Наталия Николаевна Трябина
Первый узбек: Героям быть!
– Зульфикар, если ты сейчас же не отстанешь, я отправлю тебя в Бухару, а если ты посмеешь возразить, я отправлю тебя в Ташкент на переговоры с Таваккулом. – Я знаю, что никогда этого не сделаю. За всю мою жизнь я не помню четырёх дней подряд, проведённых нами вдали друг от друга. Это знает и Зульфикар, улыбающийся в седые усы. Он покорно умолкает и удаляется восвояси.
Эти места связаны с противостоянием моего дяди Пир-Мухаммада и нашего общего противника в деле управления государством – хана Науруз Ахмада. Этого Науруз Ахмада звали ещё Барак-ханом. У него как у всех кипчаков было два имени – одно мусульманское, а другое тюркское. Никак они не могут забыть своё кочевое прошлое и кичатся тем, что соблюдают традиции. А сами потихоньку молятся не только Аллаху, но и чёрному коню Тенгре! Если кто-то думает, что Науруз-Ахмад и Барак-хан два разных человека, то он ошибается. После 980 года хиджры я редко имел возможность посещать родные места, связанные с воспоминаниями детства и некоторых трагических обстоятельствах моей жизни.
Отцом Барак-хана был Абду Наср Камал Ад-дин Севенчи-бек, или просто Суюнчи-хан, а матерью Махмуд-султан, дочь казахского правителя Бурундук-бека. А вот дедом был знаменитый Абу-л-Хайр Убайдуллахан, создатель кочевого узбекского государства, бабушкой Рабия-султан беким, дочка Улугбека! Какие имена, какие люди, какое знаменитое родство! Но толку от знаменитого родства для меня было с воробьиный носик. Все двоюродные и троюродные братья норовят пустить тебе кровь и выкинуть из родного вилоята!
У Барак-хана был старший брат Кельди-Мухаммад, после него не осталось потомков мужского пола. Тот правил в Ташкенте и умер в 939 году хиджры. А вот уж Науруз Ахмад расплодил одних сыновей девять штук. Пусть никто не думает, что я завидую. До зрелости дожили лишь двое из них – Дервиш-хан и Баба-хан. С ними обоими я расправился за гнусное предательство и безмерную жестокость. Но не своими руками. Руками моего тогдашнего союзника Таваккула, и нынешнего непримиримого врага. Этот выскочка в поле своего халата принёс мне голову Баба-хана 15 раджаба 990 года. За что и получил от меня массу всевозможных наград! Тот день я никогда не забуду.
Именно тогда я подарил Таваккулу свой любимый Мианкаль, кучу драгоценной одежды, да и денег не пожалел. Это привело окружение Таваккула в состояние безмерной и безграничной зависти, заставившей некоторых покинуть скупого султана. Он не хотел делиться роскошными подарками со своими соратниками. Жадность часто приводит к непоправимым ошибкам со стороны правителя. Я предпочитаю больше отдать, чем ждать беспечной спиной внезапного удара острого кинжала.
Отец Науруз Ахмада Суюнчи-хан, мой прадед Хаджи Мухаммад, которого я никогда не знал и не видел, и отец Шейбанихана шах Будуг-султан были братьями. Они росли в одном гареме. Но матери у них были разные. Может быть, от этого и разошлись пути-дороги мужчин нашего большого, но враждующего насмерть рода. Доказательством этому служит то, что все мужчины проклятого Ахматовского рода погибли. Род его угас и никогда не возродиться.
По приезде на мраморные разработки я ни от кого не прятал своего лица, мог ходить везде свободно, потому что хана никто из работников не знал. Ещё в Бухаре мне очень хотелось посмотреть на место, откуда привозят мрамор и воочию увидеть, как его обрабатывают. В набросках и эскизах Гостиного двора, сделанных Али и его помощниками, было много мраморных колонн и ещё каких-то особенных тумб и скамеек! Я мечтал об этом, по ночам мне снилось, что я перебираю гладкие кусочки мрамора. Я даже представлял, как что-то мастерю своими не очень умелыми руками.
