Наталия Ячеистова
Тонкая грань
Корень зла
Прошло уже почти тридцать лет с тех, как Антонина, выйдя замуж за своего сокурсника Сергея, уехала из Москвы и обосновалась на родине мужа, в Пензе. Не сразу привыкла она к новому месту: всё было здесь иным – и природа, и город, и люди. Поначалу казалось ей даже, будто очутилась она за границей – настолько странными представлялись ей суждения местных жителей, их заботы и интересы. Неуютно ей было после Москвы в этом просторном, но безыскусном по столичным меркам городе. Трудно было налаживать здесь собственную семейную жизнь. Но потом, после рождения сына Васютки, центр её вселенной сместился внутрь семьи, окреп, устоялся – и больше уже тоска по московскому дому не мучила её. Всем она была довольна: с мужем они жили хорошо; работа в поликлинике, куда она вскоре устроилась, нравилась ей и соответствовала её специальности. Муж тоже работал врачом – в больнице, зарабатывал неплохо, так что жаловаться им не приходилось.
Но жизнь не бывает бесконечно гладкой, а состоит обычно из полос, начало и конец которых отмечены какими-то вехами – радостными или печальными. Вот и у неё после долгого спокойного периода семейной жизни наступил иной этап. Вася, окончив институт, нашёл работу в Петербурге и приезжал теперь домой редко – обычно раз в год, выкроив несколько дней из отпуска… А потом случилось в семье несчастье – внезапно умер её муж Сергей от инфаркта; сам был кардиологом, других лечил, а себя не уберёг… И осталась Антонина одна в двухкомнатной квартире, которая раньше казалась ей тесноватой, а теперь стала слишком просторной. Заглянув в открывшуюся ей пустоту, Антонина испугалась и опечалилась, начала испытывать ностальгию по Москве, где она выросла и где до сих пор жил её младший брат Андрей со своей семьёй. А Пенза, долгие годы бывшая для неё вторым домом, снова стала казаться чужой, неприветливой, провинциальной. О том, чтобы перебраться насовсем в Москву, она пока не помышляла, но, когда охватывала её тоска и чувство одиночества (а такое порой случалось, несмотря на её жизнестойкий характер), она созванивалась с братом и ехала к нему в гости. С Андреем их с детства связывала крепкая дружба, были они по-настоящему близкими, родными людьми. Можно было бы, конечно, съездить как-нибудь и к сыну в Питер или к лучшей подруге Кате в Омск, но Вася был ещё не вполне устроен, и ей не хотелось его стеснять, а Омск находился слишком далеко. Так что с сыном и Катей она общалась в основном по скайпу, а в гости ехала неизменно к брату.
Андрей с женой и дочкой жили в Москве в трёхкомнатной квартире в Черёмушках. Когда приезжала Антонина, ей отводили отдельную комнату, служившую брату кабинетом; тут Антонина чувствовала себя всегда как дома: вокруг на полках стояли знакомые ей с детства книги (Андрей бережно сохранял семейную библиотеку), да и вся обстановка казалась ей родной. Встречали Антонину всегда радушно – может, потому, что она не обременяла своих родственников, дольше двух-трёх дней никогда не задерживалась, а может, и потому, что всегда привозила с собой полные сумки гостинцев – разного рода варенья и соленья, которые всем приходились по вкусу. При встрече они с братом вспоминали разные истории из детства, забавлявшие и слушателей, и самих рассказчиков.
Вот и в этот раз, почувствовав хандру под влиянием непрестанных сентябрьских дождей, Антонина созвонилась с братом и стала собираться в Москву. Она уже успела соскучиться по Андрею: в последний раз они виделись больше года назад, да и то совсем недолго. Поэтому собиралась она с радостью и лёгким сердцем.
Андрей встретил её на вокзале – и вот они уже снова у него дома. Надо сказать, что раньше, в молодости, жили они в другом месте, в центре Москвы, недалеко от Парка культуры, но потом, после отъезда Антонины, их старый дом снесли, и родители с Андреем переехали в Черёмушки. Эти Черёмушки не очень-то нравились Антонине: по-прежнему казались ей окраиной, как когда-то в детстве, хотя теперь, она знала, это был престижный район.
