Наталья Булычева
Юлиан и Нона
Но вдруг я перестал ощущать на себе тяжесть его тела и увидел сквозь белую пелену забытья, что брат мой тоже превратился в оборотня…
***
Вальку поставили гранитный обелиск на местном кладбище, на нём он был красивый, как Гагарин. И цветов ему подарили не меньше. Я тоже положил пару гвоздик, делая вид, что скорблю по убитому брату, хотя сам был на сто процентов уверен, что Валька жив. И что он теперь оборотень. Никому об этом я не говорил, потому что лежать в клинике для душевнобольных не входило в мои планы, я планировал найти Вальку и расколдовать. Меня несказанно злило моё бессилие перед обстоятельствами. Мне мешали мои юные годы и то, что я должен подчиняться старшим. А они, как назло, сами того не подозревая, чинили мне препятствия на каждом шагу. Доучиваться меня отвезли в деревню к тёте Тамаре. Глухая, толстая и сварливая тётка. Терпела моё присутствие, скрипя сердцем. Придиралась за каждую мелочь, попрекала меня сахаром. При всяком удобном и неудобном случае жаловалась, что я трачу слишком много воды и электроэнергии. Хотя мои родители регулярно пересылали ей деньги на моё содержание. И деньги эти для деревни были ого-го какие! Но уж такой она человек. Я жил у нее, как на каторге, и каждый день вспоминал Вальку и плакал в подушку. Я уже почти отчаялся. И разочаровался в себе, я клял себя за то, что проболтался тогда про медальон. А вот теперь, когда случилось беда, ничего не могу сделать, кроме как мечтать и планировать, а время идёт, и неизвестно, что там с Валентином. Но немного погодя жизнь меня сама вывела на нужную тропинку. Я закончил школу и вернулся домой. К тому времени уже все более-менее устаканилось. Отец с матерью старались жить дальше, хотя, конечно, обоих сильно подкосило пережитое. Отца отстранили от полетов по состоянию здоровья. И теперь он преподавал теоретические дисциплины в летном училище. А мама ударилась в религию, почти всё своё свободное время теперь проводила в церкви. «Я молюсь за Валентина!» – говорила она. Дома одному находиться мне было невыносимо. Всё здесь напоминало мне про брата, и поэтому я шарахался по городу почти с утра до ночи и думал, что же мне делать. Или сидел у обелиска Валентина на кладбище, не помня себя и времени. И вот однажды, в очередной раз засиделся я до позднего вечера, и я не обратил внимания, что все люди уже давным-давно разошлись, а около меня давно трётся немецкая овчарка. Видно, что не бродяжка – ухоженная и сытая. После того трагического случая собак я стал бояться, но всё же нашёл в себе мужество и посмотрел на оборотную сторону ее ошейника, там была выгравирована надпись: «Нона».
Прочитав имя я произнес обращаясь к своей новой подружке: “ Ах, тебя значит, Нона зовут? Ах, ты моя хорошая! Красавица, как же ты потерялась?! Ну, ничего-ничего, завтраначнём твоего хозяина искать…Ты хорошая собачка? Добрая? А то вот видишь какой шрам у меня, это тоже собачки сделали.... “ – проговорил я поворачивая шею в сторону, чтобы показать, свой большой, корявый шрам. Собака громко и часто дышала, но вдруг, ее дыхание прервалось и я услышал, знакомый мне с той самой ужасной ночи, омерзительный звук. Повернув голову, я едва не спятил, наблюдая как кости овчарки ломаются и она постепенно превращается в девушку.
На моменте, когда ее собачья челюсть выпала и морда из удлиненной стала приобретать человеческие черты, я упал в обморок.
Я очнулся от того, что кто-то выплеснул на меня целый ковш воды, и тут же едва снова не лишился чувств осознав, что этот кто-то мой старший брат Валентин…
Я, кинулся обнимать брата задыхаясь от восторга и слёз, я говорил сквозь рыдания:
– Валёк! Валёк! Ты ли это, родной мой?!
– Я, конечно, дуралей! Что не узнаешь меня?!
– Ты живой, где ж ты был! Родители там с ума сходят, да и я тоже! Что это ты одет как в театре?
– У нас тут так принято….
– А где это у вас?
– Так вот, Нона как-раз хотела тебе, все объяснить, а ты, как кисейная барышня в обморок грохнулся!
И Валентин засмеялся, его смех был совсем не похож на прежний. Да и он сам тоже, и потом, когда мы уже сидели за дубовым столом пили квас и ели разные деликатесы, я не узнавал в этом статном, богатом господине своего брата— Валька. Я слушал и не мог поверить в его слова, рассказ его был невероятен, как и все вокруг. Этот роскошный терем в котором мы находились, эта золотая посуда из которой мы ели и пили, вся одежда и повадки местных, казались мне не просто необычными, удивительными, а вообще невероятными-сказочными. Один был недостаток у этого всего— отовсюду очень сильно пахло собачьей шерстью. Это меня, конечно удивляло, но почему, то ещё более удивительным и невообразимым мне казался тот факт, что на шее моей висел тот самый медальон. Я хотел сорвать цепочку с ненавистной побрякушкой, но Валек не позволил мне это сделать:
