Наталия Вико
Дичь для товарищей по охоте
«Коготок увяз – всей птичке пропасть!» – выскочила из подсознания несвоевременная мыслишка.
«Ради такой женщины и птички не жаль! – отмахнулся Савва. – А истинная любовь – всегда жертва».
– Савва Тимофеевич! Приветствую вас! – из поравнявшегося с ним экипажа выглянула развеселая кудрявая голова.
«Федька Данилин, – узнал Савва. – С большим азартом проматывает свалившееся на него наследство».
– Чегой-то вы пешком разгуливаете, Савва Тимофеевич? – Гуляка вылез на подножку экипажа. – А где же ваш знаменитый автомобиль? Неужто сломался? – заливисто расхохотался он. – И то – лучше лошадок ничего нет! Может подвезти? Еду, гляжу, бредете, голову повесили, будто потеряли чего…
– Езжай, езжай! – отмахнулся Савва.
«Нет. Не потерял. Скорее – нашел. Конечно – нашел!» – улыбнулся он собственным мыслям.
* * *
Зима в тот год выдалась снежная, вьюжная. Сугробы, обрамлявшие московские тротуары, с каждым днем поднимались все выше. Дворники до изнеможения расчищали дороги, будто соревнуясь с непогодой – кто кого. Вскоре на помощь дворникам пришло весеннее солнышко, прогревшее промерзшую Москву и разбудившее веселые ручьи, которые наперегонки побежали вдоль домов и улиц, вызывая бурный восторг детворы.
Зиму Савва почти не заметил…
* * *
Только что вернувшийся из Берлина Савва, сидел в кресле в уютном кабинете Марии Федоровны и с удовольствием слушал рассказ о гастролях театра в Ялте. Радостно-возбужденная Мария Федоровна расхаживала из угла в угол, и оттого Савве то и дело приходилось поворачивать голову вслед. Делал он это с удовольствием. Андреева была хороша – в светло-бежевом домашнем платье из мягкой шерсти, со слегка растрепавшимися волосами и румянцем на лице, выглядела как молоденькая девушка.
– Вышло так, что в Ялте сейчас Бунин, Куприн, Скиталец, Мамин-Сибиряк, – старательно перечислила она известные Савве имена. – Мы все собирались вечерами у Антона Павловича, который оказывал нам самый радушный прием и, кажется, был очень доволен. А уж эти писатели, Савва, такой необычный народ! Каждый из них считает, что именно он велик, а остальные – так … – она небрежно махнула рукой. – Кстати, познакомилась с Максимом Горьким. – Мария Федоровна загадочно улыбнулась. – Знаете, Савва, так интересно, когда вначале знакомишься с произведениями, а потом с их автором. – Она снова улыбнулась своим мыслям. – Право же, очень интересно! Ведь страшно разочароваться, каждый из нас рисует свой образ писателя. Но здесь – никакого разочарования! Горький сразу приковал к себе всеобщее внимание. Представьте, Савва, – высокие сапоги, разлетайка, длинные прямые волосы, грубые черты лица, рыжие усы. И, ужас-то какой! – все время чертыхается. Но все это так мило! Нет, Савва, вы только представьте!
Морозов слушал с полуулыбкой, не перебивая. Давно ее не слышал…
– Двигается он легко и плавно, – продолжала Андреева, – несмотря на рост, но все время руками размахивает. – Перейдя на широкий шаг, забавно изобразила, как размахивает руками Горький.
Савва одобрительно рассмеялся и полез в карман за портсигаром.
– И вот об одном вечере хочу вас сказать, когда все писатели у Антона Павловича собрались. – Мария Федоровна сделала паузу. – Да интересно ли вам?
– Очень, разве не заметно? Продолжайте, продолжайте, Маша, – улыбнулся Морозов, любуясь хозяйкой.
– Чехов на диване сидел, поджав ноги, и с улыбкой внимательно слушал. – Она протянула Савве пепельницу. – Прямо как вы сейчас. Горький всех убеждал, что… Нет, вы только послушайте! – потребовала она, заметив, что Савва опустил глаза, прикуривая. – Что «Толстой и Достоевский принесли великий вред русскому народу, стараясь пресечь, остановить и удержать историю его развития». Каково? Все его, конечно, слушали и молчали, а когда он ушел, стали возмущаться и кричать: «Какое нахальство! Как он смеет! Самоучка!» Но это, Савва, только, когда он ушел. Даже Чехов нахмурился: «Что же вы это все ему самому не сказали?» Вот такой народ писатели!
