Наталья Долбенко
Вакханалия, или Хренотень по-русски. Рассказы из русского быта
О мужестве и доблести
Сергей Никанорович Серенький очень любит свою работу. Своими пухленькими пальчиками каждый день по многу часов подряд он может исписать столько бумаги, столько любовно замаранных мелким корявеньким почерком бланков вылетает из-под его легкой руки, что этими стопками следовало бы подпереть пизанскую башню.
Но нет. Конторский, по нынешнему офисный, рабочий Сергей Никанорович Серенький выполняет сложную и ответственную работу. Он проверяет правильность заполненных бланков и переписывает их, дабы не было разногласий и противоречий в документах. Так что его бумажки чрезвычайно необходимы и
поэтому старательно подшиваются и складируются в специальных шкафчиках.
Иной раз Сергей Никанорович так бывает занят, что, засмотревшись в окно, его ответственные умные ручки все равно продолжают что-то писать и писать. Или, к примеру, особенно будучи в добром духе, Сергей Никанорович, миленько улыбаясь сквозь очки, уже по бумажке водит писулькой и неважно, что буковки превращаются в колышки и горки. Сейчас важен сам процесс, беспрерывный как жизнь и время: вот М становится эдаким овражком и, может быть, в мозгу Сергея Никанорыча в этот момент всплывают образы уточек. Буква Т становится перевалом туристов и Господин Серенький мысленно переваливается через эти перевалы в суровых условиях гор; цыферки оживают и воплощаются в смешливую банду весельчаков – им только в пляс остается.
Бывают у Господина Серенького дни, когда он сам удержаться не может и, видимо, ощущая себя Гераклом, вдвое, втрое, а то и вдевятеро раз больше план заполнения бланков перевыполнит.
И тут как хор пьяных грузин под тихим церковным сводом, как весть о наступлении Апокалипсиса до обеда с макаронами и котлеткой, в общем так же внезапно, так же ошеломительно раздался сверху указ, постановленный и укрепленный, что с N-го числа провести всеобщую компьютеризацию сотрудников!
Подобно застывшей скульптурной композиции Микеланджело Буанаротти с героями из древних мифов, с открытыми ртами, подобно питерским львам, мы застигаем десятки господ Сереньких: немало стонов отчаянья раздается из кабинетиков, не меньше и всхлипываний, словно от поголовного насморка.
О, сколько горя и разбитых надежд принес этот указ! Но кто виноват?!
Это всего-навсего необходимость России не отставать от держав-владык. А какой урон это нанесло душенькам Сергеев Никонорычей Сереньких! И все же не перевелись богатыри на земле русской! Один из многих – наш любимый герой – переборол печаль разлук со своими любимыми бумажками, с этими его детками, беленькими и сердечно замаранными, и теперь осваивает азы этого иноземца Виндуса Самовича, пускает в свой тесный мирок и супругу его – Экселию.
Поначалу они часто ссорились и непонимали друг друга, и Сергей Никонорович говаривал сердито:
– Ох, не доведет это до прогрессу, не доведет! Уж помяните мое слово… вот уж когда чайком плеснет на эту чуду какой бедолага, тогда?!.
Но чайком никто не брызгал на компьютер и крах все никак не наступал. А только случилось однажды то, что герой наш вовсе и не ожидал: увидел Серенький через свои круглые окулярчики, что вовсе они с Виндусом и его семьей уже давно перестали враждовать и стали что-то вроде ближайших родственников. Сергей Никонорович стал частенько наведываться к ним в гости, а порой и шашни на сайтах заводить. Он то в пасьянсик сядит с ними перекинется, то партию в шахматишки сыграет.
С лучшим приятелем Виндуса Антирнетовым герой свел дружбу совсем недавно. А этот Антирнетов и давай ему свои угодья показывать: то туда заведет – конца и края нет, то сюда! Ох, и богатая он персона – миллиардер, да еще и волшебник: каждый день новые чудеса кажет – страсть, как интересно!
Так что бедный Сергей Никанорович, потеряв однажды то, чем просто жил и дышал, смог принять это как должное и не отчаялся, за что и был сполна вознагражден судьбою. Научился любить и ценить свой новый мир, раз нельзя уже вернуть прощлого, и благодарил ворвавшийся прогресс, подаривший ему столько незабываемых мгновений!