Сели ужинать. Окна кухни выходили во двор, где были видны детская площадка, торговые палатки, рядом – горка из жёлтых дынь, обнесённая металлической сеткой.
Сидели, разговаривали, обсуждали последние новости.
Жена Андрея, Оля, круглолицая и светловолосая, по характеру была под стать своему мужу – тихой и спокойной, по крайней мере такой её знала Антонина. С мужем они жили дружно, что не мешало им в разговоре иногда подкалывать друг друга, но происходило это не по злобе, а скорее по привычке, и никто не обижался. Дочке Насте шёл тринадцатый год, но выглядела она взрослее, и Антонина при встрече даже не сразу узнала её.
Сейчас Настя всё время крутилась за столом, то и дело задавая неожиданные вопросы, вовсе не относящиеся к общей беседе, или бралась рассказывать какие-то случаи из школьной жизни. Наверное, ей очень хотелось быть в центре внимания и удивить чем-нибудь приехавшую из глубинки тетю.
– Да замолчи ты наконец, егоза! – прикрикнул на неё Андрей, но не слишком строго. – Поговорить спокойно не даёшь!
Настя обиделась, надула губы и замолчала, уставившись в окно. Но через минуту её лицо оживилось, и она воскликнула:
– Смотрите, чурке ещё дынь привезли! Опять будет в своей клетке ночевать, чтоб не растащили!
Она громко рассмеялась.
Антонине стало не по себе.
– Не надо говорить «чурка», – сказала она Насте. – Это нехорошо.
– Подумаешь, у нас их все так называют, – ответила Настя, подбадриваемая молчанием родителей.
– Глаза бы мои их не видели, – тихо произнесла Оля, убирая со стола посуду. – Развелось, как тараканов.
Антонина изумилась: она не знала Олю такой. Да и молчание Андрея её удивило.
Разговор продолжился – о работе, о детях, о знакомых, но в голове у Антонины так и засел этот «чурка». Ночью она долго не могла уснуть, представляя, как этот несчастный продавец спит в своей клетке на холоде, не смея бросить своё хозяйство. Хоть дни пока ещё стояли сухие и тёплые, по вечерам уже явно чувствовалось свежее дыхание осени, становилось неуютно, зябко.
На следующий день она вышла прогуляться и, проходя по двору, подошла к площадке, где продавались дыни. Гора за сеткой была приличной, а покупателей – не слишком много. На табуретке, греясь на солнышке, сидел пожилой смуглый мужчина в телогрейке и вязаной шапочке. Вид у него был уставший и безразличный. Антонина, походив, выбрала небольшую дыню и подошла расплатиться. Продавец окинул её взглядом, посмотрел на дыню, потом – снова на неё и сказал:
– Лучше вот эту возьми, – и, подхватив, покачал на руке тугой жёлтый шар.
– А почему эту? – удивилась Антонина.
– Видишь, хвостик сухой – созрела уже. Бери, не пожалеешь! – продавец расплылся в улыбке.
– А откуда товар? – поинтересовалась Антонина.
– С Узбекистана, из-под Ферганы везём, – ответил мужчина, запахивая поплотнее телогрейку на груди. – Продать бы поскорее да домой, к семье! Но много ещё! – он с грустью обвёл взглядом высящуюся рядом гору.
Узбек не обманул: выбранная им дыня оказалась спелой и сладкой – прямо как мёд! Управились с ней благополучно всей семьёй в тот же вечер.
На следующий день Антонина отправилась к Парку культуры – пройтись по местам своего детства. Хоть и нет больше их дома, но улица же осталась!
