, ернически названной «Электропух», Бронников писал: «Электропух, несмотря на опереточность самого названия, был солидным учреждением. В Электропухе работало свыше тысячи человек: Электропух вечно кипел в котле реорганизаций… деньги платил необыкновенно аккуратно. В определенные числа эти деньги разносили особые, молодые сотрудницы, в серых, матерчатых конвертах. Фу, черт. Не сотрудницы были в конвертах, а деньги в конвертах… Николай Николаевич Обухов работал в Электропухе с 9 до 4-х. Он обладал счастливейшим свойством ровно в 4 часа, выйдя на улицу, забывать все то, что имело место с 9 утра и по этот завершительный момент. Словно у волшебного принца, жизнь его обламывалась на две части, как если бы кто-то переломил золотой прут». Это умозаключение героя было отчеркнуто красным, чекисты уверенно провели параллель со словами Бронникова из допроса 15 марта, который мы цитировали раньше: «Моя жизнь стала похожей на прут, который переламывается в определенной своей части».
Еще одно отчеркнутое чекистом место: «…Клеопатра Александровна была комсомолкой… это увеличивало интересность ее в глазах Николая Николаевича. Он любил опасную игру, его влекли люди с другой планеты… В один из праздничных дней календаря в августе (постойте, какие у нас есть праздники в августе? День МОПРа, Осоавиахима) встретил ее на ячейке, окруженную толпой партийных молодых людей (сам он присутствовал – обещал играть под картину для кино)».
Повесть жестко иронична не только по отношению ко всему окружающему, но и к главному герою – аlter-ego автора. В ней много натуралистичности и эротики, всего того, что было невозможно в официальной литературе.
Одна из сцен разворачивается в борделе. Его хозяйка говорит главному герою: «Это заведение существует исключительно в силу того, что вкладчиком в него является ГПУ, половина моей клиентуры оттуда». В другой сцене герой выщипывает у себя на теле волосы, так как мнит себя принцем крови.
Рассказ «Клубоманка» (1931) – один из «Пяти снов». Смысл рассказа так ясен, что никаких выводов не требует. Автору снится сон, что он приезжает в клуб. Место действия – Париж. «Кругом сидели друзья. Это был кружок лицеистов. На всех них был тот бесподобный мундир… который я когда-то носил…» И дальше развертывается описание великосветского вечера с золотыми монограммами, портсигарами, с замечательными дамами и т. д. и т. д. Сон обрывается, и автор кончает рассказ следующей фразой: «…ведь это же могло бы быть, если не со мной, то с каким-нибудь другим счастливцем». Вот каковы «мечты» Бронникова, высказанные им полгода тому назад. Не только во сне, но и наяву он грезит о той жизни, которая «могла бы быть» или которой живут его «друзья-лицеисты» в Париже… <…>
Речь идет о фильме, который бы Бронников считал идеальным. Бронников перечисляет условия: «…еще одно! Никакой идеологии. Ради Бога! Запретят! Не только у меня в СССР, но, по дурости, еще в какой-нибудь другой стране, в Венгрии, например, в Китае. Мотивировки будут, вероятно, диаметрально противоположные…» <…>
«Игра вещей» (статья о повести Ю. Олеши «Зависть». – Авт.) дает неожиданно богатый материал не о творчестве Олеши, а об отношении Бронникова к окружающей его советской действительности. Это «исследование» построено в форме разговора между двумя комсомольцами и автором… <…>
«…Я не ваш, – говорит Бронников комсомольцам. – Не понимаю вас».
«Не ваш значок “жужжит у меня в петлице”…» <…>
Бронников начисто забраковывает социологический метод как метод исследования. Вот что он сам пишет по этому поводу: «Я считаю его (социологический метод) не методом, а диагнозом. Зачем ломиться в открытую дверь? Диагноз Пруста ясен… Пруст никогда не будет близок пролетариату… Можно вполне согласиться принять это как данность. К сожалению, на таком базисе, на таком диагнозе исследования литературной “надстройки” не построишь. Это достаточно скучно…» («Письма о Прусте») <…>
Социализм не обещает жизни, которой живут прустовские герои и бронниковские друзья-лицеисты, и поэтому Бронников категорически отвергает советское сегодня.
Автор «доноса» – активный участник «Штрогейм-клуба», «Бандаша», «Шекспир-Банджо», вместе с Бронниковым работавший над монографией об Эрике Штрогейме, художник Василий Адрианович Власов.