Вот-таки мы, подобно нашему герою, должны проявлять мужество и доблесть, чтобы мириться и дружить с настоящим, не горюя об ушедшем прошлом.
Пурзик
Лежит так умиротворенно на двух ляжках, что даже стыдно беспокоить. Лежит и улыбается чему-то своему, совсем по-человечьи. Наверно, пойманной крысе. Какая у нее была вкусная голова. Да и не то, что стыдно его стаскивать, ведь спать пора – два часа ночи, – а словно нарушаешь гармонию мира. Как с себя скидывать. Тронешь пальцем – пихнет лапкой: отвали! Пощекочешь живот – в ответ: муур, отвали! Как человек прям. Тычешь пальцем дальше – мотает злобно концом хвоста: не отвяжетесь – загрызу. Рассмеялись. Смеешься, а ноги трясутся и Пурзик вместе с ними. И словно сам ржет, ведь все его тело дрыгается. Не трясите меня – кажется трясет он голосом. А от этого хохота еще смешней. И кот двигается еще сильней на ляжках. Открывает недовльный глаз. И сворачивается котяра рыжим комочком. Теперь оный комочек дышит двухзалпно: передвигает дыхание из живота и зада к лопаткам, и наоборот. Иногда дергаются кончики лап, усы, ушки. А ноги под ним уже затекают. Наверняка еще час и два, и пойдет лазить по норам.
А пока весь затрясся. Наверняка вспоминает схватку с крысой. Как энергично движется хвост. Снова надо подергать за хвост: просыпайся, соня. Не реагирует. Пурзик! Ширк ширк ногтем. Трешь лапку – учащенней дышит. Поднимаешь хвост, а он потом дергает – оставь в покое. Вот он тянет, потягивается. Закрывает лапками лицо. И трудно с первого взгляда понять где лицо, где спина.
Неужели придется его скидывать? Эй! Пурзик! Шуба! Как змея хвост нервно двигается. Показывает кто тут хозяин. Снова сладко тянется, показывая чуток клыки.
Настоящий йога – так извернуться. Не пойму – это задняя лапа? А, да. Теперь отпинывается. Давай пощекочим нос ногтиком. А от туда тепло идет. Только прячет ноздри лапкой. В животе заворчало. Сейчас по обыкновению пукнет во сне.
Дунешь на него, а как-будто хвост сдул. И нет реакции. И опять мурчание.
Двигаешь ногами: может быть проснется и сам убежит. Хоть бы что – ни стыда кошачьего, ни совести.
Раздвинуть бы ноги, чтоб провалился. И стиснуть ляжками. Вот бы он глаза выпучил.
А ведь не можешь. Начинаешь гладить против шерсти: на, получай, бомжуля.
А то придет весь в соплях чьих-то зеленых, ошметочных, с желтой каемкой, и сразу в лицо лезет – подарочек, мол, принес.
– Иди отсюда, – говоришь ему… А он уже по-человечески обиделся и убежал, в угол забился. Стыдно теперь перед ним.
Ну давай, котяра, тянись и просыпайся.
Придется к крайним мерам прибегать: за шкибок.
Схватишь за лапу, а он остальными с когтями зацепит палец. Вот сам себя царапает за хвост. Глаза открыты. И вновь закрываются. Хотя, чувствуется, понравилось дразнить свою лапу. Поглаживает ее. Но лапа не реагирует. Дрыхнет.
Все вместе тянемся, тянемся.
Злобно просыпается. Себя лижет. Смачно потягивается. Открывает пасть. Зевает. И теперь смотрит на тебя злым зеленым сощуренным взглядом. Подглядывает. На самом деле глазоньки его слипаются. Готов погрузиться снова в сон. В блаженный кошачий сон. В тепле и заботе. Утром получит в тарелке остатки щей со свиной кожей. Кашей. Молоко.
Но будет выпендриваться: эта жратва только дворняжкам годится. И побежит гулять на улицу, чтобы похвалиться им, что питается лучше, чем они.
Вот слышит, что речь о нем. Вскакивает. Чешется. Трясет загривок. Переворачивается, снова вылизывает. Покусывает блох. И удобно укладыавается на другой бок. А как вскочит или забежит с улицы – прямиком к своей тарелке: вдруг что-то вкусненькое. Сейчас приснился ему вкусный сон. В благодарность себе обцаловывает лапки. Икает. Вздыхает. Чуть ворочается и снова засыпает.