Но и улицу свою она нашла с трудом – только после того, как несколько раз обошла кругами одно и то же место: ничего не могла узнать! Никаких примет, зацепок – будто был перед ней совсем другой район, не тот, где они раньше жили! Да и как будто весь город стал другим: воздух, атмосфера, ритм – всё было неузнаваемо… А память верно хранила картины детства – как они гуляли во дворе с ребятами, ходили в кино, ездили с родителями на трамвае в гости. Всё это сопровождалось в то время яркими впечатлениями, сердечными порывами, заставляло думать, переживать, фантазировать… А сейчас она словно оказалась в безвоздушном пространстве. Реклама, торговые центры, вереницы машин, равнодушные лица горожан, совсем не похожих на москвичей её молодости. Куда же всё подевалось?
Вечером, войдя в метро, она сразу оказалась стиснута толпой. По эскалаторам двигались группы разгорячённых молодцев; судя по их экипировке и громким, раскатистым возгласам, это были футбольные фанаты, возвращавшиеся с матча. Многие из них, похоже, были навеселе. «Спар-так – чем-пи-он!», «Росси-я – впе-рёд!» – звучали со всех сторон истошные вопли. Антонина решила ретироваться, но было поздно: сзади напирала толпа, быстро увеличиваясь в размерах. «Ладно, доберусь как-нибудь», – подумала она, стараясь не смотреть по сторонам. Наконец оказалась она на платформе и вошла в подошедший поезд. Когда двери уже закрывались, в вагон ввалилась ликующая толпа, заполонив всё пространство вокруг. Сразу стало душно и тесно.
Один из вошедших подтолкнул её, обдав пивным перегаром. Она едва устояла на ногах, схватившись за поручень.
– Вы что, совсем не в себе? – возмутилась Антонина.
– Ещё поговори тут! – здоровая, красная физиономия с мутными глазами почти вплотную приблизилась к ней, источая пивные пары и тупую неприязнь.
Едва открылись двери, Антонина выскочила из вагона и заспешила к переходу, задыхаясь от негодования.
– Ну и досталось мне сегодня! – рассказывала она дома. – Оказалась, представьте себе, в гуще футбольных фанатов!
– Так сегодня ж наши с турками играли! – вспомнил сосед Гена, зашедший к Андрею.
– И занесло же тебя туда, – покачал головой Андрей. – От этой публики, Тонь, надо держаться подальше!
– «Публики!» – передразнила его Антонина. – Да это просто варвары, потерявшие человеческий облик!
И словно в доказательство её слов, со двора послышались пьяные вопли: «Спар-так – чем-пи-он!» и нецензурная брань, сопровождаемая звоном разбитой бутылки.
Андрей закрыл форточку и задвинул шторы. Неприятная разнузданность осталась вовне, но настроение было подпорчено.
– Вот вы тут мигрантов ругаете, – сказала Антонина, помолчав. – А выдвори этих мигрантов – что, лучше, что ли, жить станем? Они хоть к старшим уважение имеют, а тут вообще невесть что.
– Не в мигрантах дело, – отозвался Гена. – Люди злыми стали, как собаки. Раньше, дед говорил, как было: выпил там, накуролесил – пошёл в церковь, исповедался, причастился и с чистой душой продолжаешь жить как человек. А теперь весь негатив копится, копится внутри, а потом – бах! взрыв! И дети у нас поэтому психопатами растут.
– Да, правда, – поддержала его Антонина. – Раньше все мирно жили, спокойно. Помнишь, Андрюш, у нас во дворе таджик был, Ахмет, смешной такой? Заходил к нам иногда…
– А у нас киргизы в группе учились, – вспомнил Андрей, разливая чай, – тоже хорошие ребята были, кишмишем нас угощали.
– Но всё же лучше бы они у себя дома сидели, – решительно вставила Оля. – Потому что когда он тут один, то это приятный экзотичный гость. А когда их тут тысячи, то это уже, простите, нашествие.
– А почему всё-таки люди злые? – задумчиво повторил Андрей.
– Потому что любви мало, – вдруг выдала Настя, сидевшая до того необычайно тихо, прислушиваясь к разговору взрослых.
– Устами младенца глаголет истина, – улыбнулся Андрей, и все рассмеялись. Но Оля тут же сдвинула брови и обратила на Настю строгий взгляд:
– А тебя что, родители разве не любят?
