Наталия Хабибуллина
Колдуй баба, колдуй дед. Невыдуманные истории о жизни и смерти
«В природе нет ни воздаяний, ни наказаний, а только последствия».
Роберт Ингерсолл.
Предисловие
Когда в течение двух лет ушла из жизни вся моя семья – мама, отец и сестра, я нет-нет да слышала за спиной сочувственный шепоток, что я – следующая.
Окружающие следили за мной с плохо скрываемым любопытством.
В их глазах одновременно читались страх и жалость, а вместе с тем нетерпение: ну? Сколько еще ждать?!
Когда все разумные, по их мнению, сроки вышли, я вновь стала объектом пересудов.
Но на этот раз к ним добавились косые взгляды. Почему все умерли, а я нет?
Уж не ведьма ли я? Не опасно ли общение со мной? Кто-то высказывал свои сомнения за глаза, другие заявляли прямо, что с моей семьей что-то не так.
И даже называли, что именно не так – родовое проклятье.
Ох уж это родовое проклятье!
Кому, как не ему легче приписать все беды и напасти. Мол, я-то сам ни при чем, это моя прабабка где-то, когда-то чего-то натворила, а я теперь за ее грехи расплачиваюсь.
Доля правды в этих словах, конечно, есть и нам действительно приходится иметь дело с последствиями действий (или бездействий) своих предков – выплачивать старые долги.
Но если под проклятьем понимать наследственное поведение, когда из поколения в поколение члены одного рода повторяют судьбу предшественников, наступают на одни и те же грабли, не извлекая уроков из прошлых ошибок, тут я, пожалуй, соглашусь.
На мой взгляд, ничего мистического в «родовом проклятье» нет.
Мужчины в таких семьях пьют, попадают за решетку, кончают с собой или гибнут по глупости. Часто все перечисленные беды вытекают одна из другой.
Женщины терпят мужей дебоширов – несут свой «тяжкий крест», который сами на себя же и взвалили, а когда терпеть уже невмоготу, разводятся или становятся вдовами.
Можно ли ждать прорыва от детей, не видевших иной модели поведения? Можно.
Но надо понимать, что многие из них неосознанно повторят путь родителей.
Свернуть с накатанной колеи трудно. Одного лишь желания мало, нужно серьезно покопаться в себе, своей семейной истории, вытащить на свет кучу мусора, хлама и прочих малоприятных вещей, а осмыслив все это, сделать то, чего в семье никто до тебя не делал – позволить себе быть собой, жить так, как ты хочешь – по-своему.
Мои предки никогда не жили своей жизнью
Тираны вечно совали нос в чужие дела и были всеми недовольны. Жертвы боялись кого-либо обидеть, расстроить, разочаровать. Старшие понукали младшими, родители – детьми, жены – мужьями. С чувствами и желаниями других никто не считался. Зачем? Проще запугать, надавить, а то и растоптать «вольнодумца», лишь бы не пошатнулся, не рухнул раз и навсегда заведенный устой: живи так, как жили деды и прадеды.
Но ведь можно жить по-другому, можно! Правда, решиться на это в здравом уме под силу не каждому. Это как выйти из «глаза» циклона. Внутри урагана всегда спокойно и тихо, но стоит покинуть мнимое убежище, как вмиг столкнешься со шквальным ветром.
Быть первым, шагнуть в неизвестное страшно. Кто знает, что там тебя ждет и ждет ли вообще что-либо. По-старому ты жить уже не можешь, а новых путей не знаешь, вот и ищешь гарантий, чтобы хоть кто-то тебя поддержал, подбодрил, сказал: «Иди, дружок, не бойся! Ты рожден под счастливой звездой!» Но никаких гарантий тут нет.
Способна ли магия помочь на этом пути?
Смотря, что под ней понимать. Замечали, когда все в жизни складывается гладко, мы ставим это в заслугу себе, а если дела идут из рук вон плохо, склонны винить других.
Тут же выясняется, что это «порча», «сглаз», что «на роду написано страдать и мучиться» – такова наша планида, и что спасти нас может только какой-нибудь магический ритуал. А между тем магия не снаружи, она внутри нас.
Свобода выбора, искреннее желание перемен, вера в себя – вот что открывает двери и ведет к исполнению любой, даже самой смелой мечты.
Ну а как же родовое проклятье? Оно существует? Можно ли его смягчить или избежать?
Чтобы выяснить это, мне пришлось погрузиться в свое прошлое, распутать сложный клубок внутрисемейных отношений, взглянуть на них по-новому. Так родилась эта книга.