Андреева накрутила на палец локон, мимоходом скользнула взглядом по своему отражению в зеркале и вдруг весело спросила:
– А не хотите ли, Савва Тимофеевич, пельменей отведать?
– Не откажусь. При условии, что вы, Мария Федоровна, мне компанию составите.
– Составлю, Савва Тимофеевич, составлю! Пойдемте же! – Андреева распахнула дверь в столовую и направилась туда легкой, пружинистой походкой.
«Разве что не подпрыгивает Маша, как девчонка!» – отметил про себя Морозов.
Устроились за круглым столом, уже накрытым к обеду, на котором стараниями прислуги появилось глубокое блюдо с дымящимися пельменями, посыпанными мелко нарубленной зеленью и чесноком.
Андреева наклонилась к блюду и, прикрыв глаза от удовольствия, втянула аромат.
– Голодная, похоже? – Савва застелил колени салфеткой.
– Страсть как голодна! – весело кивнула Мария Федоровна, подставляя тарелку прислуге.
– То-то я гляжу, как про пельмени заговорила, так глаза заблестели ярче, чем когда про Горького рассказывала, – с усмешкой заметил он и проткнул вилкой пельмень. Тонкое тесто растаяло во рту, уступив место сочному комочку мяса.
– Отменно! – похвалил Савва и принялся неспешно опустошать тарелку. – Очень у вас, Мария Федоровна, повар хорош. Мясо какое сочное! Телятинка?
– Телятинка. А к ней вдобавок – свинина, курятина да булка елисеевская, – пояснила Андреева, демонстрируя неожиданную осведомленность в делах повара. – А повар действительно отменный! Умный, красивый, талантливый, – задумалась, какие бы еще достоинства назвать, но решила подвести итог: – Страсть как мне нравится! – хитро взглянула на Савву, который недоуменно поднял брови и замер с вилкой в руке. – Марией Федоровной зовут! – небрежно сказала она и звонко рассмеялась.
– Неужто сама делала? – изумился Морозов. – Ну, мастерица! Вот уж удивили!
– Да я-то что, – промокнула она губы салфеткой, бросила на стол и перешла на диван, указав Савве рукой на зеленое бархатное кресло напротив. – Это вы, Савва, мастер на всяческие неожиданности.
Савва благодарно улыбнулся и бросил взгляд на каминные часы.
– Торопитесь куда? – перехватила Мария Федоровна его взгляд.
– Маша, голубушка, как ни прискорбно, но мне идти пора. Встреча важная с князем Голицыным. Необычный, кстати, он человек. Пятнадцать лет изо дня в день запирается вечерами в кабинете и ведет дневник, пишет о делах общественных и семейных. Для потомков, коим наше беспокойное время может показаться интересным. И жена у него – чудесной души женщина. – Морозов снова покосился на часы. – Ну все, не обессудьте, идти мне надобно!
– Идите, идите, Савва, не переживайте. У меня тоже кое-какие дела имеются.
Морозов, поцеловал Марии Федоровне руку, но, пройдя через комнату, остановился в дверях.
– Хотя, знаете, уходить мне, прямо скажу, не хочется. Уж больно повар у вас хорош!
– А плохого повара какой резон держать! – рассмеялась Андреева.
Как только за гостем закрылась дверь, Мария Федоровна, мгновенно став серьезной, поднялась с дивана, подошла к телефону и назвала телефонистке номер.
– Дядя Миша? Я через час буду. Задержалась немного. Сами знаете – дела…
* * *
Солнечные лучи заливали столовую мягким золотистым светом. Савва, сидя напротив Зинаиды за столом, отрешенно размешивал ложкой сахар в тонкой фарфоровой чашечке, не замечая озабоченного взгляда жены.
– Отдохнуть тебе, Саввушка, надо! Посмотри, на кого похож стал. Почернел весь, глаза покраснели. Подумать только, фабрика столько сил отнимает, а ты еще химическое акционерное общество основал зачем-то. И к чему только ты его в Германии зарегистрировал? Теперь еще и туда ездить придется.