– Ну меня, допустим, любят, – согласилась Настя, облизывая пальцы, измазанные в шоколаде. – А многих в классе – нет. Только вид делают.
– Правда, мало любви, – согласилась Антонина с племянницей. – Многие сегодня готовы до крови драться «за правду», а вот чтоб самим подобрее быть…
– Прежде как-то и на работе веселее было, – припомнил мечтательно Андрей. – Шутили, спорили, философствовали… А теперь всё – окрики, команды. В начальстве редко профессионала встретишь. А ведь это тоже – в копилку зла…
Ночью Антонина плохо спала. То и дело виделась ей наплывающая на неё красная физиономия с мутными глазами и слышались злобные выкрики. Утром – рано ещё было – Антонина вышла на кухню и увидела там Настю, стоящую у окна. Услышав шаги, Настя обернулась и подняла на неё глаза, полные слёз.
– Настюша, что случилось? – испугалась Антонина.
– Чуркину клетку ночью раздолбали, – ответила Настя дрожащим голосом, и рот её скривился.
Антонина подошла к окну. Каркас металлической сетки был опрокинут, рядом виднелись остатки разбитых дынь. Неподалеку валялась табуретка. Хозяина не было видно.
Антонина прижала к себе племянницу и замерла, потрясённая увиденным.
Поезд шёл медленно, неторопливо, отстукивая колёсами унылый дорожный мотив. Антонина сидела в купе у окна, вздыхала и думала: «Куда подевалась страна её молодости, её город, люди? Почему раньше все жили мирно и дружно, почему сейчас этого нет?» Она вовсе не идеализировала советское прошлое, она его даже во многом не одобряла, но было там что-то важное, что утратилось, выплеснулось вместе с водой перестроечных реформ. Но что же это было такое важное, что делало людей людьми? А потом ей вспомнились слова Насти, и она поняла: при той простой бесхитростной жизни в людях жила любовь! «Совсем не трудно снова начать жить по-божески, – думала она. – Надо только захотеть, всем захотеть – и нашим правителям, и нам самим… Главное – самим».
А за окном всё тянулись бескрайние просторы – пустоши, овраги, перелески, подёрнутые серым осенним туманом. Из него временами выплывали тихие деревушки со старыми избами, покосившимися заборами. А рядом всё бежали куда-то и не кончались разбитые пыльные дороги.
«Воскресение твое, христе спасе…»
Пасхальная ночь. Необычная свежесть разлита в воздухе, в тёмном небе плывут лёгкие облака. Накануне, в Страстную пятницу, весь день лил дождь, словно природа оплакивала распятие Христа, а сегодня день распогодился, даже солнце ненадолго выглянуло. Я намеревался прийти в церковь к началу полунощницы, но припозднился: долго собирался, да и больная нога моя не позволяет мне теперь ходить так резво, как прежде. Вхожу в небольшой, празднично убранный храм. Пропели уже «Волною морскою…», канон Великой субботы близится к завершению. Звучат утешительные слова распятого Господа к Матери Своей: «Не рыдай Мене, Мати, зрящи во гробе… восстану бо и прославлюся…». Уносят Плащаницу в алтарь. Скоро, совсем уже скоро прозвучит благая весть! Покупаю свечу и встаю неподалеку от выхода, чтобы сразу влиться в крестный ход. И вот из алтаря под колокольный звон выдвигается торжественное шествие во главе с настоятелем – с Крестом, хоругвями и иконами. Народ с зажжёнными свечами теснится, торопясь просочиться сквозь узкие двери вслед за хором, растягивается потом длинной вереницей, шествуя вокруг храма. Иду, опираясь на палку, стараясь не отставать – хорошо слышать рядом стройное пение хора: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебя славити». Подпеваю негромко, прикрывая свечу ладонью, чтобы случайный порыв ветра не загасил её. Маленький огонёк, предвестник вечного Света. Как легко дышится! Будто весь мир обновился, очистился в этот вечер, готовясь к великой встрече. Тёмное небо высоко и величественно распростёрлось над землёй, и кажется, будто звучит с высоты ангельское пение. Вот уже обогнули мы храм наполовину. Народ идёт тесной колонной, подталкивая друг друга. Не поскользнуться бы на мокрой гальке… И снова, не в первый раз уже, припоминается мне другой крестный ход – в далёкое время, в далёкой стране…