Глава первая
Звонок
– Пришел с работы – звонок. Дуся умерла, – рассказывал дед бабушке на кухне.
Мне было шесть лет, и я вдруг ясно представила эту картину: душа старенькой тети Дуси вылетает облачком в окно и звенит в серебряный колокольчик – чтобы близкие услышали звон и сразу догадались, в чем дело.
Да, в детстве у меня было богатое воображение, но с тех пор чья-либо смерть представлялась мне только так – со звонком.
Правда, сама я этих колокольчиков тогда еще не слышала…
Чемодан
Тетя Дуся приходилась деду родственницей – теткой, родной сестрой отца. Было ей лет восемьдесят, может, больше. Очень набожная – за всю свою жизнь она ни разу не вышла замуж, носила черные платья до пят и жила при монастыре в Каменном Заделье.
Кроме деда родных у нее не было.
Дед, убежденный атеист и коммунист считал монашку тетю Дусю немного «тово», мол, не станет нормальный человек добровольно запирать себя в монастырской келье.
Поэтому когда старушка заболела и слегла, ухаживать за ней пришлось моей бабушке.
Умирать тетя Дуся приехала в Глазов, в крохотную комнатушку в коммуналке.
Каждое утро бабушка брала меня за руку, и мы с ней шли к тетке домой.
Обстановка в комнате старушки была под стать хозяйке – монашеская. Один угол занимал комод со скрипучей дверцей без зеркала. У окна стоял кухонный стол и стулья с прямыми высокими спинками, обитыми коричневым дерматином. В дальнем углу сиротливо приткнулась панцирная койка, на которой умирала тетя Дуся. Из-под койки выглядывал кусочек потертого чемодана с железными застежками и коваными уголками по краям.
У нас дома тоже был чемодан, кожаный, на молнии, принесенный однажды бабушкой.
– Берегите его! – сказала она. – Там мое «смертное».
– Ты что, скоро умрешь? – испугалась я.
– Все умрут, – просто ответила бабушка.
«Ну нет, уж я-то точно никогда не умру!», – запальчиво подумала я про себя, но вслух ничего не сказала.
Чемодан пылился в нашем доме много лет. Я ходила вокруг него кругами, сгорая от любопытства: что значит «смертное»? Может, там притаилась старуха с косой?
Откроешь чемодан, а она ка-ак прыгнет, ка-ак схватит за руку!
Или там яйцо с иглой внутри, где спрятана Кощеева смерть? Но ведь бабушка не Кощей. Она обычный человек, а значит, вещи у нее должны быть самые обычные.
Что люди берут с собой на тот свет? Белые тапочки? Саван?
Однажды я не утерпела, расстегнула молнию и заглянула внутрь.
В чемодане, сложенные аккуратной стопкой, лежали носовые платки, ночная рубаха, байковые рейтузы, ситцевый платок, какие старухи повязывают на голову, несколько вафельных полотенец и тапки – обычные домашние, синие. Ничего интересного.
Дышите – не дышите
О том, что все люди смертны, я впервые задумалась в пять лет.
Стоял тихий зимний вечер, мы с мамой возвращались откуда-то домой на автобусе. Я растирала варежкой заиндевевшее окно, и вдруг меня как молнией пронзило: а что будет, если мама умрет?
Ночью, лежа в кровати, я пыталась представить свою жизнь без родителей.
Кто будет водить нас с сестрой в детский сад, заваривать чай по утрам, платить за квартиру и высчитывать киловатты электричества, вписывая их в абонентскую книжечку?
Несмотря на малый возраст, вопросы домоводства чрезвычайно волновали меня.
Где брать деньги? Какие продукты покупать в магазине? Как чинить потекший кран, варить суп и солить огурцы на зиму? Раньше со всеми этими делами отлично справлялись мама и папа. Но что будет, когда их не станет?
Выскользнув из-под одеяла, я на цыпочках прокралась в родительскую спальню.
Что, если страшное уже произошло, и они умерли во сне?
Напряженно вслушиваясь в темноту, я пыталась уловить их дыхание.
По полу от балконной двери сильно дуло, и ноги мои моментально заледенели. Но я не могла уйти, не убедившись, что родители живы. Поскуливая и по-собачьи подгибая под себя то одну, то другую лапку, я стояла так долго, но подойти ближе не смела. Боялась.
Много лет спустя, теплым майским днем я снова окажусь в той спальне.