– Это не должно тебя заботить, Зина, – нахмурился Савва. Не любил говорить с женой на такие темы. Не женского ума это дело.
– У меня ж за тебя сердце болит, неужели не понятно?! – Зинаида обиженно надула губки, отчего стала похожа на свою любимую фарфоровую куклу. Савва с трудом сдержал улыбку, которая была бы сейчас не к месту.
– Ты, Зинаида, забыла еще сказать, что я, кроме того, являюсь директором Трехгорного пивоваренного товарищества, управляю своей городской недвижимостью и земельными владениями вне черты города, а еще…[7]
– Хватит, ты нарочно что ли? – рассердилась жена и в сердцах бросила нож на стол. – Себя не бережешь, обо мне с детьми не думаешь…
Савва не любил такие разговоры – бесконечные и бессмысленные. Начиная раздражаться, даже стукнул ложечкой по краю блюдца, отчего оно подскочило и опрокинуло чашку.
– …и поведение у тебя дурацкое! – закончила Зинаида гневную тираду и подала знак прислуге, чтобы поменяла приборы.
День, едва начавшись, грозил закончиться ссорой, а Савве этого вовсе не хотелось. Он сделал глоток чая и откинулся на спинку стула.
– Дело, Зина, сама понимаешь, как езда на велосипеде: коли остановишься, так сразу и упадешь. А деньги, которые имеются, надобно в дело пускать. Около дела народ кормится, а ты надо всем тем народом хозяин. А раз хозяин, то и заботу проявляй. У кого еще, кроме меня, при фабрике школы, ясли, больницы, училища, библиотеки, столовые, лавки, аптеки, жилые дома и общежития, а? Вскорости и специальный фонд учредим для ежемесячной выдачи денежных пособий семьям умерших рабочих и служащих. Люди это ценят.
Зинаида скептически усмехнулась.
– Потому и дела у меня на фабрике славно идут. Наша морозовская продукция вытеснила английские ткани даже в Персии и Китае! А вспомни, как отец противился, когда я первым делом выписал из Англии новейшее оборудование, отменил штрафы, изменил расценки, построил новые бараки?
Зинаида молча надкусила конфету. Воспоминание было не из приятных: тогда поссорился Савва с отцом люто, насмерть, и ей, беременной, пришлось на коленях умолять мужа поехать к отцу мириться. Слезами заливалась, да так все скверно кончилось, начались схватки, первого ребенка на два месяца раньше положенного срока родила.
– Ну ладно, – примирительно сказала она. – Хватит об этом. Но ответь, при всех твоих делах да заботах – к чему тебе еще этот театр? – пристально взглянула на мужа.
– А что театр? – напрягся Савва.
– Как что? – Зинаида отодвинула чашечку с недопитым чаем. – Ты же там теперь днюешь и ночуешь! Сколько денег на него тратишь! То одно, то другое… – Она запнулась. Видно было, что еще что-то хотела сказать, но сдержалась.
Савва поднялся из-за стола и махнул рукой прислуге, чтобы оставила их одних. Совсем уж не в свое дело полезла Зинаида.
– Я гляжу, ты деньги считать научилась? – губы его подрагивали, глаза сузились от злости. – Может, это я трачу тысячи на приемы для родовой знати, светской молодежи, офицеров всяких? А наряды твои бесконечные? То для благотворительного базара, то на вернисаж, то… Театром меня попрекать вздумала![8]
– Знаешь, Савва! – Зинаида тоже встала. – Я завтра с детьми в Покровское уезжаю. А ты поживи здесь, подумай.
Натолкнувшись на тяжелый взгляд мужа, попыталась улыбнуться.
– Это я давно решила, просто сказать тебе все забывала. А сейчас вспомнила. Тебя к ужину ждать?
– Там видно будет! – Савва вышел из комнаты.
Зинаида, проводив мужа взглядом, вдруг со всей силы ударила по столу ладошкой.
