Наталья Долинина
Доживем до понедельника. Ключ без права передачи
– А тут все открыто, – удивился Женя. – Предложила Мариночка.
– Так я и знал. Педагогические закидоны!
– Слушай, ты ее все время с кем-то путаешь. Она – человек, понимаешь? С ней интересно – раз. Никогда не продаст – два. И говорить можно о чем угодно – три. Нам дико повезло с ней, если хочешь знать.
– Наивняк… Ну давай, заговори с ней «о чем угодно». О чем ей педагогика не велит!
– Ну например? О сексуальной революции? – ухмыльнулся Женька.
– О сексуальной? Нет, тут она сразу иронии напустит. Надо такое, от чего нельзя отхохмиться. Начни только – сам увидишь, как завиляет.
– Да что ты против нее имеешь?
– «Душевница» она. А я учителям-«душевникам» не верю! Я нашей Денисовне, завучихе, верю больше, понял? В трех школах перебывал, видал всяких. Одна инспекторша детской комнаты – тоже молоденькая, нежная, с «поплавком» МГУ на груди, – так со мной говорила за жизнь, так говорила…
– И потом что?
– А потом – протокольчик. И в нем черным по белому: «На собеседованиях Майданов Александр показал…» Ну и там все мои сопли доверчивые в дело пошли. Против Витьки Лычко и других… Ты их не знаешь. Артистка она была, понял?!
– Да… невесело, – признал Женька и тут же возразил: – Но это совсем из другой оперы!
– А я рассказал так, для примера… Ну чего это она решила в гости ко мне? Чудно ведь!
– Брось, Майдан. У нее никаких задних мыслей!
– Не знаю. Вот у ее «пузыря» – точно, никаких! – Майданов улыбнулся. – Но мама-то она ему, а не нам. Нам – классная дама, пускай даже самая лучшая. А друг твой, Смородин, – все-таки комсомольский чин… Так?
– Ну и что? Мы его выбрали, он же отбивался!
– Ладно, поговорили, иди к своим…
Женя отстал от него, тяжело озадаченный.
* * *
А потом в доме, когда гудела в печке отличная тяга, когда накормленный Антон спал под шубкой на оттоманке, а остальные пили чай после сытной пшенной каши, имел место разговор (несколько туманный для непосвященных, но это ничего: если они потерпят, все прояснится).
– Ладно, никто не спорит с тобой, – говорил Смородин. – А чего ты от Марины Максимовны хочешь?
– Мнения! – настаивал Адамян.
– Зачем? Это наша проблема, и мы решим ее сами…
– Как? Вызовем Голгофу на бюро?
– Не смеши!
– Баба Сима могла бы… – меланхолически сказала Юля.
– Так ее уже нет. – Адамян ходил взад-вперед, глядя себе под ноги. В нем заметна какая-то напряженность. – Есть Марина Максимовна, но она молчит…
– Жень, а я имею, по-твоему, право обсуждать это с вами? – спросила Марина Максимовна.
– Нет? Ну, не надо… что ж. Вообще-то, я и сам понимаю…
– Зачем же начал?
– Надеялся, что вы…
– Лопух потому что, – вдруг высказал с оттоманки Майданов, охранявший там сон ребенка. – Марине Максимовне неинтересно иметь неприятности из-за тебя, правда же?
Повисла пауза.
Смородин чиркнул спичкой для Марины: она разминала сигаретку. Но рассердившись (на себя?), она задула эту спичку и принялась эту сигарету крошить:
– Трудный вопрос, да. Тягостный. Такой, что все стараются отвести глаза. А надо бы набраться духу – причем не тете Моте, а мне самой! – и сказать на педсовете: «Вот мнение моих десятиклассников об одном из нас. Давайте думать, как быть».
– Вот! Я только этого и хотел!
– Ну и прекрасно. Если б еще обойтись без этой злости… Ты хотел знать – смогу ли я? Готова ли? Скоро буду! Но даже если я смогу завтра в девять утра, – вы-то опаздываете с вашей критикой. Результат будет, дай бог, для восьмых и девятых, а вам – I am sorry very much – заканчивать в этих «предлагаемых обстоятельствах».
– Ясно, – подвел итог Женя. – Как один конферансье объявлял: «У рояля – то же, что и раньше».
И Адамян виновато отошел в темный угол, откуда мерцал глазами Майданов. Они там обменялись немногими словами. Тем временем Юля спросила:
– Марина Максимовна, а как вам этот директор? Нравится?