К концу июня 1932 года уполномоченный 4 отделения СПО Бузников закончил работу над результативной частью обвинительного заключения:
Бронников Михаил Дмитриевич, гр-н СССР, ур. г. Ленинграда, 1896 г. р. Потомственный дворянин, образование высшее – окончил Императорский лицей, служащий, литератор, б́/́парт., холост, бездетный, под судом не был.
<…> Означенные прест. пред. ст. 58–10 и 11 УК. Виновным себя признал.
<…> По сему полагал бы:
По согласованию со ст. пом. обл. прокурора по надзору за органами ОГПУ – направить дело на внесудебное разбирательство коллегии ОГПУ…
Постановлением Выездной сессии Коллегии ОГПУ в ЛВО 17 июня 1932 года по статье 58, пунктам 10 и 11 М.Д. Бронников был приговорен к десяти годам концлагеря. Его отправили отбывать срок на Беломоро-Балтийский канал.
Как тут не вспомнить курсовое сочинение лицеиста 2-го класса Михаила Бронникова о Сенеке и Петронии:
«…Конечно, это была оппозиция не серьезная, а главное, недостаточно планомерная, чтобы вызвать репрессивные меры. Однако эти меры скоро появились и с такой строгостью, которые мы даже и не можем себе представить».
О пребывании М.Д. Бронникова в лагере нам ничего неизвестно. Через четыре года лагерь заменили ссылкой в заполярный город Кировск Мурманской области.
Что такое заполярный город, можно попытаться представить себе, прочитав информацию о погоде в местной городской газете: «Начавшийся с вечера 8 июня шквалистый ветер днем 9 июня усилился. Временами скорость ветра достигала 20–24 метра в секунду. Еще большей силы достигли порывы ветра и снегопада в ночь с 9 на 10 июня…»[46]
Начался совершенно новый этап жизни, в котором появилась неожиданная творческая радость.
«Кировск. Это много скалистых гор вокруг черной глади озера. …Скалы черные, белые борозды снега, белые снежные шапки сливаются с белым небом, откуда, черпая воду, спускается к вечеру туман.
Дымят трубы обогатительной фабрики, летит белая, тончайшая апатитовая пыль, белеют седые стены домов на Хибиногорской улице. Стены сложены из крупных круглых бревен. Каменные здания стоят все наверху, на полукруглой площади.…
Там же кинотеатр “Большевик”. …Всюду снег, глубокий, под тонкой корочкой ледового наста. Таково начало бытия в Заполярье».
Это строки из дневниковых записей композитора и музыковеда Александра Розанова[47].
Александр и Надежда Бронниковы учились с Розановым еще вместе в Консерватории, а теперь их брат Михаил встретил его в Кировске. Александр Розанов, как и Михаил Бронников, в 1932-м был направлен на строительство канала, но не Беломоро-Балтийского, а Москва-Волга, в качестве заключенного Дмитлага. В 1935-м вышел на поселение в Кировск. Преподавал в музыкальной школе, работал в Доме культуры, писал детские оперы, приветил Бронникова. Помог ему получить должность художественного руководителя детской эстрады Школы художественного воспитания детей.
Они и поселились вместе, на Хибиногорской, 11. Вместе стали работать над детской оперой. Розанов писал музыку, Бронников – оперные либретто. Он занимался со школьниками вокалом и актерским мастерством. К новому 1939 году готовили постановку оперы «Веселый портняжка»[48] по мотивам сказки Братьев Гримм:
…Пел он песни беззаботно,
Пел о том, как мир хорош.
Хоть работал он охотно,
Да, увы, за медный грош.
Но и грош – большое дело,
Коль с умом умеешь жить.
Все в руках его кипело,
Поспевай лишь петь да шить…
М.Д. Бронников любил повторять, ссылаясь на Вольтера: «Все, что слишком глупо, чтобы быть сказанным вслух, достаточно хорошо для пения».
Газета «Кировский рабочий» предоставляла место для публикаций Бронникова и Розанова и печатала отклики на их постановки.
Вот фрагменты из статьи Бронникова, опубликованной в конце 1938-го:
«Не желая стеснять композитора, я дал ему право не считаться с текстом моих песенок. По сути дела, я их писал потом, подгоняя к написанной музыке».