– Вот так! – вскинула она голову. Никто не смеет повышать на нее голос. Никто! И потом, что она такого сказала-то? Да она толком ничего и не сказала еще…
* * *
Выйдя из дома на Спиридоновке, Савва молча кивнул шоферу, молодому зеленоглазому Гавриилу, которого все в семье за улыбчивость и добрый нрав ласково называли Ганечкой, сел в автомобиль, поджидавший у входа, и откинулся на спинку сиденья. Разговор с женой отвлек от мыслей о деле, которому он собирался посвятить сегодняшнее утро. Когда год назад Станиславский и Немирович-Данченко решили учредить общедоступный театр, они, походив по известным московским благотворителям и не получив поддержки, обратились к нему за помощью. Хотя в тот момент мало кто верил в возможность создания такого театра, Морозов сам не поскупился, да и других в товарищество привлек. И поначалу дела пошли хорошо. Однако не все в жизни складывается так, как хочется – много препятствий у хорошего дела в России. К сегодняшнему дню финансовое положение Московского Художественного театра стало совсем плачевным – весь капитал истрачен. Решено было созвать сосьетеров – участников товарищества театра, чтобы найти выход из создавшегося положения.
– Савва Тимофеевич, ехать-то куда прикажете?
Голос Ганечки, которому не терпелось поскорее поехать на новом, являвшемся предметом его гордости автомобиле, вернул Савву к действительности. Он снова взглянул на часы. Собрание уже началось, а он не любил опаздывать, считая, что этим отнимает чужое время.
– Давай, Ганя, в театр, к Станиславскому! И поторапливайся, голубчик, опаздываем.
Гавриил радостно кивнул и нажал педаль газа…
До театра доехали быстро. Но у входа не остановились.
– Савва Тимофеевич, не извольте гневаться, я чуть подальше от входа встану, гляньте, там лужа-то какая! – извиняющимся тоном пояснил Ганечка, спиной почувствовав недоуменный взгляд хозяина.
Савва глянул из автомобиля на грязную брусчатую мостовую, залитую водой. В мутной луже плавали обрывки газет, старый башмак без шнурков, а ближе к краю валялась большущая кость, непонятно почему оставленная без внимания здешними бродячими собаками.
– Э-э, да тут, похоже, съели кого-то, – пробормотал он и аккуратно ступил на мостовую, стараясь не запачкать до блеска начищенных черных английских ботинок.
Поднялся по ступенькам серого двухэтажного дома и стремительно вошел в комнату, где уже шло собрание пайщиков. При виде Морозова все сидящие за столом замолкли, хотя по разгоряченным лицам было видно, что обсуждение идет тяжело.
– А-аа, Савва Тимофеевич, рад вас приветствовать, мы уж и не ждали, – быстрым движением отбросив назад прядь волос, упавших на лоб, поднялся ему навстречу Станиславский.
– Прошу прощения, Константин Сергеевич, задержался! – Савва энергично пожал ему руку и сел на стул рядом с насупившимся Немировичем, лишь слегка кивнувшим в знак приветствия.
Савва Немировича не понимал. Чувствовал, что тот относится к нему настороженно, словно ожидая подвоха. А какой подвох может быть в совместном деле, когда и прибыли-то нет, а большую часть расходов Савва сам покрывает? Ну да Бог ему судья!
– Что тут? Коротко! – наклонился он к сидящему с другой стороны стола младшему брату Сергею.
– Понимаешь, Савва, Константин Сергеевич считает, что убытки… – начал тот.
– Коротко! – жестко повторил Савва, пробарабанив по столу веснушчатыми пальцами.
– Сам знаешь – капитал истрачен. Станиславский предложил повторить взносы, – шепотом резюмировал Сергей.
– Твоя позиция?.
– Воздержался.
– Остальные?
– Отказываются.
– Понятно. – Савва нахмурился и, резко отодвинув стул, поднялся. Присутствующие, замолкнув, повернули головы в его сторону. Немирович поморщился и потер виски.
– Господа! – голос Морозова был сух. – Буду краток. Предлагаю погасить долг и сделать новый паевой взнос.
Откинувшись на спинку стула, Станиславский с облегчением и любовью взглянул на Савву.
– Но! – сделав внушительную паузу и обведя всех участников собрания твердым взглядом, продолжил Морозов. – Хоть мой пай и самый крупный, я считаю делом чести всех вас внести и свои деньги, – выделил он слово «свои», – пусть хоть и по тысяче, но мы все должны знать, что это – дело компанейское. Что скажете?
Все присутствующие оживленно загомонили.