Но когда мы прибыли на место моего вожделения, я потух светильником, в котором выгорело всё масло. Со мной иногда такое бывало – стремлюсь к какой-то заветной цели, трачу много времени и сил для её достижения, преодолеваю невообразимые препятствия. Но когда желанное событие произошло и недосягаемая ранее вещь в руках, я её лениво отбрасываю. Не только со мной такое бывает. Чем больше сил тратишь на овладение недостижимым тем горше разочарование от полученного. И лишь спустя некоторое время начинаешь осознавать радость от обладания, но это происходит не сразу.
Всё было так, как я и предполагал. Мы выехали из Бухары ещё до утренней молитвы и никто из проживающих в Арке этого не заметил. В течение всего пути я глупо веселился. Зульфикар стал с недоумением и неодобрением поглядывать в мою сторону. Я резвился как двухмесячный жеребёнок, впервые оказавшийся не в тесном загоне с матерью, а на зелёной траве. От нетерпения, что мы медленно передвигаемся, я подпрыгивал в седле. Делать этого нельзя ни в коем случае: от этого подпрыгивания можно сбить коню спину. Потом уже никто верхом не сможет сесть на коня.
Я даже порывался петь своим павлиньим голосом. Это привело в уныние сопровождавших нас обоих мастеров, внуков Зульфикара и весь десяток нукеров. Они стыдливо прятали глаза от моих воплей: не похвалить нельзя, а расточать слова одобрения невозможно. Мы останавливались на привалы только тогда, когда кони уже начинали спотыкаться от усталости. Сам я рвался вперёд и успокоился, лишь увидев стены Кермине.
По моему повелению мы не стали заезжать в город, чтобы оповестить племянника о приезде великого хана. Предложив обогнуть город по окружной дороге, мы к вечеру оказались на мраморном карьере, где нас уже ждал сытный ужин и удобные палатки. Вечером всё было прекрасно, но проснувшись утром, я не захотел вставать с постели и вот уже десять дней я издеваюсь над собой и над всеми окружающими. Я не выказываю никакого интереса к тому, что происходит вокруг. Потух запал, горящий в фитиле пушкаря Рухи-мангута. Ни одно орудие не может выстрелить.
Мастер Ульмас оповестил всех, что я его младший брат. Никто даже не спросил, где же этот брат прятался шестьдесят с лишним лет. Почему никто его ни разу в жизни не видел? Но мы были немного похожи. Примерно одного роста, круглолицые, упитанные, морщинистые. Разница была в руках – у него руки строителя, хотя он не так часто последнее время держал кирпичи в своих ладонях. Но никто не попросит меня обтёсывать мрамор, чтобы показать своё мастерство. Можно было никому ничего и не объяснять. Я из палатки выбирался по нужде, да похлебать какого-либо варева. Вкус любой еды стал мне совершенно безразличен.
Я всегда мало ем, несмотря на то, что достаточно полный, но здесь я почти ничего не ел. Мне было всё равно – горячие лепёшки, тёплые или полностью остывшие. Я запихивал их в рот, не жуя проглатывал. Бараньи косточки в шурпе или без косточек обед, есть мясо или нет, не всё ли равно? Мне показалось, что я даже похудел. Если бы это случилось полгода тому назад, я бы обрадовался. А сейчас затянул поясной платок и уставился на носки сапог. Но в них тоже не было ничего интересного.
Стремился я сюда по одной причине – именно здесь мастер Али учил привезённых со всего Мавераннахра каменотёсов приёмам обработки мрамора. Именно на это я так хотел посмотреть. Можно было бы всё это сделать в Бухаре, но мастера после совета со мной пришли к окончательному выводу – готовить детали колонн в Кермине, и уже готовые перевозить в Бухару. Благо, что везти было не так далеко. Выглядывая из палатки и сонно вороша мысли, я уже начал думать о том, что эти мраморные колонны совсем не нужны. И зачем мне пришла в голову глупая мысль строить этот Гостиный двор – жили же послы раньше в Караван-сараях или купеческих домах. Всё было хорошо, зачем было такое затевать? А какие расходы на всё это? Я не могу рисовать, даже писать красивым почерком у меня не получается, но я всегда любил красивые вещи и хорошо сделанную работу, а сейчас почему-то охладел к ней.