«Объединенными усилиями мы работаем над развитием музыкальной культуры. Опера есть лучший проводник музыкальной культуры, синтетический вид искусства. Тут и театральное зрелище, и оркестр, сольное и хоровое пение, балет.
Почему взята опера-сказка? Она лучше и быстрее дойдет до того круга слушателей, для которого опера предназначена. Сюжет мудр и прост, вместе с тем он достаточно динамичен. Он говорит не только о мудрости народа, но и о его борьбе со всеми формами угнетения.
Наши маленькие зрители будут смотреть и слушать нашу музыку-сказку с тем же увлечением, с каким мы, авторы, работаем над ней и с каким работают над оперой молодые исполнители.
Исполнительнице главной роли в опере Тамаре Орловой (учащейся 9-го класса 1-й средней школы), как и другим участникам, постановка даст возможность, попутно с работой над вокальным мастерством, испробовать себя в формах сценического творчества. Даст то стимулирующее начало, которое может определить счастливое артистическое будущее этих ребят»[49].
Весной 1939-го – заметка А.С. Розанова:
«Желание сделать музыку простой и доходчивой до маленького зрителя, не снижая при этом качества музыкального языка, руководило мною при написании детской оперы “Веселый портняжка”. Опера написана в форме зингшпиля, в котором также написаны “Свадьба Фигаро” и “Дон Жуан” Моцарта, “Волшебный стрелок” Вебера, – требует разговора, а не речитатива.
Важна прежде всего оперная трактовка всей музыки в целом: принцип руководящих мотивов, трактовка арий и ариетт в оперном стиле, введение симфонических антрактов – картин и т. д.»[50]
Сохранилось два письма, отправленных Бронниковым из Кировска в Москву композитору Владимиру Крюкову. Первое датировано 10 января 1941 года:
Дорогой Володечка!
Во-первых, с Новым Годом! Желаю творческих успехов и радостей.
Обо мне ты, вероятно, знаешь подробно от Диночки, и особенно распространяться я не буду. Я очень доволен «третьим» этапом своей жизни. Он создался как-то сразу, не стоил мне никаких мучений, стабилизировался и четыре года неизменен. Я обитаю городок, один из красивейших в мире. Жаль, что ты его не видел. У тебя есть вкус к туризму. За такое «окружение», в котором я пребываю, по-моему, следует платить большие деньги.
Я очень мило устроен в жилищном отношении (правда, этот элемент моей жизни в самое ближайшее время будет подвергнут пересмотру: собираюсь переезжать) и еще лучше – в отношении работы. И я много зарабатываю (800 р., что на одного – более чем достаточно) и занят исключительно приятной работой.
В местной Консерватории (которую здесь называют ДКВД) я 12 часов в неделю играю балету собственный монтаж из Шумана, Грига, Чайковского и Делиба и руковожу собственным вокальным классом одаренных ребят. Их у меня 21 человек. У меня очень милое помещение, обмеблированное с хорошим вкусом. Занимаюсь я с ребятами очень много, и это страшно интересно, святая и беспрецедентная работа. До всего дохожу сам. Голосов я не ставлю, потому что не умею, да и в этом возрасте (от 8 до 17 лет) это бесполезно, а даю только «навыки», определяю тенденции. Я почти безотчетен в этой работе, и ребята поют у меня много и всё: Брамса, Делиба, Танеева… всё более или менее легкое (не в музыкальном смысле) и доступное.
Много выступаем на концертах. Играю я ежедневно не менее десяти часов и очень хорошо из-за этого себя чувствую. Много слушаю музыки (по радио). Во многие ценности я изверился, но неизменен к Мусоргскому, Франку и Прокофьеву. А вообще – кушаю все. Ежегодно два месяца (июнь-июль) я провожу в Ленинграде. Читаю не очень много, «дома» бываю ½ часа в день и ничего не пишу (кроме писем). Окончательно и бесповоротно. Это не следует понимать очень буквально: я много транспонирую, пишу тексты к вещам с дурным переводом или фортепьянным вещам, написал два оперных либретто и имел удовольствие видеть их реализацию и написал пять-шесть вокальных вещей.
Давай, милый, изредка «аукаться» письменно. А летом, м. б., увидимся. Мой адрес: г. Кировск Мурманской области, Хибиногорская улица, д. 11, кв. 30.
Крепко целую тебя, милый.
Мика.
Привет папе.
Второе письмо от 5 июня 1941 года: 5.06.1941 г.