– Типичная купеческая черта! Что ему десять-пятнадцать тысяч всех остальных пайщиков? – услышал он голос Немировича, наклонившегося к Станиславскому.
– Все верно он сказал. Молодец. Должно быть единодушие! – поддержал Савву Станиславский, поднялся и, подойдя к окну, распахнул, впустив в комнату вместе с прохладным воздухом шум улицы.
– Так что? Да? Нет? – спросил Морозов.
– Да-а… – нехотя и вразнобой прокатилось над столом.
– Вот и славно! Вот и решили! Савва окинул всех потеплевшим взглядом. – А сейчас, господа, предлагаю закрепить все на бумаге.
Повернулся к стоящему у окна Станиславскому.
– Идите к нам, Константин Сергеевич, а то продует, не ровен час, а вам себя поберечь надобно.
Станиславский благодарно улыбнулся и, подойдя к Морозову, оперся на спинку его стула.
– Завтра будете на репетиции? – поинтересовался он. – Обещали.
– Буду, раз обещал, – кивнул Морозов. – Я своему слову хозяин.
* * *
– Поймите, я начинал наше дело с вами не для того, чтобы потом пришел капиталист, который вздумает из меня сделать… как бы сказать? Секретаря, что ли? Или официанта – «Чего изволите-с?» – раздраженно говорил Немирович, отрезая кусочек за кусочком от нежной телятины в сухарях и время от времени, поглядывая в сторону входа в зал ресторана[9].
Станиславский, сидевший напротив, слушал молча, видимо, давая партнеру выговориться. Стол был накрыт на троих, однако третий стул пустовал.
– Я все время должен вступать с ним в особые соглашения. Он настолько богат, что постоянно хочет на все влиять! – Немирович, наконец, положил в рот один из отрезанных кусочков мяса и замолчал, пережевывая. – С ним согласовываются все вопросы, связанные с пополнением труппы, репертуарные проблемы, распределение ролей. А это обсуждение достоинств и недостатков спектаклей?! Черт знает что! – раздраженно бросил он нож с вилкой на стол.
Стоящий поодаль официант услужливо подскочил и заискивающе склонился:
– Поменять прикажете?
Немирович отмахнулся от него как от назойливой мухи.
Станиславский аккуратно промокнул губы салфеткой:
– А помните, мой дорогой Владимир Иванович, как у нас не ладились декорации к вашей пьесе? И он, солидный человек, вместе со всеми лазил по лестнице, вешал драпировки, картины, носил мебель, вещи, расстилал ковры? Он наше дело в сердце впустил, вы же видите. Дело даже не в том, что без него и театра бы не было. Директор Никольской мануфактуры и – ни на день не забывает о театре, хоть ненадолго, приезжает на каждый спектакль, а когда не может, звонит по телефону, выспрашивает, как идет представление, все ли в порядке по постановочной части. Вы только вдумайтесь!
Немирович снова взял в руки приборы и, насупившись, принялся гонять по тарелке блестящую маслину.
– Он же энергичный человек, – продолжил Станиславский, – потому не может просто дать деньги и остаться пассивным наблюдателем живого творческого процесса. Вдумайтесь только – мануфактур-советник, один из крупнейших капиталистов страны, просит доверить ему заведование электрическим освещением сцены! И вот вам, пожалуйста, какие чудеса наворотил! – в его голосе прозвучал искренний восторг.
Маслина, соскользнув с тарелки, упала на белую скатерть и покатилась, оставляя желтый след. Немирович раздраженно бросил ее обратно.
– Вон, актеры говорят, – Станиславский не умолкал, – расходятся после спектакля и сталкиваются с ним у входа в «Эрмитаж»; он, видите ли, торопится на спешный ночной монтаж декораций и освещения! Я вам, Владимир Иванович, прямо скажу, Савва Тимофеевич в театр наш принес не только деньги, но и труд, бодрость и доверие! Давайте же не… – заметив появившегося в зале ресторана Морозова, Станиславский прервался и с улыбкой поднялся навстречу. Немирович неохотно последовал его примеру.
– Прошу прощения, господа! – Савва уселся за стол. – Я прямо с поезда. В Питере был. Заседал. Ох, я вам доложу, и забавный народишко наши чиновники! Так, кажется, и огрел бы иногда по голове чем-нибудь тяжелым. Для оживления черт лица.