Так же буду стоять у кровати, чутко следя за тем, как мамина грудь слабо приподымается под одеялом. Дышит – значит, жива. И я уйду, поверив, что все будет хорошо. Но хорошо уже не будет. Вскоре после моего ухода это слабое дыхание прервется навсегда.
Но пока я ничего этого не знаю и усиленно напрягаю слух. Кажется, дышат…
С облегчением бегу в свою комнату, ныряю в постель.
Но ровно с той самой минуты страх потерять семью вполз в мою душу, как заразная болезнь, свернулся там змеиным клубком и затаился на долгие-долгие годы.
Есть ли жизнь на Марсе?
За обедом дед обронил, что много лет назад американские ученые запустили в космос беспилотную ракету «Пионер» – выяснить, есть ли жизнь на других планетах.
Запоздалое известие о запуске ракеты страшно будоражит меня.
Я пристаю к деду с расспросами: а когда «Пионер» вернется на Землю? А если правда инопланетяне существуют, какие они? Зеленые, с рожками?
Дед отмахивается:
– Да какая разница? Мы все равно об этом не узнаем.
– Это еще почему?
– Ракета будет летать в космосе лет сто, а может, двести.
Сто лет – целый век! Много это или мало? Загибаю пальцы. Положим, до ста лет ради такого случая я как-нибудь дотяну. Но дожить до двухсот – это вряд ли. А что если…
Придумала! Бабушка говорит, что умершие люди никуда не исчезают. После смерти они перебираются из своих домов на кладбище. Там, на кладбищах, у них целые подземные города. В обычные дни покойники тихо-мирно лежат в своих гробах или навещают друг дружку, а в поминки – Радоницу, Троицу, Ильин день ждут живых к себе в гости.
Родственники несут им в корзинках конфеты, яблоки, пироги. А если усопший при жизни любил покурить или выпить, захватывают с собой папирос и вина – опрокинуть рюмочку на могилку. Таковы в наших краях обычаи.
– Не ходить к родне на кладбище – грех! – наставляла бабушка. – Покойники не должны чувствовать себя одинокими. Иначе они рассердятся и сами к тебе придут.
Так вот, решила я, записку с исходом дела о зеленых человечках мне тоже принесут на кладбище! Пусть хоть в подземном царстве, но я узнаю, есть ли жизнь на Марсе.
Витаю в облаках
Я ни на минуту не могла представить себя мертвой «до конца».
Как это – вот я была, и вдруг меня нет. А куда же я денусь? Должна же я быть где-то. Не на земле, так пусть под землей. А еще лучше на небе! Так даже интересней. Летай себе, прыгай с облака на облако, кувыркайся. Хотя старикам, наверно, не больно-то охота кувыркаться, кости болят и в пояснице ломит.
Ну а вдруг ТАМ можно самому выбирать возраст, какой захочешь? Я бы выбрала такой, как сейчас. Не хочу быть старой, как тетя Дуся!
Всякий раз, когда мы с бабушкой ее навещаем, я украдкой разглядываю старухино лицо: ввалившиеся глаза, желтая пергаментная кожа – вся в морщинах, из-под черного платка торчит крючковатый нос. Настоящая Баба Яга. И зачем мы к ней только ходим?
Басурманка
В комнате тети Дуси всегда сумрачно. Пахнет кислыми щами, нестиранным тряпьем и старостью. Войдя, бабушка первым делом раздвигала шторы и распахивала форточку настежь. В комнату врывался морозный воздух – запах мокрого снега и прелой листвы. Тетя Дуся чуть заметно шевелилась на кровати и скрипучим голосом просила:
– Закрой, Люда. Холодно…
Но бабушка не обращала на эти просьбы никакого внимания. Засучив рукава, шла в ванную, набирала полное ведро воды, снимала с батареи засохшую тряпку и мыла пол.
Меняла простыни, варила на плитке куриный бульон, а после, приподняв тетю Дусю и обложив ее подушками, кормила с ложечки.
Старуха морщилась, плотно сжимала синие бескровные губы. В какой-то момент она замечала меня, и в глазах ее вспыхивала лютая злоба: опять она здесь!
Улучив момент, бабушка всовывала в рот старухе ложку, но та выплевывала бульон, с силой отталкивала тарелку и обрушивала на бабушку весь свой гнев:
– Басурманку! Привела! Ко мне! – хрипела тетя Дуся, тряся костлявым кулачком. – Веры! Не нашей! Нехристь! Убирайтесь вон отсюда! Обе!