Я работал тогда в министерстве, и как-то весной, в апреле, направили меня в командировку в одну азиатскую страну. Вышло это как раз под Пасху. Я был тогда человеком невоцерковленным, про религиозные праздники знал мало, в церковь заходил редко, но так как в той далекой стране храм находился рядом с нашим посольством, то я и решил заглянуть туда на пасхальную службу. Пришёл уже ближе к полуночи и был изумлён числом собравшихся там людей: храм был переполнен, казалось, яблоку негде упасть. Само наше посольство было немногочисленным, поэтому большая часть людей (а были это в основном наши соотечественники) прибыла сюда, видимо, ради праздника с разных концов города, а может, и со всей страны. Коммерсанты, челночники, студенты, преподаватели, женщины, вышедшие замуж за местных граждан и теперь живущие здесь, – все они в обычной жизни вряд ли часто вспоминали про церковь, но в эту ночь собрались здесь, охваченные единым порывом, и стояли с радостными, возбуждёнными лицами. И вот после завершения полунощницы я вместе с остальными вышел на улицу, влившись в крестный ход. Процессия двигалась стройно, медленно.
Крестный ход шёл не только вокруг церкви, но захватывал ещё и стоящую поодаль на невысоком холме часовенку – и потому растянулся на довольно большое расстояние. Я оказался где-то посредине этой процессии и, когда, дойдя до часовни, оглянулся назад, был очарован увиденным. Во мраке душной южной ночи двигалась цепочка из ярких огоньков свечей под колокольный звон и мелодичное пение, и казалось, что это ангелы сошли с небес и славят Воскресение Господне. Меня охватило необычное волнение, и может быть, впервые не разумом, а душой приблизился я к этому великому празднику. С наполнившей меня радостью я тоже запел повторявшееся снова и снова: «Воскресение Твое, Христе Спасе, ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебя славити». Пока я так шёл, всё слышал у себя за спиной молодой женский голос. Негромкий и проникновенный, он звучал как тихий серебряный ручеек: «Воскресение Твое, Христе Спасе…» – и наши голоса будто сливались, звучали в унисон, совпадая в каждой интонации, образуя единый поток, восходящий к небу. Возможно, и она это чувствовала. Как это было дивно! Не раз хотелось мне оглянуться, чтобы взглянуть на обладательницу столь чудесного голоса, но несколько причин не позволяли мне этого сделать. Во-первых, я боялся разочарования: вдруг вместо красивой нежной девушки увижу обычную женщину. Нет, пусть уж лучше пасхальная тайна останется тайной! Да и глазеть по сторонам в такие святые минуты казалось неуместным. К тому же, что уж тут скрывать, я и сам немного робел – какое я произведу впечатление? Итак, я решил, что, когда закончится крестный ход, тогда и посмотрю на неё. И вот мы подошли к закрытым дверям церкви. Священник осенил их крестообразно кадилом, и зазвучало громко, торжественно: «Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его!», «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь».
Собравшиеся в необычайном волнении стояли с горящими свечами, людей вокруг становилось всё больше. Всеобщая радость нарастала, заполняя и моё сердце. Я вспомнил про свою певунью и оглянулся. Но куда там! Со всех сторон теснился народ – как узнать её? Может, это вон та светловолосая девушка в голубой косынке? Или вот эта… Раздавшийся громкий возглас священника: «Христос воскресе!» прервал мои размышления. И тут же многогласно и ликующее зазвучало в ответ: «Воистину воскресе!» Снова и снова звучали радостные возгласы, колокольный звон разливался в воздухе. Христос воскрес! Источник жизни вечной и истинной! Открылись двери храма, и все мы ринулись внутрь, вливаясь в светлую пасхальную утреню…
И вот снова иду я крестным ходом в пасхальную ночь. И вспоминается мне цепь огоньков во мраке южной ночи и звучащий за моей спиной нежный тихий голос: «Воскресение Твое, Христе Спасе…». Почти тридцать лет минуло с тех пор, а всё помнится, как вчера. И думается мне, что Господь создаёт подчас все необходимые условия для нашего счастья, и нам остаётся сделать всего один шаг – и чаще всего мы его не делаем. Возможно, прояви я тогда хоть немного решимости, не только наши голоса, но и судьбы слились бы в единый поток…
Иду, опираясь на палку, но не чувствую ни боли, ни усталости. Завершается крестный ход, останавливаемся пред дверьми храма. Ещё немного – и зазвучит торжественно: «Христос воскресе!»