Ну вот его скидываем. Пора и честь знать.
Его лицо выглядит недоуменно: что такое?! Варвары! Кто посмел тревожить?
Вырывается из рук и ложится на колени, постепенно сползая в пространство меж ними.
И все-таки его скидываем. Пусть сидит на диване один. Ему это явно не по вкусу. Оглядывается, недовольно чешется. Раздумывает. Уставится куда-нибудь в дальний угол и снова чешется, пробуя воздух языком. После сна словно пьяный, непричесанный. Никак не может въехать в реальность. Ложится и, не опуская головы, приходит в себя. Водит ушами: не слышно ли незванных гостей мышей. Нет. Пока все тихо. Ворочается и начинает снова дремать.
Вот такой наш Пурзик.
Вдвоем поодиночке
Пора просыпаться. Не охота, конечно, но скоро приедут гости: сегодня первое знакомство с будущей свекровью. Это всегда процесс волнительный и мучительный. Чужой человек, а тебе с ним жить и общаться. От того, какое впечатление ты на нее произведешь, так она и сыну на мозги накапает.
Я потянулась и приоткрыла глаз. Яркое солнце уже играло на противоположной стене. Как хорошо жить на юге.
Я всегда мечтала просыпаться и видеть за окном раскидистые пальмы. И вот сон сбылся. Я просыпаюсь, а они там. Их лапищи легонько хлыщут по незастекленному окну и мне весело.
Я привезла в Азию свою семью и теперь мы вместе, не надо грустить и тосковать по дому, по маме. А мама уже шебуршит в другой комнате. Она всегда встает раньше других.
Я оделась и еще чуток заспанная вышла из комнаты.
К полудню позвонили и предупредили, что уже едут. Мы накрыли на стол. Скромно и вежливо. Вроде не особое торжество, чтобы заваливать стол, заказывая скатерть-самобранку. Просто столкновение двух семей.
Послышались шаги за дверью. Многочисленное топанье. А вот и она. Приземистая, строгая. Волосы уложены пучком, в строгом костюме училки. Хотя она никогда ею не была. Ее муж занимался крупным бизнесом и все заботы этой женщины сводились к тому, чтобы присутствовать с ним на приемах. А сегодня она специально надела только черное, чтобы запугать нас. Ну ничего. Выкрутимся.
Она посмотрела на меня и, естествено, сразу узнала: других девушек в квартире все равно не было. Состроила искусственную улыбку и разверзла объятия. Я направилась к ней, тоже раскрыв широко руки. Обнялись. Она вся напряжена. Таз далеко отодвинут: жест нежелания сближаться. Из-за этого она даже согнулась, отдавая в мое распоряжение только плечи. Пришлось на нее слегка надавить и прижать посильнее: мамочка. Она сдалась и расслабилась, даже заулыбалась искренне. Ну вот и поладили.
Моя семья не была столь образованна, как их, в плане языков, и общаться больше приходилось жестами и через меня. Но процесс единения прошел без эксцессов. В конце обеда некий голос шепнул, что она меня одобрила. Ну еще бы. Я ли не самая прекрасная, самая премудрая и самая совершенная?
Гости откланялись. Почти все со стола съедено, так что особо и убирать нечего, кроме одноразовых пальмовых тарелок. Удобно и экологично.
Я уединилась и села перед зеркалом. Вот сижу я, вижу свое отражение и не понимаю, как со мной такое может происходить, что я совсем не помню, как и где я с ним познакомилась. С моим будущим мужем. Да, лицо его я знаю. Даже характер. Историю его семьи, их культуру. Но вот остальное… самое важное… пробелы в памяти? Из-за чего? Голову напекло тропическим солнцем?
Будущие родственники определили дату нашей свадьбы. Уже через неделю. Они странные. Такие консервативные, восточные. И позволили сыну жениться на иностранке, из другой культуры и религии. Даже наши социальные статусы различны. Они постоянно вращаются в высшем свете, мой свет – тот, что от светилы. Они привыкли ни в чем себе не отказывать, а мы только на всем и экономили. Ну раз такое случилось, значит оно было угодно Богу или кому-то еще, и мне незачем из-за этого ломать голову.
Свадебная церемония оказалась даже веселой, не такой утомительной, как я представляла. Я в традиционном костюме азиатской невесты, гости кто в чем. Руки раскрашены хной. Мне удивительно, что я это я, тут, в этой чуждой мне одежде. И самое странное ощущение, чувствовать себя не со стороны, а в главной роли. Наверно, что-то не так с моей психикой: не развитое самосознание и все такое прочее.
Я разглядываю присутствующих. Свекровь мила и со всеми приветлива – привычка. С другого конца зала приближается ко мне местная достопримечательность. Как ее имя я тоже не помню. Она русская, как и я. Живет здесь уже шестой год. Одевается исключительно в местные национальные костюмы, волосы паклей, сама неухоженная и подрабатывает репортером-фрилансером. Остальное время ходит по барам и смешит своим видом местную публику. И почему я пригласила ее на свадьбу? Может она сама напросилась? Я поглядела на нее внимательнее и поняла, что она сейчас выкинет какой-нибудь очередной номер. Глаза пьяные, вид озлобленный. И где только успела раздобыть спиртное? На свадьбах здесь выпивать не принято, не в России. Я отвернулась, думая избежать этим ее ненависти, но опоздала. Она подошла ближе и заорала охрипшим голосом:
– Несправедливо! Теперь даже всякие жиряги и уродины выходят замуж! Нормальные уже не в цене!
В другой бы раз я послала ее на три буквы или прошла бы мимо, оставляя за ней право выплескивать, что ей вздумается. Но тут мной внезапно овладела нежность ко всему живому. Это мой день, моя свадьба и я не хочу портить настроение. Я одним рывком схватила ее за шею и придвинула к себе. Сакральным голосом прошептала ей в самое ухо:
– Скоро твоя жизнь полностью преобразится. У тебя тоже появится муж. Для него ты будешь самой красивой и желанной. Любовь полностью наполнит тебя и ты перестанешь изливать желчь.
Я знала, что на нее это подействует. И она впрямь успокоилась. Точнее вошла в некий экстатический ступор. Взгляд полон прекрасных ожиданий. Мысли далеко отсюда. А я только кивнула себе: вот это я учудила. Так выразилась, да еще напророчествовала. Надо признаться, я точно знала в эти минуты, что говорила представшую передо мной правду.
Проснулась я поздно. Свесила ноги с постели. Болтала ими и силилась впомнить, почему после вчерашнего празднества я сижу на своей кровати, одна, в своем доме? Может так принято на Востоке, что свадьбу и начало семейной жизни растягивают на длительный срок? Ладно, прежде чем ломать себе голову над этим вопросом, лучше пойти поздороваться с мамой.
В одном пьньюаре, босая, я шлепаю по прохладному каменному полу и мечтаю попить воды. В горле пересохло. День уже в самом разгаре, а чего с ним делать, не знаю. Блуждаю рассеянно по сторонам. Мама, бабушка, брат – все они заняты своими делами. Брат вообще собиратеся уезжать в другой город. Дела у него или путешествие – я не спрашиваю. Мне уже с ним так просто не сорваться, как раньше. Я же теперь чья-то жена.
Кругом незастланные постели, мятая одежда раскидана по стульям и на кресле. На круглом столе крупные хлебные крошки и остатки глазированного печенья. Недоеденный шоколад. И в эту минуту вбегает слуга и кричит, что гости уже во дворе вылезают из машин. Как же так? Пустить их в такой беспорядок? Мы все срываемся и наскоро пытаемся моментально все застелить и слегка прибрать. Прибегают еще двое щуплых работников и в моей голове пролетают огрызки мыслей: а откуда в моем доме взялись слуги? С каких пор? Может семья мужа прислала? Хотя тут рабочая сила стоит дешево и мы могли нанять сами…
Едва схвачена и спрятана последняя мятая вещь, как через открытую дверь появляются мои родственники, муж и его родители с кем-то еще. Я пока не познакомилась со всеми их многочисленными родичами и друзьями семьи.
Я извиняюсь, что в такой час я все еще в халате (накинула его поверх пеньюара), и удаляюсь переодеться. Ко мне в комнату заходит мой муж и стеснительно протягивает нижнее белье, черное с бордовыми нашивками:
– Это лифчик в подарок…
– Спасибо, – принимаю и складываю под диван с постельным бельем.