Старуха сердито отворачивалась к стене, а бабушка от греха подальше усылала меня на кухню за стаканом воды. Вернувшись, я забиралась с ногами на подоконник, и, прижавшись лбом к прохладному стеклу, глотала слезы: за что она меня так? Что я ей сделала? Подумаешь, волосы черные и фамилия нерусская – папина. Что здесь такого?
Глупый Вовка
Бабушка легонько трогает меня за плечо:
– Брось, она старая и больная, сама не ведает, что творит.
– Ага, не тебя ведь обзывают! – огрызаюсь я и, соскочив с подоконника, обиженная выбегаю в коридор.
Там меня уже поджидает соседский мальчишка Вовка. Катая по полу игрушечный грузовик, и старательно тарахтя за него, он бубнит:
– Мамка сказала, что если вы с бабкой еще раз сюда припретесь, она скажет папке, чтоб он вас с лестницы спустил.
Из кухни появляется Вовкина мать, худая нервная женщина:
– И когда уже ваша старуха сдохнет, – шипит она, вытирая полотенцем чашку. – Место только занимает. Чего вы с ней возитесь, все равно комната нашей будет! Скорей бы уж…
– Сдохнет, сдохнет! – Вовка приплясывает рядом с матерью и показывает мне язык.
Мне вдруг становится невыносимо жаль тетю Дусю. Воображаю, каково ей жить одной в темной комнате, похожей на чулан с пауками, да еще с такими вредными соседями.
– Фашисты! – ору я, и, схватив с полу Вовкин грузовик, что есть силы грохаю его о стенку.
Грузовик разлетается на мелкие куски.
Я готова кинуться на глупого Вовку и его злюку-мать с кулаками, но на шум выскакивает бабушка и поспешно заталкивает меня в комнату.
Я слышу, как из коридора доносится Вовкин басовитый рев и вопли его матери:
– Психованная! Платить теперь будете!
Цветы растут сами
Когда тетя Дуся умерла, соседи позвонили деду и сухо велели прийти за вещами.
Обычный телефонный звонок – ничего особенного, но я упрямо продолжала верить в таинственные колокольчики «оттуда». Даже потом, через много лет, когда умирал кто-то близкий, я всегда узнавала этот звонок. Тревожный, резкий, беспощадный – не звонок, а набат. От него обрывалось сердце, и уходила в пятки душа. Хотелось спрятаться, убежать, заткнуть уши – нет, только не это! Не сегодня! Не сейчас!
Но бежать было некуда – телефон звонил и звонил. Я снимала трубку, и в который раз выслушивала то, что и так уже знала: «Ваша мама, отец, сестра…».
…На могиле тети Дуси поставили простой деревянный крест. Об этом просила сама покойная перед смертью. Еще просила не сажать цветов, сказала: все, что нужно, придет ко мне само. И верно – рябина, вишневые деревца и цветы росли на могиле сами – да так аккуратно, словно кто-то специально их посадил, ухаживал, поливал из лейки.
А сколько было дикой клубники – целые россыпи!
Со временем обида на тетю Дусю прошла. Вернее, одно мое «я» понимало, что дуться на старушку не стоит, но другое нет-нет да и царапнет острым коготком: а помнишь?…
Кольцо
Однажды, когда мне было уже лет семнадцать, мы с бабушкой и сестрами пришли на кладбище. Была Троица. Светило солнце, но ледяной ветер пронизывал насквозь.
Бабушка серпом срезала прошлогоднюю траву на могиле тети Дуси. Таня и Света сидели на облупленной скамье и уплетали пироги с грибами, запивая чаем из термоса.
Неожиданно в траве у вишневого деревца что-то блеснуло. Колечко!
Я быстро нагнулась и сунула его в карман. Отойдя в сторонку, разглядела находку получше. Это был перстень легкого желтого металла. Чьей-то умелой рукой на нем был выгравирован женский профиль: гордо вздернутый подбородок, густые волосы, туго стянутые узлом на затылке, крючковатый нос…Тетя Дуся!
Мы бывали на могиле тети Дуси не раз, и я могла поклясться: кольца здесь раньше не было. Откуда оно взялось? Ведь у старухи кроме нас никого – ни родни, ни подруг.
Забрать кольцо себе? Может, это такой запоздалый подарок от тети Дуси? Вдруг ее душа осознала, что была несправедлива ко мне и теперь таким образом просит у меня прощения. А если нет? Что, если кольцо – заговоренное и подброшено сюда с единственной целью – навредить «басурманке»? Зачем, мол, ходишь ко мне, не ходи.