Припоминаю одну детскую забаву – мы втроём: я, Зульфикар и Низам-ал-мулк или Кулбаба, разглядывали деревянные колонны балаханы. Мы выискивали в переплетении узоров из листьев, побегов и цветов лица людей. Тогда мы ещё не знали, что эти колонны вырезали дед Зульфикара, его отец и дядя. Нам было интересно рассматривать спрятанные в листве и среди цветов их лики. Мы хоть и были малы, но хорошо знали, что изображать людей нельзя. Однако наш учитель Эмир Тан-Саййиди-бий джалаир объяснил, что изображать людей можно. Нельзя думать и говорить, что это Аллах. Для того чтобы разглядеть их всех, приходилось вставать на какие-то приступки, потому что колонны шли от порога дома, поднимаясь ко второму этажу, где было наше жилище. Мы состязались, кто больше лиц найдёт на колоннах. Зульфикару было хорошо, он был самый высокий из нас. Но прошло совсем немного времени, меньше года и мы выучили наизусть, где какое лицо изображено. Кроме этого, они все получили от нас имена.
Была «Сказочная пери», она нравилась Низам-ал-мулку. Мы шутили над ним и говорили, что он женится именно на такой красавице. Это было изображение очень молодой девушки, почти девочки с множеством косичек, идущих ото лба по обе стороны узкого ясноглазого лица. Мы могли разглядеть даже серьги, вырезанные с величайшим тщанием, и ожерелье на её шее. Жаль, что вырезаны были только лица. Мы сами придумывали, во что одеты юноши и девушки. Мы мысленно одели её в длинное бухарское платье, поскольку другой женской одежды не знали. Зато рассуждать о том, какого цвета на красавице пери или на джигите одежда можно было до бесконечности – в узоре колонн все они были коричневого цвета.
Мне же по душе был джигит с горбоносым лицом, мы назвали его Рустам. У него были роскошные кудри до плеч, такие у нас никто не отращивал. Тонкие усики на глазастом лице околдовали меня – я мечтал быть похожим на него. Но понимал, что никогда мои глаза не станут большими, а нос – крупнее, чем моя кочка, сидящая посредине лица. Конечно, все вокруг твердили, что красивее меня нет никого на свете, но отличать неприкрытую лесть от горькой правды я научился ещё тогда, когда росту во мне было не больше одного кари. Такие развлечения как бездельные разглядывания изящной резьбы у нас были редкостью. Весь наш день был занят учёбой и тренировками с булавами, луком, саблей, пращёй и многими другими видами оружия.
Сожалея о невозможности заниматься рисованием или другим видом искусства за неимением таланта, я ограничивался тем, что пытался писать стихи. В молодости я посвящал их любимой жене, а потом писал просто так, когда находило настроение. Вот и теперь, глядя, как рабочие вырубают из толщи мрамора по заранее обозначенным контурам заготовку, я заторможено удивлялся, как мастер может видеть, что в неотёсанном куске непривлекательного и убогого камня заиграют все цвета радуги. После того, как мы оказались в Кермине и поселились недалеко от разработок мрамора, я два дня нехотя передвигался по грудам беспорядочно наваленных камней. Я улиткой ползал среди снующих рабочих, мрачно и безотрадно разглядывая эти глыбы.