– Граждане! Предупредили бы, что экзамен, – я ж не готовилась!
– Не будет он лучше бабы Симы, это ясно, – вздохнула Таня.
– О чем говорить!
– Он еще не проявился и не мог успеть, – отвел Алеша этот вопрос от Марины Максимовны, но Юля от нее домогалась истины:
– Нет, не как начальство, – как человек?
– А в нашем деле это все как-то вместе… Вот баба Сима считала, что хорошая школа – учреждение лирическое! Сами понимаете: надо быть белой, белоснежной вороной, чтоб так считать! А уж среди отставных военных…
– Он серый вообще? Как слон? – уточнила Таня.
– Не знаю… Нет, ярлыков не лепите, это зря… Такого, от чего уши вянут, я от него не слыхала пока. Взгляд такой… вбирающий. Знает вроде, что в уставах – еще не вся философия, не окончательная. Но все же вряд ли он пришел руководить «лирическим учреждением», а? – усмехнулась Марина. – Боюсь, теперь труднее будет раскрутить некоторые наши затеи. Вечер сказок Евгения Шварца – помните, все откладывали?.. Или вечер французской поэзии, от Вийона до Жака Превера… Или вам самим уже нет дела до них?
Ее успокоили:
– Да что вы?! Наоборот! Вдвойне охота…
– Но с этим не вылезешь теперь в актовый зал… Разве что – в классе, на ножку стула заперевшись… под сурдинку… Главное – не киснуть, правда? И от намеченного не отказаться. На чердаке, в котельной – какая разница? Я притащу одну книжку о театре, увидите: так называемая «эстетика бедности» – очень даже на почетном месте… Братцы, а ведь уже темно. Родители ни у кого не волнуются?
– Да знают они, рано не ждут.
– Мы не в пятом классе…
Юля не ответила на вопрос о родителях.
– Юль, тебе батареек не жалко? Машинка-то крутится, – заметил Майданов о магнитофоне. – Истратишь за один день…
– Куплю еще.
– Спасибо, что забыли о нем, – сказал Женя, выключая аппарат и сматывая шнур микрофона. – А то каждый старался бы вещать для истории и обязательно нес бы чушь…
Юля отозвалась, по-прежнему сидя на корточках у печки:
– А мне надо, чтобы было что вспомнить! Будет кассета с нашей историей – чем плохо? Включи опять, мы сейчас напоем туда что-нибудь…
И они спели в пять голосов (Майданов не знал слов, только покачивался в такт). Песня была такая:
Сударь, когда вам бездомно и грустно,
Здесь распрягите коней:
Вас приютит и согреет Искусство
В этой таверне своей…
Девушка, двигайся ближе к камину,
Смело бери ананас!
Пейте, месье, старой выдержки вина –
Платит Искусство за вас!
Классика! Двери ее переплетов
Чуть заржавели, увы…
Впрочем, сеньор, выше всех звездолетов
С нею окажетесь вы!
И поразит вас бессилье злодея –
Бедненький, весь он в крови!
Серой опасно запахнет идея,
Если в ней нету любви…
Последние строчки каждой строфы повторялись дважды.
* * *
Когда вышли на привокзальную площадь, Майданов молча передал спящего Антошку Смородину. И потянул за рукав Юлю:
– Пойду я… ладно?
– Не хочешь меня проводить? Интересно… За весь день осчастливил тремя словами… а теперь «пойду». Иди!
– Адамяну же с тобой по дороге, он так и так увяжется.
– Не ври, ему гораздо ближе.
– И потом, вы же еще туда завернете, на Гагаринскую?
– Обязательно. А тебе некогда?
– Время-то есть… Незачем мне туда, Юль! Не понимаю я, когда из учебы и личной жизни делают винегрет…
– Ах вот в чем дело!
Майданов послушал, как она смеется (определил, что «на публику» был этот смех) и крупно шагнул вперед, чтобы опередить Марину:
– Марина Максимовна, мне налево, до свиданья…
Она скользнула взглядом по Юлиному лицу, удивленно ответила:
– До свиданья…
* * *
Марину Максимовну провожали до самой квартиры. Еще на лестнице она прислушалась и сказала:
– Телефон у меня разрывается…
Она могла бы и не бежать – потому что звонки были упорные и не думали прекращаться.
– Да? – сказала она в трубку, задохнувшись. – Да, я… За городом. А кто это? A-а, здравствуйте, добрый вечер. Вас зовут… сейчас вспомню… Клавдия Петровна, да?