Тонкая грань
Каждый год я стараюсь хотя бы единожды выбраться в Петербург. Что за радость оказаться снова в царской столице, восхититься её размахом, величием, красотой! После суетной, тесной Москвы взгляд с восторгом скользит по широким площадям и каналам; куда ни пойдёшь, всюду чувствуешь душевный волнующий трепет. Вот и в тот раз, когда моя питерская приятельница Лена позвала меня в гости, я тут же собралась, хотя на дворе стоял ноябрь – не самое лучшее время для посещения Петербурга. Помнились мне пушкинские строки: «Над омрачённым Петроградом / Дышал ноябрь осенним хладом», но они не остановили меня. Предстоящая поездка имела своеобразный бонус: медицинский центр, в котором работала Елена, организовал в те дни экскурсию в Гатчину, и я могла присоединиться.
И вот мы уже мчимся в большом современном автобусе по шоссе в направлении Гатчины.
– Смотри, Тань, как тебе с погодой повезло! – радуется Лена.
И впрямь повезло. Чудесный выдался денёк – солнечный, яркий! С передних мест, которые мы заняли в автобусе, открываются дивные бескрайние просторы.
– А какая программа у нас в Гатчине? – уточняю я у Лены через некоторое время, предвкушая приятную прогулку.
– А… психбольница… Кащенко, – рассеянно отвечает она, глядя перед собой и думая о чём-то своём.
– Какой Кащенко? Ты смеёшься? – переспрашиваю я, оторопело уставившись на неё.
– Психбольница имени Кащенко, – повторяет Елена, на сей раз повернувшись ко мне. – Что ты так удивляешься? Разве я тебе не говорила?
– Но ты… ты говорила про какие-то гатчинские усадьбы, дачи!
– Да, мы будем проезжать их по дороге. Да и сама больница находится в бывшей усадьбе Демидовых, нам про это ещё расскажут.
Я в изумлении оглядываюсь по сторонам, надеясь найти опровержение услышанному. Двадцать медицинских работников – мужчин и женщин, едущих в автобусе, спокойно беседуют между собой. Неужели все они решили по доброй воле провести свой выходной день в психбольнице? Невероятно! Нет, Лена, должно быть, шутит. Ох уж этот чёрный медицинский юмор!
Но увы! Через час наш автобус затормозил перед шлагбаумом, преграждавшим проезд на обширную территорию, обнесённую каменным забором. После кратких переговоров водителя с охранником проезд был открыт, и автобус, миновав ворота и сделав небольшой крюк, подкатил к импозантному двухэтажному особняку в стиле классицизма. На крыльце нас уже поджидала молодая, лет тридцати, женщина с пышной копной ярко-рыжих волос, одетая в джинсы и красную куртку.
Мы высыпали из автобуса и сгрудились возле входа, над которым красовалась металлическая табличка с надписью: «Психиатрическая больница № 1 имени П.П. Кащенко».
Мой разум отказывался верить происходящему. Приехать из Москвы в выходной день за свой счёт в психбольницу!.. Всё это казалось странным, затянувшимся сном.
– Меня зовут Марина, – представилась рыжеволосая женщина. – Я буду сегодня вашим гидом. Добро пожаловать!
Она распахнула тяжёлую дверь, пропуская нас внутрь здания. На входе возникла некоторая заминка.