Мне трудно было понять, как можно из нескольких небольших продолговатых кусков сделать высокие колонны, но Али, недолго думая, велел самому ловкому из своих подмастерьев сделать одну из таких колонн в уменьшенном виде. Подмастерье провозился несколько дней и сегодня утром я разглядывал уменьшенную копию того, что скоро будет стоять на улице Бухары напротив Арка. Мраморная круглая колонна, высотой в локоть, усеянная бороздками и украшенная сверху резными листьями с какими-то геометрическими изысками. Несмотря на туман безразличия в голове, я поразился тому совершенству, с которым была сделана работа, и тому малому отрезку времени, за которое колонна была воспроизведена. По привычке я полез в поясной платок и захотел наградить подмастерья, но Али меня остановил:
– Великий хан! Зная вашу дотошность и желание увидеть конечный результат работы, я ещё четыре луны назад велел Хасану, сыну каменотёса Маджида из Кермине, сделать небольшую точную копию колонны. Я прислал ему не только чертёж, но и эскизы рисунков, по которым он должен был вытесать копию колонны. Хасану уже тридцать один год, но он всё ещё не имеет санада мастера, поскольку не создал ни одной оригинальной вещи. Поэтому отец не разрешает ему жениться. Я же, давно зная их обоих, пообещал, что если великий хан захочет посмотреть на колонну и та будет изготовлена с великим тщанием, да ещё и понравится великому хану, то тогда я похлопочу о том, чтобы Хасан получил санад мастера-каменотёса. – Мастер улыбался в усы и ожидал моего ответа.
Он так упорно твердил, что заранее знал о моих желаниях, что я искоса и с интересом взглянул на него. Внезапно для себя я расстроился – неужели я так предсказуем для окружающих, и мои действия можно предугадать задолго до того, как я чего-то захочу? Вдобавок к моему тоскливому состоянию ещё и это! Получается, любой человек из моего окружения сможет сказать, что я буду делать и думать в каждый миг моей дальнейшей жизни? Наконец хоть что-то меня тронуло – это порадовало меня. Но мне не понравилось, как об этом говорил Али. Некоторое время я молчал. Затем в груди стала разворачиваться длинная ядовитая змея. Она открыла зловонную пасть, и я очнулся от странного наваждения.
Я задохнулся от возмущения, раздирающего мою грудь. Я смотрел в лицо мастера и в своём воображении видел не его лицо, а изуродованную клещами палача маску, потерявшую человеческий облик с разинутым в крике обезображенным ртом. В моём видении вздувшаяся шея, проколотая во многих местах умелым заплечных дел мастером, выпускала воздух, не давая звуку вырваться наружу. Всего остального я не успел представить, потому что слова стали вылетать из моего рта с неимоверной скоростью. Я даже не слышал их, выкрикивая в запальчивости и необъяснимой ярости, скрутившей меня в момент моего полного равнодушия ко всему на свете.
– Откуда ты знаешь, что я буду делать в каждый отдельный миг моей жизни? То знаю только я сам и Аллах на небе! И не тебе, даже такому великому зодчему знать о моих мыслях и поступках! И велик ты лишь до той поры, пока выполняешь мои приказы, а я позволяю тебе находиться рядом с собой! – меня было не остановить. Даже прелестная колонна, стоящая на курпаче, не могла прервать этого извержения тошнотворных и отвратительных слов. Змея изрыгала яд.
Никогда в жизни я не повышал голоса на мастера, никогда не позволял себе орать на него площадной бранью! Я прекрасно понимал, что он всегда найдёт себе покровителя в подлунном мире не хуже меня. Если успеет удрать. И даже поникшая голова мастера не остановила меня. Но вот он поднял глаза и я увидел, что он нисколько не испугался. И даже продолжает улыбаться в усы.
– Великий хан недоволен колонной?
– Ты что, не понял, что я сказал? Почему ты, ничтожный червь, продолжаешь улыбаться назло мне? Не криви своё лицо в мерзкой ухмылке, я сейчас же прикажу тебя бросить в зиндан и пытать… – я совсем забыл, что мы не в Бухаре. Что на моём месте в Арке сидит простой дехканин, и зиндана в Кермине нет. А вокруг находятся только люди, подчиняющиеся Зульфикару, племяннику Али!