– Мы тебя там подождем.
Он выходит, а я погружаюсь в оцепенение. Какой он? Почему я его не знаю? Нежный он, добрый, страстный или грубый? Должны же были у нас с ним быть отношения? Когда? И ведет он себя так, как будто вчера познакомились. Странно все это и необъяснимо. И с чего вдруг белье дарит? Может у меня сильнейшая амнезия? А в больницу провериться идти страшно. Вдруг признают сумасшедшей и упекут пожизненно.
Я переодеваюсь и выхожу в гостиную. Свекровь привычно доброжелательно улыбается, как ей подобает вести себя на приемах. Ее единственный отпрыск стоит по правую сторону и скромно поглядывает, хлопая ресницами. Кем он работает? Чем занимается? Я это знала и забыла или… впрочем неловко так пялиться на них и не поздороваться.
– Здравствуйте, доброе утро, – расплываюсь в улыбке, обращаясь к свекрови.
Она прям всплескивает руками и смеется:
– Вот шутница! Второй раз за утро здоровается, – и поворачивается к моей маме: – Сегодня утром они проснулись рано и уже поздоровались. Потом мы сразу собрались ехать к вам. Только что вместе с ней вылезали из машины, а теперь она как будто нас впервые видит. Ой, смешная! Ха-ха. Мне она очень нравится.
Я неловко улыбаюсь и перевожу взгляд на мужа. Его лицо озаряется приятными воспоминаниями прошедшей ночи. У него, судя по выражению, брачная ночь прошла удачно, а у меня нет, потому что без меня. Хм, как это?
Пока они выкладывают коробки с дорогими конфетами и прочими угощениями, мы с мамой отходим в сторону и она шепчет:
– Ты опять была там и здесь. Я не понимаю, как ты можешь быть одновременно в двух местах сразу, а потом не помнить об этом? У тебя так бывало и раньше, но в последнее время участилось. Не знаю, кто наделил тебя такими способностями, но лучше бы было, чтоб ты из-за таких перемещений не теряла память и саму себя.
Она вернулась к столу, а я облокотилась на подоконник, впериваясь взглядом в размашистые лапы кокосовой пальмы. Почему я такая? А может то вовсе и не я, а мой невидимый двойник? Никаких сестер-близнецов у меня нет и никогда не было. А вот как я одновременно могу находиться в разных местах – вот это не понятно. Но самое обидное, что помню себя только тут, не там. Вот я же проснулась сегодня на своей кровати. А где-то в это время я или мой дух, или другая оболочка в другом конце города, – проснулась рядом с ним. А он милый, мне очень нравится, только радость от супружеской жизни получаю не я, а она. Может у меня кто-то отобрал ощущения, может кто-то вселяется в мое сознание и живет моей жизнью? Может это та странная репортерша с побережья? Не зря все считают ее странной…
Я выхожу к гостям и сажусь за стол рядом с мамой и мужем. Никто не успел убрать стол и я просто облизываюсь на шоколадные крошки. Незаметно для свекрови собираю их на влажный вспотевший палец. У них не принято вести себя по-нищенски, а у меня дурные привычки человека, который слишком долго ущемлял себя в своих желаниях.
Их дом оказался даже слишком большим и просторным. Я тут впервые. И это все стало также и моим. Приятно почувствовать себя господином, важным, богатым, свободным. Огромный тенистый сад, бассейн. Все как в кино. Кремовые стены не слепят глаза. За высокой оградой кипит город. Восточные звуки, гудящие трели машин. Над головой высокое лазурное небо. Нет ни облачка. До муссонов еще далеко. Не сезон.
Я поднимаюсь на плоскую крышу дома и с удивление обнаруживаю, что море совсем рядом. Оно практически плещется о соседствующий с нами форт. Там по пляжу гуляют люди. И мне становится страшно. А если поднимется цунами? Оно сметет нас самыми первыми! Надеюсь, цунами тут бывают не часто и на наш век хватит.
Я медленно спускаюсь и продолжаю осматривать новую собственность. Все же странно, что они разрешили сыну взять в жены иностранку с другим виденьем мира.