– Савва Тимофеевич, какая честь! – к столику подбежал хозяин ресторана, невысокий толстяк с вытаращенными от желания угодить глазами, в сопровождении двух официантов. – Какая честь! Что подать прикажете?
Немирович поморщился и, взяв маслину пальцами, демонстративно бросил в рот.
– Голубчик, – Морозов откинулся на спинку кресла, – голоден я, как волк! Кажется, ел в прошлом веке!
– Что прикажете? Икорка, грибочки. Перепелки с брусничкой… – услужливо согнулся стоящий рядом официант с напомаженными волосами.
– Да ладно уж с ними, перепелками, – усмехнулся Савва, – их еще ловить надо…
Хозяин ресторана снова округлил глаза, выказывая преданность и готовность немедленно лично заняться отловом деликатесных птиц.
– …а я – жуть, как голоден! – продолжал Морозов. – Вот что…
Официанты встали в стойку, показывая высочайшую степень готовности к исполнению любых прихотей столь уважаемого гостя.
– …несите макароны с икоркой. И соуса, соуса не забудьте! – Савва положил салфетку на колени, сложив треугольником. – А гастрономический разврат в другой раз организуем! – громко сказал вслед уже удаляющимся официантам и, бросив веселый взгляд на хмурого Немировича, понимающе улыбнулся Станиславскому.
– Значит так, господа хорошие, пока суд да дело, – Савва провел рукой по уже начинающей седеть голове, – давайте о нашей «Снегурочке». Репетиции идут?
Станиславский кивнул.
– Отлично. Фонари и стекла для изображения облаков и восходящей луны я выписал из-за границы. Обувь для действующих лиц вначале хотел привезти из Пермской губернии, где мое имение, но теперь поручил купить ее в Архангельске. Я еще раз перечитал пьесу и кажется мне, что стиль русского севера более подходит для задуманного вами сказочного действия.
Немирович вздохнул и красноречиво посмотрел на Станиславского.
– Что еще? – Морозов будто и не заметил взгляда. – Перед отъездом в Санкт-Петербург я осмотрел состояние помещения «Эрмитажа». Что я вам могу сказать, Владимир Иванович? – обратился он к Немировичу, сидевшему как нахохлившаяся птица. – Надо перед премьерой покрасить стены, опустить пол сцены, переделать рампы, изменить расстановку стульев. – Морозов отпил глоток воды из бокала. – Ну, кажется мне, это основное.
Немирович закашлялся, торопливо прикрыв рот салфеткой. В глазах Станиславского промелькнула усмешка.
Перед Саввой поставили тарелку дымящихся макарон с горкой черной икры в середине. Он с наслаждением принюхался, перемешал макароны с икрой, полил сверху розовым соусом и бросил веселый взгляд на Станиславского.
– Да вы не беспокойтесь, Константин Сергеевич. Успеем. Всех на ноги поставим, ночами работать станем, а к премьере все будет, лучше быть не может! – С удовольствием принялся за еду.
– Ну и аппети-иты у вас, Савва Тимофеевич! Пугающие, прямо скажу… Во всем! – покачивая головой, нараспев сказал Немирович.
– А вы не пугайтесь, любезный Владимир Иванович! – Савва оторвался от еды. – Когда одно общее блюдо готовится, без аппетита никак нельзя, иначе все пресным получится да невкусным. Чувство голода, оно ведь у каждого свое, – подлил в блюдо еще соуса, – у кого до куска хлеба, у кого до перепелочки, а у кого – до дела, до творческой его сердцевинки!
– Не зна-а-ю… – протянул Немирович, откинувшись на спинку кресла. – Мне одно известно: сытый никогда голодного не уразумеет!
– Верно. А голодный – сытого! – весело парировал Морозов. – А посему, позвольте, Владимир Иванович, еще маслинок вам заказать? Вы ведь большой их любитель, как я успел заметить…
Станиславский опустил глаза. Уголки его рта подрагивали от едва сдерживаемого смеха.
– А-а! – Махнул рукой Немирович. – Заказывайте. Заказывайте, что хотите! Что с вами сделаешь? С вами не захочешь, а съешь.