– Великий хан, я не улыбаюсь, я удручён тем, что огорчил вас! Очень. Я думал, что вам понравится моя предусмотрительность! Вас порадует, что я стараюсь предугадать не только ваши желания, но и ваши мысли по поводу строительства Гостиного двора! Я не понял, почему вы так опечалились и рассердились, и даже думаете о том, чтобы построже наказать меня. – Мастер говорил как всегда медленно и рассудительно, одновременно разбирая колонну на части. Такого я себе и представить не мог! Теперь я понял, как части колонны будут переправлены в Бухару.
Почему он такой хитрый? Почему я так люблю ремесло строителя, что сразу же забыл о том, что действительно собирался наказать Али, даже казнить его?! Но разобранная на части колонна околдовала меня!
– Ты что делаешь, ничтожество?
– Великий хан, позвольте мне, вашему недостойному и назойливому слуге, показать вам, как мы будем перевозить колонны из карьера до Бухары. Вдобавок рассказать вам, из каких частей состоит эта колонна. Также способы их сборки на месте строительства. И что нам понадобится ещё для того, чтобы Гостиный двор был самым великолепным зданием в городе? Да что в городе – во всей Вселенной!
Давным-давно я видел охотившуюся змею. Перед ней столбиком застыл тушканчик, не делавший даже слабой попытки убежать от её смертоносного жала. Я не мог понять, почему этот зверёк, такой быстрый и осторожный даже не шевелиться, и почти не дышит? Это противостояние закончилось бесславной гибелью тушканчика, а я долго помнил его предсмертный задушенный писк. Сейчас я точно так же смотрел на мастера, хотя минуту тому назад я в кровавых мелочах видел его пытку и казнь.
Но сейчас я уже почти простил его и готов как маленький ребёнок умолять: «Ака, покажите мне игрушку!» Если лишь одна колонна так великолепна, то как тогда будет выглядеть всё здание? Я сделал вид, что всё ещё сержусь и недовольно покачал головой, сохраняя неприступный вид, но рукой сделал знак – показывай и рассказывай. Я боялся, что если что-то скажу, то хитрый мастер по моему довольному голосу поймёт, что я больше не сержусь. Надо будет потом подробнее расспросить, как ему это удаётся? Разложив части колонны на курпаче, он начал говорить:
– Великий хан, обратите ваше высочайшее внимание на эту нижнюю часть. На неё будет опираться вся колонна. Она намного шире, чем остальное и массивнее, потому что должна будет держать не только вес всей колонны, но и часть здания. Называется она пьедестал. Самым широким местом пьедестала является цоколь. Он ещё шире, чем следующая часть и называется стул. – Тут я не выдержал:
– Про стулья ты мне рассказывал, но это не похоже на стул… – как хорошо, что голос меня не подводит и выглядит скучающим и незаинтересованным. Или мне так кажется?
– Великий хан, называется это место стулом потому, что на нем будет сидеть или стоять вся остальная колонна. Я много раз доводил до вашего благословенного внимания, что в закатных странах строят совсем не так и не из таких материалов, как это делают у нас. Посмотрите, в верхней части пьедестала есть выступ, на который и опирается основное тело колонны. Его строители называют по-разному – стержень, ствол или футс колонны.
– Продолжай…
– Те части, что ставятся друг на друга имеют пазы, они будут вставлены друг в друга, и поэтому колонна никогда не разрушиться. Местность, в которой мы живем, подвержена периодическим землетрясениям, опасным для любых строений. Данную колонну мы сделаем не из одного куска камня, а из нескольких, но впечатление будет как от монолитного сооружения. – Али показывал на каждую часть колонны и подробно рассказывал, что и как будет складываться, но я опять не выдержал:
– Для чего колонна не гладкая, а вся в ложбинках? Это сделано для красоты или по технической надобности? – я так собой гордился, когда произносил это слово! Я понимал его значение, мои мастера, работающие в разных мастерских, без конца его произносят. Это слово означает, что они изготавливают разные вещи при помощи каких-то приспособлений. Али энергично закивал, понимая, что мой интерес не праздный и имеет под собой практическое значение.
