Наталия Самойлова
Грифели
– В общем, чтобы формировалось какое-то поведение, у животных есть стимулы. Например, птица видит разинутый клюв птенца и кладет туда корм. Птенец видит птицу мать с едой и разевает клюв. Но реакция на стимулы у них формируется независимо. Объект сам по себе, а образ объекта – сам по себе. И бывает, что реакция может быть и на что-то другое. Похожее, но другое. Причем, даже сильнее, чем на привычное. Оно больше похоже на идеальный образ объекта. Понимаешь?
Я ничего не понял, но кивнул.
– Я тебе сейчас на кукушках объясню. Ты же знаешь, что кукушки подбрасывают свои яйца в чужие гнезда. Так вот их яйца обычно крупнее, иногда прямо заметно крупнее. И по цвету они могут отличаться. Но птицы не выбрасывают эти огромные чужие яйца из своих гнезд. Знаешь, почему?
– Почему? – обреченно спросил я.
– Потому что им нравятся крупные яйца. Сидеть на яйце для них – стимул. А сидеть на большом яйце – сверхстимул. То есть у птицы, может, и мелькает мысль, что что-то тут не то. Но сидеть на большом яйце так здорово… Вот, а потом вылупляется кукушонок. Он обычно вылупляется первым и сразу выбрасывает другие яйца из гнезда. Но птица не выбрасывает этого маленького убийцу. А если какие-то птенцы успевают вылупиться, то мать все равно в первую очередь кормит кукушонка. Потому что он крупнее, и клюв у него больше. И пищит он лучше. Для бедной птицы он больше похож на идеальный образ птенца, чем ее родные дети.
– Ну прямо сын маминой подруги, – усмехнулся я.
– Да. И даже умные птицы на это поддаются. Даже вороны иногда поддаются, а они очень умные.
Я кивнул.
– Так вот, похоже наши скафандры для грифелей оказались таким же сверхстимулом. Это случайно так вышло. Вот они с ума и сходят. Хотят во что бы то ни стало нас накормить.
– Ты имеешь в виду, что они думают, что мы – их дети?
– Вроде того, да.
– А жижа – это еда?
– Да. Поэтому в ней столько сахаров и белков. Очень даже питательная жижа. Маленькие грифели, наверное, растут на ней и крепнут.
– А почему тогда слизни от нее дохли? – коварно спросил я.
Но у Мики и на это был готов ответ.
– Я тут списался с биологами с Южной базы. Они грифелей более подробно изучают. В общем, грифели живут на востоке, там, где повыше. В холмах. Толстых деревьев там мало, они часто гнездятся прямо на земле. Слизни могли у них в гнездах жить, вроде как паразиты. Вот грифели и выработали такой защитный механизм.
– Как выработали? – спросил я, совсем запутавшись.
– Эволюционно.
– Ой. А если они и против нас что-то выработают?
– Да нет же. О пресвятой Чарльз Дарвин! Это все у них тысячелетиями развивалось. Даже, может быть – миллионолетиями. Через мутации и закрепление. Тех грифелей, у которых жижа была ядовитая, слизни меньше мучили. Их потомство лучше выживало. И вообще – лучше устраивалось в жизни. Вот так это и закрепилось, понимаешь?
Слово «мутация» мне не нравилось, но сил спорить уже не было. Я опустошенно кивнул.
– В общем, я пока не уверен. И ребята с Южной базы тоже не уверены. Но проверить это просто. Надо замотать шлемы от скафандров в непроницаемую пленку. Если я прав, грифели перестанут на них реагировать.
***
Через полчаса мы опять сидели втроем и заматывали шлемы в пленку.
– Тогда, получается, когда третья птица оставалась с нами, она нас охраняла. Те двое, значит, за едой полетели, а эта тут за порядком следила.
– Охраняла нас от нас самих, – усмехнулся Мика.
– Но ведь здесь были люди и раньше. В феврале геологи были, в июне – ремонтники. На них грифели не реагировали. Интересно, почему? – сказал я задумчиво.
– В феврале у них еще не сезон размножения. Может из-за этого.
– А в июне?
– Я уже проверила по базе, – сказала молчавшая до сих пор Аня, – в июне у всех были еще старые скафандры, универсалы. Без меток.
– Понятно.
– Я вот что думаю, – продолжила Аня, кромсая резаком новый лист пленки. – А нельзя эту жижу как-нибудь приспособить для защиты от слизней? Собрать ее, чуть разбавить. А потом обработать все по периметру. Может, поможет?