Ребята вошли и слушали. Спящего Антона Смородин бережно положил на тахту и стал расстегивать на нем шубку. А Юля вся напряглась, норовя прямо-таки вырвать телефонную трубку, словно оттуда исходила опасность для учительницы.
– Во-первых, я поздравляю вас, Клавдия Петровна… И я, и все наши ребята… Что? Он и не мог ответить: мы только что вошли… Нет, что вы, никто ее не похищал! Она мне этого не сказала… Юля, ты знала, что к тебе должны прийти гости?
– Знала и не хотела! Дайте же мне! – рвалась она к трубке, но мама ее говорила Марине что-то распространенное и тяжелое, и Марина не пыталась вставлять в этот монолог оправдательных слов, и с ее сапожек текло, и она молча оборонялась от Юли, уже готовой нажать на рычаг – разъединить…
– Что, что она там несет?! – изнемогала Юля.
Смородину пришлось держать ее за локти. Наконец Марина Максимовна смогла ответить:
– Клавдия Петровна, ей было хорошо, ей все было на пользу в этот день… Вас это не утешает? А я могу извиниться, что не поставила вас в известность. И обещаю, что минут через двадцать она будет дома. Ее проводят. Только… пожалуйста, не надо ничего обобщать сейчас… вы раздражены… Хорошо, пусть в другом месте. До свидания.
Она положила трубку и устало сказала Адамяну:
– Проводи ее, Женя.
Юля плакала, отрицательно качая головой:
– Нечего мне там делать после этого!
– Кончай истерить, Юлька, – сказала Таня. – Они тебе и магнитофончик, и сапожки югославские…
– Ну спасибо им, спасибо! – крикнула Юля. – Но я бы с тоски сегодня померла, если б с их гостями сидела… А главное – зачем я там? У них же хороший цветной телевизор!
Некоторое время все молчали. Марина ушла в смежную комнату укладывать сына. Юля метнулась за ней туда, стягивая с себя пальто.
– Можно я его уложу?
– Нет. Иди домой, – был ответ, и дверь той комнаты закрылась перед ней. Она стояла в смятении, в сознании вины, грызла ноготь. Потом сбегала в ванную и принесла тряпку – затереть лужицы талого снега на полу. Но Алеша наступил на тряпку ногой и тоже сказал непреклонно:
– Иди, иди. Управимся. – Он нагнулся и стал действовать тряпкой с уверенным домохозяйственным навыком. Юля села в углу, плечи у нее вздрагивали.
– Дано: Жанне д’Арк хочется спасать Францию, – сказал Адамян меланхолически, – а папаша велит ей пасти коз. Спрашивается: как им договориться?
Алеша присел на корточки, поправил очки и заговорил:
– Нет… все-таки самостоятельность начинается не с того, чтобы доводить предков до инфаркта. Как-то иначе их надо воспитывать.
Вышла к ним Марина:
– Спит без задних ног… Алеша, зачем? Отдай-ка тряпку.
– А я уже все.
– Спасибо, ребята… Длинный был день, правда?
– Особенно мне спасибо, да? – всхлипнула Юля.
– Юля, не разводи мне сырость тут! Уладишь с мамой разумно, по-взрослому, и не будет никаких трагедий… Не инфантильничай, поняла?
– Тем более, – сказал Адамян, – что тебе не нужно осаждать Орлеан и спасать Францию. Спокойной ночи, Марина Максимовна.
Она стояла в дверях, провожая ребят.
Смородин, уходивший последним, сделал два шага вниз, потом три – обратно: огорченное лицо Марины не отпускало его.
– Зря вы так… Нельзя на всех реагировать с одинаковой силой, не хватит вас.
– Уже не хватает. На Майданова, например. На Таню, красавицу нашу… Да на многих…
– И что? Будете переживать?
– Сейчас нет, не буду. Выдохлась. Начну завтра с восьми утра, – улыбнулась она. – Спокойной ночи, Алеша.
* * *
– Разрешите?
В директорский кабинет входит учитель физики Сумароков – поджарый, высокий человек с палкой.
– У меня пустяковый вопрос. – Он прохромал только полрасстояния от двери до стола, остановился почему-то на середине и заговорил, избегая называть Назарова по имени-отчеству (может, не запомнил еще?). – Нельзя ли так устроить, чтобы приказы по школе оглашались не на уроке?
– Простите, не понял.