– Великий хан, эти ложбинки называются каннелюры. Вот смотрите, вашим зорким, всевидящим глазам представлена колонна так называемого коринфского ордера. Таких ордеров несколько, мы с вашего высочайшего одобрения выбрали коринфский ордер, что означает особенности разных колонн. Дорическая вам не понравилась из-за простоты, ионическая тоже была не очень нарядна. Зато коринфская колонна сразу порадовала ваше сердце привлекательным и утончённым видом, так как она украшена этими самыми ложбинками, или каннелюрами. Они покрывают всё тело колонны снизу доверху, что создаёт ощущение стройности и изящества. – Говоря эти слова, мастер водил пальцем по ложбинке каннелюра, словно пытаясь сделать её ещё более гладкой и блестящей.
Я видел в библиотеке Арка книгу со множеством рисунков колонн и их частей. Эту книгу мастер заказывал всем купцам, отправляющимся в закатные страны. Он говорил, что был знаком с Андреа Палладио. И даже помогал ему в написании введения. В книге были не только колонны, там были странные и непонятные дома, мосты, храмы, площади, фонтаны. Лет пятнадцать назад, когда книга добралась до наших краёв, я посмотрел картинки и понял – всё, что там нарисовано, появится у нас лет через сто! Не раньше. Чтобы не страдать и не умереть от зависти, я запретил Али и Ульмасу рассказывать о ней другим архитекторам. Не упоминать о ней во время пятничных занятий. Тогда я был в отчаянии, что не могу себе позволить ни одно из этих великолепных сооружений.
Я разрешил ограничиться книгой Витрувия. Там не было картинок. В ней было описание всех строительных работ. Искушать зодчих работой Палладио не было смысла.
Приглядевшись, я понял, что такие ложбинки создают красивое сочетание света и тени – если бы колонна была гладкой, то глазу не на чем было бы остановиться, а здесь он выискивал особенности теней. Поскольку мрамор был тёмно-серый, то и тени были в одних местах глубокими, почти чёрными, а в других совсем светлыми и расплывчато-дымчатыми. Надо было привезти с собой «Четыре книги об архитектуре»», я мог бы сравнить описание с готовой колонной.
– Ты не взял с собой запрещённую книгу? – мастер отрицательно мотнул головой. – А как называется верхняя часть колонны? – я уже простил строптивого устода. Я понял, что моё отвратительное, равнодушное ко всему миру состояние улетучивается. Неужели для того, чтобы вернуться к нормальной жизни, нужно было разозлиться, сорваться в ущелье необъяснимого гнева и захотеть казнить моего Али? А тот жук, которого я утром подбросил на ладони, тем самым может быть продлив его жизнь, Всевышний послал мне знамение? Чудеса…
– Великий хан, верхняя, самая красивая часть колонны называется капитель. Но и она делиться на несколько деталей, вы хотите услышать название всех? – я молча кивнул. Не веря самому себе, наблюдая себя со стороны, я остро ощущал полноводную реку искреннего интереса к окружающему миру, к тому, что вижу, к воде, воздуху. Люди, снующие по дну карьера, вызывали у меня искреннее любопытство и я понял, что здоров. Али продолжал что-то говорить. Слушая его и не слышал голоса, только наслаждался его звуком и тем, что кровь бежит по жилам. Я жив! Перебивая мастера и его интереснейший познавательный рассказ о колоннах, я крикнул во весь голос:
– Зульфикар, где мой любимый кислый кумыс? У нас с мастером пересохло в горле! Или ты хочешь, чтобы мы умерли от жажды, обсуждая пояски, аканты и колокола? – я с удовольствием выпалил все только что услышанные от мастера слова.
Лицо Али расплылось в такой неподдельно-ласковой улыбке, что я понял – они все, они все за меня боялись и страдали. Мастер наверняка пошёл на риск, чтобы вызвать у меня сильнейший гнев! А ведь я мог окунуться в его пучину и не вынырнуть? Я мог приказать отрубить ему голову, как сделал Тимур со своим архитектором. Его зодчий отказался, по приказу тирана, строить самую высокую мечеть в мире. Мастер-то понимал, что в том месте мечеть строить нельзя и что она никогда не будет такой высоты, какую хотел видеть Тимур.