– Да проходите же смелее, – подбодрила она нас, – это административный корпус, здесь пациентов нет.
Пройдя вперёд, мы очутились в просторном зале с большими арочными окнами, сквозь которые открывался чудесный вид на окрестности: небольшое озеро, к которому примыкал ещё зелёный луг; лес вдали на пригорке, играющий пёстрыми красками в лучах полуденного солнца.
Марина, выйдя вперёд, начала свой рассказ о здании, в котором мы находились. В течение долгого времени, начиная с шестидесятых годов XVIII века, усадьбой владели, как выяснилось, известные промышленники Демидовы… Интересные судьбы, захватывающие истории. С большого портрета на нас пристально смотрел последний владелец из рода Демидовых – Пётр, аристократ, красавец и, как говорят, умнейший человек.
Собравшиеся внимательно слушали гида. Она выглядела увлечённой и артистичной, излучая всем своим видом уверенность и достоинство, что вообще свойственно людям, занимающимся любимым делом. В начале экскурсии я всё всматривалась в её лицо, силясь понять, почему оно кажется мне знакомым. И вдруг вспомнила. Эти пышные, рыжие волосы, бледная кожа, немного косящие глаза… Да, ошибки быть не могло: это она! Но какая разительная перемена произошла в ней за это время! Казалось, это был совсем другой человек.
– А теперь пройдём в так называемый Бальный зал! – Марина махнула рукой, и я заметила на её руке обручальное кольцо.
Мы проследовали за Мариной в светлый овальный зал с небольшой авансценой и расселись на красивых, обитых жаккардовой тканью стульях.
– При Демидовых здесь проводились балы, а сейчас проходят конференции, совещания, международные мероприятия. Больница имеет высокий авторитет и живёт активной научной жизнью, – не без гордости добавила Марина.
Она продолжила свой рассказ – теперь уже о знаменитом создателе больницы Петре Петровиче Кащенко, ставшем впоследствии, в начале прошлого века, её главным врачом. Кащенко в корне изменил подходы к лечению психических больных: отказался от так называемой карательной терапии и начал применять принципиально новые, гуманные способы лечения, основанные на трудотерапии и развитии творческих способностей пациентов.
– А потом была революция, – продолжила Марина, – но клинику удалось сохранить. А вот при немецкой оккупации все находившиеся здесь пациенты были убиты – около тысячи человек… После войны начались восстановительные работы, и вскоре больница вновь открылась; приехали врачи, некоторые жили прямо тут или поблизости. Персонал здесь всегда был фантастически предан своему делу!
Марина продолжала говорить, а у меня перед глазами всё более чётко всплывала наша прошлая встреча – зимой, в начале года.
Я направлялась тогда в командировку в Петербург, ехала «Сапсаном». Меня провожал брат. Мы приехали на вокзал загодя, вагон был ещё практически пуст. Забросив на полку багаж, мы вышли в тамбур и, поговорив ещё какое-то время, распрощались. До отправки поезда оставалось ещё минут пять-семь. Я сняла пальто и разместила его в багажном отсеке в проходе. Вернувшись на своё место, я увидела странную картину: рядом с моим сиденьем висела чья-то мохнатая лисья шуба, загородившая весь вид из окна. Оглянувшись по сторонам и никого не увидев, я сняла эту шубу и перевесила её на вешалку в отсеке рядом со своим пальто. Устроившись у окна, я откинула столик и собралась почитать. Не прошло, однако, и пары минут, как рядом возникла разъярённая рыжеволосая фурия.
– Кто дал вам право трогать мои вещи?! – вскричала она. – Безобразие! Как вы посмели?
– Послушайте, – возразила я, стараясь не терять самообладания, – это моё место, и ваша шуба мне мешала.
– Но вы же видите, что рядом с моим местом нет крючков, а те, что рядом с вами, – рассчитаны и на эти места, – гневно продолжила она.
Возможно, формально она была права, но её поведение показалось мне вызывающе глупым, и я продолжала возражать. Разговор всё более начинал походить на обычную склоку, и я уже не рада была, что перевесила эту злосчастную шубу. Кое-как, после взаимного обмена колкостями, наша перепалка стихла, и рыжеволосая уселась наконец на своё место – прямо передо мной.