Нынешняя комната моя куда как просторнее прежней. Здесь есть все для комфорта и роскоши. Он рядом, обнимает за плечи и любуется мной. Сколько мы так уже вместе, а я все еще его не знаю, даже имени, а спрашивать неловко. Другая моя часть живет с ним, а мне не достаются даже крохи этих воспоминаний. Как бы сделать так, чтобы снова стать как все?
– Пора собираться, – говорит он мягко и целует в висок. – Нас ждет важный прием. Отец уже ждет нас там. Времени не много, а ехать еще на пароме.
Я согласно киваю и делаю макияж. При этом долго не могу найти карандаш и тушь. Меня это угнетает и я боюсь опоздать. И пока я такая нерасторопная копошусь тут, все уезжают без меня. Или со мной, не знаю. Может, поэтому и не проследили, тут я или нет… обидно не посетить пышный прием, где соберутся самые сливки общества, приедет даже премьер-министр, парочка других министров, а моя красота останется меркнуть только для этих четырех стен, пусть и огромной комнаты…
Сколько я пребывала в неизвестности и где? По моим ощущениям прошел день или два. В комнату влетел обеспокоенный мажордом и, вытирая набежавшую слезу, проронил:
– Они все погибли…
Паром сорвало, он наткнулся на затонувшие груды металла от прежних кораблей, или что-то еще. Многие пошли на дно. Моя свекровь и муж тоже оказались погребены в синей пучине. Спаслась я или тоже утонула? Все говорили, что видели меня там в момент крушения, но я-то была здесь, в доме. Как такое могло произойти, я не знаю и спросить не у кого. Я смотрю в зеркало, цена которого больше в разы, чем моя квартира, в которой мы живем с момента приезда в эту страну, и вижу свое отражение. Ну вот ведь я, тут, реальная. Двигаюсь, дышу. И ужасаюсь, что мне не больно от их гибели. Жалко, конечно, по-человески, но нет глубоких страданий. Он ведь был моим мужем, а я его как будто и не любила, и не помнила, и не знала. Нет ощущения пустоты и утраты. Странно только, что вдруг я стала вдовой, по сути, не быв и супругой…
Я вернулась на родину, в свой провинциальный город. Все также серо и скучно. Нет раскидистых пальм, не сверкает вездесущее солнце. Небо тусклое и низкое. Я перехожу дорогу мимо палаток-пекарен. Куры-гриль, слоеные пирожки – ничего не манит и не прельщает. Удивительно, что после того несчастного случая я перестала пропадать и терять свои ощущения. Может на том пароме погибло мое отражение, то, что похищало мою память, мой образ? Я не сожалею, что уже не могу быть одновременно в двух местах сразу, все равно я не получала от этого никакой пользы.
На встречу попалась девочка-подросток. Худенькая, несчастная, в поношеном пальто. Взглянула на меня и спросила:
– А ты тоже так себя чувствовала, когда раздваивалась?
Я удивленно остановилась и кивнула:
– А откуда ты про меня знаешь?
– Я такая же. Я просто вижу таких же, как я. Ты вторая, кто так мог.
– Может ты и знаешь, почему это происходит? – дети иногда бывают мудрее взрослых.
– Да, наверно, – она задумалась и провела носком обуви по грязи, вырисовывая полукруг. – У меня это началось, когда мама бросила папу и они с подругой поменялись мужьями. Теперь мама ждет ребенка от второго мужа. А знаешь, ведь они двоюродные братья, и получается, что мой будущий брат или сестра мне не только родные, но сразу и двоюродные. Смешно, да? А мне кажется, что меня бросили, предали. Наверно потому я и раздвоилась. Но радости от этого я не чувствую. Кто-то живет вместо меня, я только хожу тенью и не знаю, что делать, потому что если делаю, потом забываю или вообще не помню.
– Да, это тяжело, – вздыхаю я и поворачиваюсь спиной к палаткам.
– А как у тебя это прошло? – спрашивает она и заглядывает мне в глаза. – Можешь рассказать?
Я пожимаю плечами и пробую рассказать ей, что помню. Но помню совсем мало и как она объяснила, так не могу сделать. До сих пор не знаю, по какой причине раздваивалась и как.
Мы удаляемся в полумрак осенних прозябших дворов и переулков, туда, где кончается одно воспоминание и начинается другое…