Неужели меня действительно кто-то любит? Не потому, что я хан, а потому что я, наверное, хороший человек? Голова Зульфикара, просунутая в палатку тоже улыбалась. Его улыбка тоже была умилительно-участливой. Так мать смотрит на ребёнка, выздоравливающего после тяжёлой болезни. О Аллах, какой вкусный кумыс! Какой свежий воздух в этих горах, несмотря на мраморную пыль! Какое нежное голубое весеннее небо! Только весной и лишь в горах бывает такое лазурно-палевое небо, с молочно-белыми барашками крохотных, словно нарисованных облачков.
Братья мои, как же вы рисковали, заставляя меня хоть как-то проявить интерес к жизни? Весна вступила в свои права. Когда мы сюда ехали, то по дороге видели голые ветви деревьев, а сейчас весь горизонт в изумрудно-зелёной дымке!
Тут я ужаснулся. Ведь я мог и не очнуться от этого всепоглощающего равнодушия. Оно застлало мне глаза тогда, когда надо было держать их широко открытыми? Но я уже говорил много раз – я никогда не страдаю о том, что произошло, я всегда думаю, как исправить произошедшее. А поскольку я никого не казнил и даже не начал пытать, то и страдать не следует. Нужно жить дальше!
Воспоминание о первой размолвке с мастером Али и его братом Ульмасом не забылось. Она произошла давно, я тогда приказал им строить базары в Бухаре. Я не мог понять, как можно возводить базары и дуканы* под одной крышей. Я считал, что все магазинчики должны стоять отдельно. Но если они будут стоять вместе, то должны быть накрыты единой гладкой крышей. Как худжры* в медресе. Но мастера упёрлись и показали мне несусветную крышу, похожую на кучу перевёрнутых пиал, поставленных ровными рядами!
Я привык к тому, что не обязательно лавка должна быть огорожена с трёх сторон стенами и покрыта кровлей. Все видят, как некоторые не слишком богатые ремесленники торгуют прямо с земли, подложив под свой немудрящий товар циновку или старый, стёртый до дыр коврик, иногда кусок паласа. Никого это никогда не останавливало. Люди приходили, торговались как с любым продавцом, сидящим за прилавком, так и с тем, который торгует с земли. Можно было подобрать свой прилавок и убраться на другой конец рынка. А если мастеру было жарко, то он натягивал на три палки кусок ветхого сюзане, и получалось подобие навеса.
Редко продавцы стояли в ряд, соблюдая хоть какой-то намёк на порядок. Чаще всего то тут, то там шла торговля самыми разными вещами: кому что попало на глаза и в голову взбрело, то и вытащил на базар. Раньше даже около Арка толпились люди, предлагая кто холодную воду из козьего бурдюка*, кто готовые лепёшки или самсу* с зеленью, лежащие в слегка прикрытой нечистым куском буза плетёной ивовой корзине. Торговали всем на свете и орали как продавцы, так и покупатели – вопли, крики, смех, перепалки. Смесь самых разных языков – это всё наш базар.
Когда после десятилетних странствий по западным странам Али с Ульмасом вернулись в родные края, то поначалу остановились в Афарикенте. Они не застали в живых своего отца и перебрались в Бухару. Не потому, что их не ждали в родном доме или не хотели видеть. Для таких искусных мастеров, даже таких молодых, в Афарикенте было тесно. Простой дом для ремесленника может построить и обыкновенный каменщик или даже мастер. Но не такой талантливый зодчий, как устод Али. Он должен строить грандиозные сооружения. Не престало ему распылять свой талант на кибитки простолюдинов.