Я попыталась читать, но тщетно: настроение было испорчено, в голове крутились обрывки услышанного, а над впереди расположенным креслом раздражающе торчала рыжая копна.
Я стала смотреть на мелькавший за окном пейзаж: тонкие белёсые стволы берёз, овраги, ели… Постепенно всё слилось в сплошную полосу; кажется, я задремала.
Очнулась я оттого, что кто-то тряс меня за плечо. Открыв глаза, я, к ужасу своему, увидела рядом с собой рыжеволосую женщину.
– Выслушайте, выслушайте меня! – надрывно повторяла она.
Я с опаской воззрилась на неё, готовая к новой атаке. Но при следующем взгляде стало ясно: что-то произошло с ней за это время. Рядом находилась не злая фурия, а расстроенная женщина, из глаз которой текли слёзы.
– Простите меня! – проговорила она, всхлипывая.
Её слова и несчастный вид сбили меня с толку.
– О чём вы? – спросила я и тут же в приступе великодушия добавила: – Это вы меня простите; мне правда жаль, что так вышло.
– Нет, это я, я, – перебила она, будто испугавшись, что я не стану слушать.
Тушь с её ресниц подтекла, образуя под веками чёрные разводы, отчего её глаза казались неправдоподобно огромными.
– Со мной постоянно что-то происходит, – продолжила она, теребя свой вязаный шарф. – Я не уживаюсь с людьми, я никому не нужна!
Её рот мучительно скривился.
– Скажите, с вами бывало, к примеру, такое, что вам нравится человек, очень нравится, а вы ему не нужны – совсем, вовсе… Навязываешься, мучаешься… Я вот ездила в Москву на психологический тренинг – чтобы научиться справляться с этим, но всё это не то, не то… Что мне делать?!
Последний её вопрос, казалось, был адресован уже не мне, а пространству за окном, в которое она уставилась в крайней степени отчаяния, но я всё же попыталась ответить ей.
– Вы знаете, – сказала я, – ваши рассуждения кажутся мне странными. Что значит, никому не нужна? Это же абсурд. Всегда найдутся люди, нуждающиеся в помощи и поддержке. Просто не надо чрезмерно привязываться к кому-то, превращать человека в фетиш. К этому надо относиться спокойно.
Некоторое время мы ехали молча. Потом она тихо произнесла «спасибо» и вернулась на своё место. До самого конца пути мы не проронили больше ни слова. И вышли из поезда в разные двери.
И вот судьба снова свела нас. И где! А как она изменилась с тех пор! Вместо потерянной, мечущейся особы я видела перед собой красивую, уверенную в себе женщину, состоявшуюся личность.
– А теперь пройдём в бельведер!
Следом за Мариной мы поднялись в верхнюю часть дома. Здесь, среди развешенных по стенам старых писем и фотографий, Марина продолжила свой рассказ.
– А кем вы здесь работаете? – спросил вдруг кто-то во время наступившей паузы.
– Я значусь здесь социальным работником, – ответила Марина. – Мне поручено встречать гостей, проводить экскурсии. С полгода уже тут работаю.
– Марина, вы очень интересно рассказываете, – заметил один из мужчин. – А как вы вообще сюда попали?
– Это произошло весьма неожиданно, – ответила Марина, ничуть не смутившись переводом беседы в личное русло. – Я довольно долго искала работу, которая могла бы отвлечь и увлечь меня, и всё не находила, слонялась без дела, впадала в депрессию. А потом в какой-то момент успокоилась и возложила все свои терзания на Господа, и сразу всё устроилось – будто кто-то точным ударом кия вогнал шар в нужную лунку.
Марина улыбнулась, отчего её лицо обрело приятную мягкость.
Под конец экскурсии группа поднялась на крышу, с которой открывался обширный вид на окрестности. Всё здесь, казалось, было так же, как и при основателе клиники, Петре Кащенко.