– Входит ваш секретарь, формально извиняется и отнимает ни много ни мало, а пять минут… Удобно ли это учителю – такая мысль не волнует ее.
Дверь распахнулась.
– Как вы можете, Олег Григорьевич? – вперед выступила пухленькая блондинка Алина. – Это я что, развлекаюсь? От нечего делать, да?
– Не знаю, милая, но так нельзя. Перед ребятами рождалась планетарная модель атома Резерфорда… и вдруг – пожалуйста! – является совсем другая модель…
– А уж это нехорошо, ей-богу! – Алина просто вне себя от сумароковского тона.
– Почему же? Модель сама по себе недурна, но не взамен резерфордовской, киса! А как по-вашему? – спросил физик Назарова.
– Минутку, Алина, это что – приказ о дежурстве в раздевалке?
– Ну да. И в буфете.
– Вот там и повесить. А если зачитывать – только на линейке с этого дня. Урок – неприкосновенное дело. Поняли?
– Я понятливая. – Алина поиграла многозначительной оскорбленной улыбкой.
– Это все, Олег Григорьич?
– Да, благодарю. – Он удалился, сухой и прямой, как раз в тот момент, когда звонок прекратил перемену.
– Уж для него-то я никак не «киса»! – Алина сузила глаза. – Во внучки ему гожусь…
– Ну-ну-ну… – произнес в рассеянности Назаров, собираясь на урок.
– Так будет каждый приходить и ставить свои условия. Знаете, что это, Кирилл Алексеич? Это ваш характер испытывается!
– Знаю! – бросил он, уходя. И уже в дверях: – Если позвонят из милиции насчет того беглеца из пятого «А», поднимитесь сказать, ладно?
– Как? Среди урока? Вы ж сами только что…
– А сейчас я говорю: если найдется ребенок, поднимитесь сказать. Среди урока! Истина конкретна, слыхали?
* * *
Кабинет военного дела и автомобилизма. Стенды, макеты, карты военной топографии. Ящик с песком. Присутствует только мужская часть десятого «Б».
Назаров трогал указкой нарисованный дорожный знак, глядя на Алешу Смородина. Тот стоял, от него требовалось этот знак истолковать.
– Ну?
– Запрещен разворот? – гадал Алеша.
– Пальцем в небо. Майданов!
– Преимущество в движении встречного транспорта, – спокойно, с ленцой сказал Майданов.
– Так, дальше. – Указка касалась другого знака. – Смородин!
– Не знаю, – сознался Алеша и сел, хотя Адамян подсказывал так, что повторить за ним легче легкого.
– Майданов! А ты постой, Смородин, постой…
– Конец запрещения обгона.
– Так, а здесь?
– Ограничение габаритной высоты… Подряд говорить? Ограничение нагрузки на ось.
– Майдан, ты уже машину, что ли, купил? – спросил кто-то сзади.
– А ты не знал? – огрызнулся он. – «Кадиллак»! Серый в яблоках…
– Тихо, остроумие потом… Смородин. – Директор подошел к нему вплотную. – Стало быть, по запрещающим знакам – ни в зуб ногой. Почему?
– Я уже говорил вам: я никогда не сяду за руль. У меня минус пять.
– Да-да, помню. И ты «неадекватен сам себе»…
– Даже если б разрешили, я бы не сел. Я был бы опасен! – Вдруг он улыбнулся. – Вон тот знак я понимаю…
– Который?
– Крайний слева. Означает «осторожно, дети!».
– Удивил! Тем более, что дети прямо нарисованы… Ну ладно, автомобилизм – дело факультативное, принуждать не могу. Но военная подготовка – это, брат, другое. На днях ты стоял такой же застенчивый, когда задача была – собрать автомат Калашникова. Теперь бы мог?
Алеша молчал.
– Да он же поступит в университет, Кирилл Алексеич! – не выдержал Адамян. – Ему же медаль обеспечена!
Назаров потемнел:
– Это еще не факт, Адамян! Факт, что есть статья шестьдесят третья Конституции СССР… Или выполнять ее – тоже не его мечта?
Алеша, у которого кровь отхлынула от лица, сказал:
– Там про мечту не сказано, в статье шестьдесят третьей… И я же не нарушил ее пока? Ни ее, ни других статей. Так что не надо повышать на меня голос. Если можно.