Вот и бабушка говорила, что нельзя ничего брать с кладбища…
Я осторожно опустила колечко в траву. Там, под вишней оно лежит до сих пор.
И я до сих пор не знаю, правильно ли я тогда поступила…
Глава вторая
Гадкий утенок
Басурманка. В детстве я не очень-то понимала значение этого слова, но оно мне казалось ужасно обидным. Обиднее было услышать в свой адрес разве что презрительное: «татарка!» Так меня дразнили ребята во дворе.
В шесть лет родители впервые отправили меня в пионерский лагерь.
В нашем отряде я оказалась самой маленькой, и первое, что услышала, войдя в автобус:
– О, черножопых нам только не хватало! – мальчишки в красных галстуках враждебно пнули мой чемоданчик и загородили проход: «Негритосы поедут стоя!»
После вмешательства вожатых, местечко для меня все же нашлось, но всю дорогу до лагеря мальчишки обзывались и отвешивали мне подзатыльники.
Другие ребята молча отводили глаза, делая вид, что их это не касается.
Шел 1984 год. Чернявые дети, вроде меня, были тогда в диковинку. Рыжих в лагере – сколько угодно, русых, темненьких – всяких. Я же на их фоне гадкий утенок, изгой.
Меня не принимали в игры, прогоняли со спортивных площадок, кричали: «Черномазым здесь не место!» Про тычки и затрещины уж молчу. К концу смены я почти забыла свое имя. Иначе как «негрой», «черной» меня никто в лагере не называл.
Увы, на все просьбы забрать меня домой, мама уговаривала «потерпеть», а папа советовал давать обидчикам сдачи, мол, неужели моя дочь не способна постоять за себя?
Драться, к сожалению, я не умела, оставалось терпеть.
Однажды парни раздобыли где-то черную краску. Окуная в банку ладони и стараясь смазать меня по лицу, они хохотали: «Фу, от этой негры даже руки пачкаются!»
Было обидно до слез. А еще непонятно, почему пионеры, поющие у костра песни о дружбе народов, в жизни ведут себя не по-товарищески, а по-свински.
Наверно, мне просто не повезло, – так я себя утешала, – в нашем отряде собрались злые ребята, и цвет моих волос тут совершенно ни при чем.
Если бы! Насмешки преследовали меня еще долго – в школе, на улице – да везде.
На чужой каравай рот не разевай
Впрочем, после той поездки в пионерлагерь случилась одна забавная история. И, думаю, мой лагерный опыт сыграл в ней не последнюю роль. Как говорится, всякому терпению рано или поздно приходит конец, и иногда нужно уметь и ножкой топнуть.
Это был выпускной год в детском саду «Солнышко».
Шла подготовка к утреннику к годовщине Октября, где главными действующими лицами были два братских народа – русские и украинцы.
По сценарию мы разучивали народные песни, пляски и стихи. Что пели – не помню, а вот танец, в котором мне предстояло участвовать, был украинский.
Девочкам пошили национальные костюмы, поклеили красивые кокошники в виде веночков с лентами и назначили в партнеры гарных хлопцев.
Я хотела танцевать с Сашкой Шкляевым, но мне достался Владька Есюнин.
И что-то у нас с ним пошло не так, мы никак не могли попасть в ногу, сбивались с ритма, не поспевали за парами, мчащимися вприпрыжку впереди нас.
Но танцы – ладно.
Меня больше волновало другое – я претендовала на главную роль всея Руси.
В конце представления вместе с нашей воспитательницей Валентиной Николаевной, олицетворявшей советскую власть, к гостям должны были выйти с хлебом-солью «Россия» по правую от нее руку и «Украина» – ошую. Специально для этого случая повара даже испекли пирог с повидлом и каравай.
Роль «России» я получила легко, потому что могла заучивать большие тексты, а тут было стихотворение размером с тетрадный лист.
Но на генеральной репетиции комиссия из РОНО меня забраковала, мол, ну и что, что на девочке сарафан, наружность-то у нее не славянская, срочно ищите замену. А замены нет!
По замыслу важных теть «русская» девочка должна была быть на голову выше и желательно крупнее «украинки» – с русой косой до пояса и европейским лицом.