В это время я уже отвоевал трон, поставил своего отца во главе благословенной Бухары и занялся самыми насущными делами. А дел было столько, что спал я чаще всего вполглаза, зачастую небольшую часть ночи. Мне нужно было объединить под моей рукой, все части большого государства Махмуда Шейбани, распавшегося после его гибели. Это были Балх, Ташкент, Самарканд, Бухара и Герат. Мне следовало обеспечить спокойствие и процветание на всей территории, сделать это быстро. Надо было привлечь торговцев, а в самой Бухаре не хватало обыкновенных, удобных для торговцев и купцов базаров с караван-сараями.
То, что я видел, мне совсем не нравилось. Даже сейчас, после сорока лет моей неустанной строительной деятельности я недоволен видом своей столицы. Трудно себе представить, что было во времена моей молодости и во времена моих предшественников. Говорят, что ещё до великого Чингиза в Бухаре было семь ворот, врезанных в высокие стены из сырцового кирпича. Но и стены, и ворота были разрушены, и о них в течении долгого времени даже воспоминаний не было. Грустно говорить об этом, но лишь при Абдулазизхане, сыне Убайдуллахана, были воздвигнуты стены вокруг города с двенадцатью воротами. Вернее, двенадцатые ворота построил я, а уж если быть совсем точным, то это сделал Али по моему приказу. Науруз-Ахмад строительством не занимался, всё время воевал и пил запрещённое вино. От него и сдох. Мой дядя Пир-Мухаммад больше внимания обращал на Балх, свой наследственный вилоят, а не на Бухару.
У Абдулазизхана не было денег на такую грандиозную затею, но он вышел из этого положения как всякий скряга. Он приказал, чтобы каждый житель Бухары и прилегающих к ней кишлаков проработал на строительстве стены от двух недель до двух лун в году. Первоначально производителем работ был Уткир-устод, и даже какое-то время на строительстве одних из ворот проработали ещё совсем молодые Али и Ульмас. Но денег им за работу не платили и поэтому они решили отправиться восвояси за своей давней мечтой – в закатные страны.
Уткир-устод ругался, сетовал на то, что стена не для защиты, а для замазывания ханских глаз. Но ремесленникам и дехканам было наплевать, развалится стена или нет – им было важно отработать две недели и уйти домой. Рассказывают, что именно в тот момент, когда зодчий говорил, что стена развалится, случилось несчастье. Она рухнула, завалив мастера обломками кирпичей. Когда его вытащили из-под завала, он ещё дышал, но переломанные рёбра воткнулись в лёгкие и мастер в мучениях умер. Да разве он один?
Поэтому стена вокруг Бухары такая, словно пьяный бык мочился на ходу, шатаясь из стороны в сторону. А вслед за ним шли криворукие рабочие и клали стену. Не было единого плана строительства, не было даже единого распорядителя работ, не было точно установленной нормы работы. Некоторые бедняги не вылезали с этой стройки, а другие ни разу не поднялись на стену и не принесли ни одного кирпича. Поэтому стена делает нелепые зигзаги и повороты. От них рябит в глазах и возникает странная мысль – а для чего всё это сооружено?
Я с неприязнью, смешанной с горечью правды вспоминаю отзыв Энтони Дженкинсона. Посол шептался с моим дядей Пир-Мухаммадом о моей будущей столице. Он назвал тогда Бухару «Кучей глины и земли», это ужасно расстроило меня. Сейчас я понимаю, что Энтони был прав. Тогда я ещё не общался с людьми, что годами жили в западных странах и многого не понимал. Там, при возведении любых сооружений, ценятся не только прочность и целесообразность, но красота, и аккуратность!
Именно в то время ко мне пришёл Зульфикар и притащил за рукава халатов упирающихся в смущении Али и Ульмаса. Их знакомство было смешным и поучительным, весёлым и одновременно грустным. Тогда мне исполнилось 33 года, я был в возрасте великих свершений. Счастливая мысль увековечить имя моей матушки величественным сооружением показалась удачной. Ей в тот год должно было исполниться пятьдесят лет. Она была такая красавица, что и в пожилом возрасте имела гладкую кожу лица и милую лукавую улыбку. До сих пор вспоминая её, не могу поверить, что у такой красавицы мог родиться человек с такой заурядной внешностью как я.