Назаров выслушал с усмешкой, взгляд его не смягчился:
– А профилактика? Сейчас я даже не про Смородина. Я – про «вечных белобилетников». Про эту установку их. Независимо ни от очков, ни от болезней… Когда молодой человек решает: солдатчина? казарма? хождение строем? Ну нет, увольте, это для других, для менее ценных!.. Симпатичен такой кому-нибудь из вас? Мне – нет.
Раздался звонок. Глядя прямо на Алешу, в глаза ему, Назаров закончил так:
– А про твои заслуги – и научные, и комсомольские – мне известно. И физик тебя нахваливает, и Марина Максимовна… Но в следующий раз я тебя гоняю по тактико-техническим данным, а также сборке-разборке автомата Калашникова. Основательно гоняю. Это ко всем относится! – предупредил и вышел.
Наблюдалось некоторое оцепенение.
Круглоголовый, с тонким голосом Ельцов высказал:
– Парни, а ведь у нас директор еще не обозванный ходит! Кличка Унтер подойдет?
– В смысле – Пришибеев? – уточнил Женя.
Подошел к Алеше Майданов, предложил с неловкостью и поэтому грубовато:
– Взять тебя на буксир, натаскать? Один, два вечера – и будешь иметь у него пять баллов… Он ведь, кроме шуток, может не дать медаль… Даже тебе!
– Спасибо… Это я просто горю на плохой механической памяти, – объяснил Алеша в досаде. – Мозг уже не принимает того, что надо запоминать без доказательств…
– Шериф! – крикнул Ельцов. – Парни, нашел, потрясная кличка… Он же вылитый шериф, ей-богу!
– Это пойдет, – расплывшись, одобрил Адамян, – да, Леш?
Дверь распахнула Таня Косицкая:
– Эй, Мариночка зовет, вместо урока мы будем телик смотреть…
* * *
Ребята шумно возликовали: «Мариночке – слава! Ура!..»
Опять директорский кабинет.
– К вам две мамаши, Кирилл Алексеич. – Алина вошла с этими словами. Томная улыбка на ее губах играла независимо от смысла того, что она говорила или слушала. – И сию минуту из милиции звонили: Додонова из пятого «А» сняли с поезда на Адлер.
– Сняли?! Фу-ты ну-ты… – Назаров откинулся в кресле. – Номер отделения, телефон записали?
– Да.
– Сейчас соедините меня. В Адлер его понесло… В Сочи то есть. У нас ему холодно!
Вошла Марина Максимовна в черном свитере с рукавами, вздернутыми до локтей.
– Можно? У меня просьба, Кирилл Алексеич…
Была в ней стремительность, которую он счел нужным притормозить. Наиграл хмурость.
– Минуточку, присядьте… Алина, пока не забыл: макулатуру, которую таскают маленькие, должен сортировать кто-то взрослый. Прямо скажите библиотекарю, – как ее? Верочка? – что я распорядился. Гляньте-ка, что я сегодня выудил оттуда… – Он предъявил две мятых книжки. – «Птицы России», монография, и Евгений Долматовский «Стихотворения и поэмы»…
– Смотрите, карта выпала… Карта сезонных птичьих перелетов, – живо отозвалась Марина. – Какой же дикарь выбросил?
– Вот давайте не будем на него похожи. Чтоб ни одной серьезной книжки не пропало, понятно, Алина? Лучше мне дарите – у меня дома в основном политическая литература… С пользой перечитаю… Долматовского того же.
– Хорошо, – с улыбкой сказала Алина.
Кажется, над ним уже иронизирует его секретарша. Да еще в присутствии этой женщины!
– А чему вы улыбаетесь? Вы знаете все его стихотворения? И тем более – поэмы?
– Все – нет…
– А улыбаетесь! Через две минуты соединяйте с милицией. Как вы поняли – в детприемник они его не упекут?
– Ну зачем, вряд ли…
– Родителей известили?
– Кто, я? Нет… Кто поймал, тот пусть извещает, для того там и сидит инспектор детской комнаты…
– Алина! – Назаров побагровел. – Вы мать Додонова видели? Какое у нее лицо было вчера? Мы все оглянуться не успеем, как у вас свой пацан будет! И представьте, что семнадцать часов вы не знаете, где он!
– Извините… Сейчас позвоню.
В дверь просунулись головы двух девушек.
– А вам что?
Оказывается, в канцелярию набилось человек тридцать десятиклассников. Марина объяснила со старательной непринужденностью:
– Это мой класс, мы хотим напроситься к вам в кабинет на этот час… Из-за телевизора. Там сейчас будут пушкинские «Маленькие трагедии» по второй программе. Оказывается, почти никто из моих не видел… а это нельзя не посмотреть.