– Ну вот и пришли, наконец, к согласию! – обезоруживающе улыбнулся Станиславский и, наклонившись к Морозову, шепнул: – Жизнь-то как хороша, Савва!
– Хороша, Костя! Немыслимо хороша! – ответил тот, глядя на Станиславского счастливыми глазами…
* * *
– Ехать тебе, Зина, надобно, он совсем голову потерял!
Зинаида, занятая вязанием ажурного полотна, казалось, и не слушала вовсе сидящего напротив нее на веранде в плетеном кресле-качалке Сергея. Только после последних слов крючок в руках замелькал быстрее.
– Он, представь, превратил сад и весь дом в мастерскую для экспериментов. В зале не пройти – кругом одни приборы. У него, видите ли, световые пробы.
Крючок в руках Зинаиды вновь начал двигаться неторопливо.
– Зинаида Григорьевна! – к ней мелкими шажками подошла невысокая женщина с фруктовой вазой в руках.
Крючок в руках Зинаиды замер. Она подняла голову, вопросительно глядя на Варвару Михайловну – всеобщую любимицу, главную над всевозможными гувернерами, нянями и боннами, которым было доверено растить младших Морозовых.
– Прощения прошу. Вы желали с Тимошей поговорить перед тем, как он заниматься начнет[10].
– Позже, Варвара Михайловна. Я помню. Сейчас, видите, гость у меня.
– Как скажете. – Женщина поставила на столик вазу с фруктами и вышла с террасы.
Из открытых окон особняка доносилась музыка. Тимоша старательно разучивал утомительные гаммы.
– Продолжай, Сергей, я слушаю, – Зинаида снова принялась за вязание.
– Я в сад вышел, чуть не упал, потому как споткнулся о толстенный кабель, который Савва протянул от будки электрической. Представь, Зина, кругом софиты, прожектора. Люди какие-то копошатся. А в ванную вообще не войти – вонь страшная! – наморщил он нос. – У него там химическая лаборатория. Говорит, вспомнил свои патенты, теперь лаки разных цветов делает, хочет покрыть ими лампы и стекла, чтобы такое освещение на сцене было таким, какого нигде нет! – И это – наш-то Савва! Мануфактур-советник! А вся труппа тем делом в отпуске пребывает! Отдыхать изволят! – возмущенно добавил он.
Зинаида аккуратно разгладила на коленях полотно, внимательно разбирая рисунок.
– И людей там превеликое множество, рабочие всякие… Жужжат, как комары, – никак не мог успокоиться Сергей.
Зинаида, оторвавшись от рукоделия, хлопнула себя по руке. «Прав Пушкин, прав! Воистину прекрасно лето, когда б не зной, не комары, да мошки. Впрочем, он – всегда прав», – нахмурилась она.
– Что молчишь, Зина? Скажи что-нибудь! – нетерпеливо воскликнул гость.
– Скажу. Жужжат, Сережа, не комары, а пчелы. А комары – пищат.
– Ну и сиди тут! – недовольно воскликнул Сергей, пораженный ее спокойствием. – А знаешь ли, почему он так театром-то увлекся?
Зинаида замерла.
– Просто голову потерял наш Савва, вот, что я скажу! И не только я! – разгорячено воскликнул гость. – Вся Москва об этом говорит! И знаешь кто…
– Знаю, Сергей, – оборвала гостя Зинаида, резко поднимаясь из кресла, отчего вязание упало к ногам. – Все я знаю. Все. Мир не без добрых людей! – горько усмехнулась она. – Один добрее другого! Только тебе-то что? А? Ты-то какой интерес в этом деле имеешь?
Подхватив белый ажурный зонтик, и прямо держа спину, Зинаида направилась по ступенькам в сад.
Сергей торопливо поднялся вслед за ней.
– Что тебе до Саввы? Оставь меня. Надоел, – бросила Зинаида и, раскрыв зонтик, не оглядываясь, пошла по дорожке.
– Брат он мне! Брат! – крикнул ей вслед Сергей и, махнув рукой, вернулся в дом.