– Да? – слегка растерялся Назаров. – Так-таки нельзя?
Алина саркастически покачала головой и напомнила:
– Кирилл Алексеич, вам надо двух мамаш принимать.
– Ну, я-то место найду… – Он посмотрел на Марину озадаченно. – У вас же сейчас совсем не это по плану?
– Нет, – вскинула она голову. – Но знаете, внеплановый Пушкин – он еще гениальней!
– Балуете вы их, вот что, – вздохнул Назаров и повернулся к телевизору. – Пирожными кормите свой десятый «Б»…
– Русской классикой я их кормлю! А это давно уже – хлеб. – Похоже было, что Марина рассердилась. – Ну что же вы? Время идет, скажите: можно или нельзя?
Он покорно щелкнул рукояткой «Рубина», а она распахнула дверь:
– Заходите, ребята!
Глядя, как этот табун вторгается в директорский кабинет, Алина подняла глаза к потолку и шепнула сама себе:
– Край света!
Но у Назарова глаза стали веселые. Вот он настроил, подкрутил, и на экране появилась заставка, обещающая показ «Моцарта и Сальери»…
Стульев в кабинете хватило только на девочек. Назаров потоптался, глядя на стоящих у стен мальчиков, потом флегматично, не торопясь, стянул зеленую скатерть с длинного стола, за которым проходили педсоветы, и сделал над ним приглашающий жест.
Они не заставили просить себя дважды.
Звучала тема из моцартовского «Реквиема».
Назаров, стоя за Марининым стулом, наклонился к ее уху:
– С вами не соскучишься…
– Благодарю… – И, не отводя глаз от экрана, где уже появился Николай Симонов – Сальери, она поднесла палец к губам: – Тссс…
Телефонный звонок. Вместо того чтобы снять трубку, Назаров отключил розетки обоих аппаратов и вышел из кабинета бесшумно.
Сальери начал свой монолог…
* * *
– Простите, вы ко мне? – окликнул Назаров двух родительниц в распахнутых пальто. Дожидаясь его в вестибюле, они обсуждали что-то; предмет дискуссии особенно распалял одну из них – Клавдию Петровну Баюшкину. Женщины оглянулись.
– Кирилл Алексеич, это вы? Очень приятно, Баюшкина.
– Назаров.
– Смородина. – Мать Алеши оказалась маленькой, щуплой и стеснительной.
– Попрошу на второй этаж, в учительскую… Только нужно раздеться.
– С удовольствием… Я, наверное, красная сейчас, как этот огнетушитель, – говорила Клавдия Петровна, выскальзывая из шубки. – Сюда шла с классом Юлия, моя дочь… И если бы она меня увидела, мне бы несдобровать!
– Вот даже как? – Он приподнял брови.
– Да-да, тут весьма щекотливый вопрос. Так что умоляю: не выдавайте меня…
– Хорошо.
– И меня, если можно… – совсем тихо и подавленно сказала Смородина.
* * *
…В учительской мы следим за разговором с того момента, когда суть щекотливого вопроса уже наполовину изложена: это заставило Назарова нахохлиться, помрачнеть… И Клавдия Петровна продолжала излагать – то понижая голос с оглядкой на Ольгу Денисовну, которая писала что-то за дальним столом у окна, то забывая об ее присутствии…
– В одиннадцать вечера, Кирилл Алексеич! Гости, конечно, не дождались и ушли. Смертельно обиженные… Причем явилась с мокрыми ногами! А у нее был нефрит, ей нельзя простужаться!..
Но я сейчас не об этом… Я вообще не понимаю, что у них там происходит, я прошу объяснить мне! Там маленький ребенок. Прекрасно. Я сама мать, хотя и не мать-одиночка, я знаю, что три года – это прелестный детский возраст, но… но я не готовила дочь в няньки, Кирилл Алексеич! Для этого не надо так долго учиться… В десятом классе, в решающем году они выкраивают время, чтобы по очереди гулять с этим ребенком в субботу и в воскресенье! Но если у меня или у отца просьба к ней – она не может, потому что «много задали»… А что они там делают по вечерам? Раза два в неделю – это уже традиция. Говорят? О чем говорят? Видимо, они выговариваются там дочиста, потому что для нас у Юли остается совсем мало слов: «да», «нет», «нормально», «не вмешивайся», «сыта», «пошла»… Думаете, не обидно? – В голосе Клавдии Петровны зазвенели слезы, она отвернулась, теребя пальцами желтую кожу мужского портфеля, который имела при себе.
– Так вы считаете, что Марина Максимовна восстанавливает Юлю против вас?
– Не знаю… Может, ее и развивают там, но после посиделок в том доме девчонка приходит чужая! Мы с мужем не хотели бы развивать ее в такую сторону… И не позволим, Кирилл Алексеич. Муж мне так и велел сказать: не позволим!
– Да… – Назаров закурил. – Ольга Денисовна, вы нас слушаете? Подключайтесь. Вы же лучше знаете историю вопроса.
Клавдия Петровна несколько замялась, щелкая замком своего портфеля.
– Но, Кирилл Алексеич, мы только сигнализируем, а дальше – вы уж сами, пожалуйста!
– Да-да… – отозвалась Ольга Денисовна. Лицо ее затуманилось, и высказываться она не спешила. Встала, зачем-то глянула в окно.
– Кирилл Алексеич, там как будто привезли оборудование. Наверно, ищут нас – принять, подписать накладные… Мамаши извинят? Это две минуты… – И она вышла в коридор. Назаров извинился, пошел за ней…
* * *
– Какое оборудование?
– Никакого! Военная хитрость. Отойдемте… Историю вопроса вы хотели? Что ж, дыма без огня нет. Марина без конца дает поводы. Не может без фокусов, без педагогической отсебятины… И уже знают ее с этой стороны. Так что в роно с помощью такой Баюшкиной легко может завариться каша… А нам это нужно?
– Пока не знаю… Пока слушаю вас.
– Не-ет, Кирилл Алексеич, тут ваше слово решает! – прищурилась Ольга Денисовна. – А я – что же я? Скоро тридцать пять лет, как работаю, в общем-то, на выход пора. И не хочу я запомниться ребятам этакой телегой несмазанной, которая все против молодости скрипела. Невеселая, знаете, роль.
– Что ж, могу понять… Но сейчас-то вы не с ребятами говорите.
– Видите ли… Если тянутся они к учителю, этим уже многое сказано, это уже талант. А таланты, наверное, без отсебятины не могут… Гнать их за это? Вроде невыгодно. Вот сумейте-ка так, чтобы и овцы были целы, и волки сыты! Главное – успокойте мамулю, чтоб она дальше не пошла…
Он понятия не имел, как решается эта задача. Ольга Денисовна за руку подвела его к учительской и сделала знак, чтобы он шел туда, а она, дескать, потом.
Назаров вернулся к мамашам.
* * *
– Ну а у вас такие же претензии? – обратился он к Смородиной.
Под его взглядом Алешина мать опустила голову:
– Я не знаю… может, и не надо было мне приходить… – и опасливо покосилась на Баюшкину.
Клавдия Петровна вспыхнула:
– Ирина Ивановна, миленькая! А кто вчера плакал в телефон, что с вашим Алешей творится неладное?
– Я не говорила – «неладное»… Непонятное для меня – это есть. А сейчас я думаю: они-то любят учительницу, а мы ругаться пришли… Завидуем ей, что ли?
– Да, похоже, – усмехнулся Назаров.
– А чем эта любовь покупается, хотела бы я знать! – Клавдия Петровна возвысила голос.
– Мало ли что говорят, – тихо, но упрямо твердила Смородина. – Я только медицинская сестра – образование невысокое… И мне надо верить своему Алеше… А то я наговорю тут ерунды, он потом не простит.
– Ну, милая, так вы же у него под каблуком! Моя бы тоже взбеленилась, если б узнала… Но я же иду на это, иду ради нее!
За своей табачно-дымовой завесой директор пока отмалчивался.
* * *
Тем временем в директорском телевизоре Сальери ждал Моцарта к обеду и мучительно доказывал сам себе, что гений его друга не нужен и даже пагубен в силу таких-то и таких-то причин…
Марина смотрела на ребят. Правда ли, что они, дети 70-х годов, стали упрощенцами, очерствели, ударились в деляческий прагматизм? Правда или поклеп?
Вот яд уже попал в бокал Моцарта, и у Саши Майданова – коротенькая гримаска боли на лице. Что это – реакция на единственный в трагедии детективный момент? Кто дал ему понятие о Моцарте и дал ли? Песенка Окуджавы: «Не оставляйте стараний, маэстро»?