А Зинаида, войдя в садовую беседку, закрытую со всех сторон густой листвой дикого винограда, с тихим стоном опустилась на деревянный пол. Слез не было, просто нечем стало дышать…
«Счастье… Ведь было… И куда ушло? Как вода сквозь пальцы. Была разведенкой, а теперь, считай, брошенка! Уж все знают про Савву и эту… Как унизительно! Надо мной, Зинаидой Морозовой, смеются! Надо мной!» – Она рванула ворот блузки и засмеялась. Нелепо и надрывно. Громче и громче. А потом, обхватив голову руками, завыла, как раненая волчица…
Над кустами желтых роз, увивших террасу, деловито жужжали извечные трудяги-пчелы. Из открытых окон дома доносилась музыка. Тимоша старательно разучивал утомительные гаммы…
* * *
Массивный дубовый стол был завален бумагами. Савва быстрым почерком дописал последнюю фразу отчета правления: «Итого за год было произведено четыреста сорок тысяч пудов пряжи, двадцать шесть тысяч пудов ваты и до одного миллиона восьмисот тысяч кусков ткани» и поставил точку.
В комнате было душно. Он поднялся и отворил окно, однако, легче не стало – тягучий летний воздух был полон предощущением грозы.
«Хорошо сейчас в Покровском. С детьми. Окунуться в речку, полежать на берегу, глядя в летнее небо, – мечтательно подумал он. – Хоть и не хотелось бы пока с Зиной встречаться. Впрочем, ехать все равно придется – завтра день рождения Машеньки[11]. Надо бы еще подарки прикупить, – Савва улыбнулся, представив, как обрадуется ему черноглазая певунья. – Что ж. Надо собираться. Но, пожалуй, поедет он туда не один. При посторонних им с Зиной будет легче».
* * *
За окном вагона неторопливо плыли однообразные картинки. Низкое закатное солнце слепило глаза.
– Люблю я, Василий Осипович, российские пейзажи, – Савва, прищурив глаза, смотрел в окно. – Хоть с виду унылы и дики, зато раздольны. Как русская душа. Без конца и без края.
Его спутник – мужчина лет шестидесяти с небольшой бородкой, всю дорогу занимавший Савву увлекательной беседой, согласно кивнул:
– И впрямь, Савва Тимофеевич, широта русской души – от простора земли русской. В какую сторону не пойдешь, везде волю найти можно, – сделал паузу, задумчиво взглянув на Савву, – коли ищешь.
Поезд, издав хриплый гудок, замедлил ход.
– Подъезжаем, Василий Осипович, – сообщил Морозов. – Нас должны встречать.
Поезд заскрежетал тормозами, дернулся несколько раз и остановился у платформы.
– А вот и братец! – улыбнулся Савва, заметив человека, заспешившего навстречу.
– Савва! С приездом! – к нему подбежал, радостно взмахнув руками, Сергей. – А я тебя с утра ждал. Бог мой! Да ты не один?! – увидел он спускающегося следом мужчину.
– Василий Осипович! Радость-то какая! Вот уж не чаял вас сегодня увидеть! – Он порывисто обнял гостя – знаменитого Ключевского, перед которым они с Саввой преклонялись. Ключевский был не просто человеком-легендой, он был тем, кто первым открыл для них с братом тайны истории. Учитель. Какое звание может быть выше?
Савва передал небольшой кожаный баул подбежавшему к ним кучеру, и они двинулись к стоящему неподалеку экипажу.
– Вот, Василий Осипович, прошлый раз мы с вами сюда намного дольше добирались, а сейчас, как нарочно для нас, станцию открыли – Ново-Иерусалимскую, – сообщил Савва.
– Не иначе знали, что вы сюда снова пожаловать изволите! – радостно добавил Сергей.
Экипаж тронулся с места. Дорога уходила налево, поднимаясь в гору, затем пряталась в еловую аллею.
– Счастливый вы человек, Савва Тимофеевич! – воскликнул Ключевский, взглянув на погрузившегося в раздумья Морозова.
– Да-да, конечно, – повернулся к нему Савва, глядя вопросительно.
– Именно счастливый, – продолжил Ключевский, – хотя вполне допускаю, что этого и не осознаете.
Морозов удивленно поднял брови.
– А не осознаете просто в силу недостатка времени.
Савва неуверенно кивнул.
– А знаете, какой самый верный и едва ли не единственный способ стать счастливым? – хитро взглянул на него Ключевский.
Савва с нескрываемым интересом посмотрел на собеседника, знавшего тайну, недоступную большинству.