Во всяком случае, не она, не Марина. Кто бы ей, словеснице, выделил пару уроков на Моцарта? Сказали бы: а почему не на Глинку в таком случае? Да вы еще к Шолохову не приступали, у вас Фадеев не пройден! Моцарта она захотела…
Так ничего странного, если в майдановском сознании «отрицательный» в парике убивает «положительного» в парике – и не больше…
Впрочем, сейчас-то не нужно, может быть, напрягаться и хлопотать о чем-либо? Сейчас сам Пушкин работает, и музыка, которую никому не убить, и артисты сильнейшие… Можно довериться!
* * *
Ольга Денисовна уже снова была в учительской за своим дальним столом.
Назаров раздавил папиросу в пепельнице.
– Спасибо… Я всех выслушал, я попытаюсь разобраться… Хотя, по-моему, у вас одни эмоции, дорогие граждане.
– Эмоции? – Клавдия Петровна встала. – А вам факты нужны? Есть и факты, к сожалению. Я не хотела до них доводить, но если без этого нельзя… Десятый класс как-никак, нам надо всем мобилизоваться… Если мы сейчас их упустим – пиши пропало! – говорила она, энергично щелкая замками на желтом мужском портфеле и доставая оттуда знакомый нам магнитофон.
– Что это у вас? Зачем?
– Сейчас услышите. Вчера Юля брала его с собой на их воскресный пикник… под елочкой! Я же понимаю, Кирилл Алексеич, вы человек новый, вам не хочется сразу конфликтовать… Ольга Денисовна, вы идите поближе, вам не будет слышно… Есть местком, там всегда найдутся заступнички… Но когда такие факты, как здесь у меня… Я утром прослушала и в ужас пришла. – И Баюшкина включила аппарат.
Магнитная лента заговорила знакомыми молодыми голосами:
«Марина Максимовна, вопросик можно?» (Адамян.)
«Ну попробуй».
«Эмма Пална – хороший, по-вашему, учитель?»
«Здрасьте, я ваша тетя! Отдохни ты от нее, чего она тебе далась?» (Это Смородин.)
«Не мешай, это вопрос по существу. Так как же, Марина Максимовна?»
«Жень, но ведь я не сижу у нее на уроках! Я знаю ее больше как человека. Как очень домашнего, слабохарактерного человека, которого заедает текучка… вот… и которому с вашим братом несладко. Правильно?» (М. М.)
«Марина Максимовна, ее мальчишки доводят! Особенно он, Женька. Что смотришь? Я б никогда не сказала, если б это было правильно, если б Голгофу стоило доводить. А ее – не за что!» (Юля.)
«Постойте, это прозвище у нее такое – Голгофа?»
«Ну да. Она говорит: „Каждый раз иду в класс, как на Голгофу!“»
«Братцы, что ж вы делаете? Помилосердствуйте…»
«За ней надо записывать, Марина Максимовна! Она все время такое отмачивает. Вот еще, например: „Вас родители портили, портили, а потом школе подкинули!“» (Таня.)
Хохот.
«Слушайте, а за что вы невзлюбили-то ее? Не за фразы же эти?»
«Сказать? (Опять Адамян.) За то, что она отбивает интерес к химии у ребят! Каждый день – примерно у ста пятидесяти человек! На проблемном уровне она же не сечет абсолютно. Подсуньте ей любую сенсацию химическую – из „Науки и жизни“, из „Эврики“, о спецжурналах я и не говорю, – по лицу увидите: все это мимо! Как козе баян, как зайцу джинсы!»
«Нам это известно. А чего ты от Марины Максимовны хочешь?» (Смородин.)
«Мнения!»
…Далее идет то, что мы уже слышали – вплоть до разговоров о новом директоре, когда Марина Максимовна исключала из своего репертуара песенку «А я люблю военного…»
– Товарищи, как же это? Ведь мы подслушиваем… – словно очнувшись, сказала Ирина Ивановна Смородина.
– Что-что? – не поняла Клавдия Петровна, однако нажала клавишу «стоп».
– Я лучше пойду… Я эту педагогику не знаю, конечно, только как-то нехорошо… – Ирина Ивановна двигалась спиной к двери, горестно глядя на Назарова. – До свиданья. – И ушла.
Клавдия Петровна всплеснула руками:
– Если хотите правду, вот уж кто действительно ревнует своего сына к этой Марине, так это она! И по-моему, неспроста… А здесь вот струсила!