Под эти параметры более или менее подходила Наташка Третьякова. Но Наташка не влезала в мой сарафан, а когда увидела текст, который ей следовало выучить за ночь, подняла такой рев, что все кинулись ее утешать, мол, ладно, вместо сарафана сгодится обычное платье, а стихи за нее пусть прочтет Хабибуллина…
Ага, говорю, щас! Либо роль – моя, либо я вообще играть отказываюсь!
Тогда меня осторожно спросили, смогу ли я к утру выучить еще один – украинский стих? А чего, говорю, не смочь, давайте!
В общем, с караваем к гостям вышла я – в украинском костюме, с русским кокошником и абсолютно неславянской внешностью.
Но в целом быть белой вороной было не очень-то приятно.
Однажды мы с моим двоюродным братом Андрейкой (он тоже полу-татарин и тоже жгучий брюнет) решили обесцветить волосы перекисью водорода, наивно рассудив, что так сможем сойти за «своих».
Раздобыли в аптеке таблетки гидроперита, растолкли их в порошок, добавили аммиак, шампунь, тщательно размешали и вуаля – спасительная смесь готова.
Брат считал, что данная процедура придаст его волосам пепельный цвет, поэтому он сразу подставил под вонючую пасту всю шевелюру, а я из предосторожности помазала лишь виски, которые моментально порыжели. Голова брата и вовсе стала похожа на апельсин – такая же ярко-оранжевая. Сойти за блондина не удалось.
Позже Андрейка все-таки нашел выход из ситуации – записался в дзюдо. Но он жил в Свердловске, а у нас в городе таких секций еще не было. А школьный буллинг был.
Все мы немного татары
Помню то мучительное чувство, когда мы проходили по истории тему татаро-монгольского ига. Я была готова провалиться в тартарары, заболеть ангиной, уехать на край света, лишь бы не идти на ненавистный урок.
Татарские фамилии в нашем классе были только у двух учеников – у меня и у Пашки Касимова. Но у Пашки в классном журнале, напротив графы «национальность родителей» значилось: русские. А мой папа татарин. Мингарай. Впрочем, этим именем папу называли только коллеги по его работе. Для всех остальных он был просто Миша. Михаил.
Национальный вопрос никогда не волновал отца. Он не стыдился того, что татарин, хотя за всю свою жизнь так и не удосужился выучить татарский язык. В мечеть не ходил, мусульманские праздники не соблюдал. Любил женщин и выпить, ел свинину.
Обидные прозвища в детстве к нему тоже не прилипали. Папа был хулиганом, так что попробовал бы кто-то во дворе его задеть – мигом схлопотал бы по шее.
А вот папин старший брат Гриша рос мальчиком тихим, не драчливым.
Родители (мои бабушка с дедом) нарекли своего первенца Галимзяном, и ребята во дворе дразнили Гришку Голым или того хуже – Галей.
Парню это надоело, и в шестнадцать лет он заявил отцу, что носить дурацкое имя не желает. И если уж на то пошло, он вообще отказывается быть татарином.
Дома разразился страшный скандал. Дед клял сына-отступника последними словами, порол, как сидорову козу и грозился выгнать из дому.
Не помогло. Гриша все равно сделал по-своему, сменил не только имя, но и фамилию. Взял бабушкину девичью.
Как же мне это было знакомо! Я тоже хотела быть скромной неприметной Ивановой – как мама в девичестве. А так стоило учительнице завести речь о нашествии татаро-монголов, как одноклассники дружно поворачивали головы в мою сторону и ехидными улыбочками пригвождали меня к позорному столбу: вот, мол, все из-за твоих!
Ребят, вы серьезно?
Нет, умом я, конечно же, понимала, что за время татаро-монгольского ига, в пору этой суперконтинентальной неразберихи случалось всякое. Но я-то, лично я тут причем?!
В такие минуты я ощущала себя человеком второго сорта. И чтобы хоть как-то защититься от нападок, мстительно представляла, как пра-пра-прабабку моего особо вредного одноклассника Пельменя соблазняет тонкоусый сладкоглазый малай. И теперь в жилах удмурта Пельменя, почему-то мнящего себя истинно русским, тоже течет кровь Чингисхана, Батыя, Мамая… В моих-то точно течет, тут и к прабабке не ходи.
Правда, за столетия в ней столько всего намешалось, что, поди знай, кто там и с кем согрешил. Меня принимали за свою узбеки, цыгане, армяне. Уверяли, что я похожа на туркменку, даже на грузинку. «В Казани он татарин, в Алма-Ате казах» – это про меня.
Но вот беда: когда восточные собратья пытаются заговорить со мной на их родном языке, я теряюсь, потому что, как и мой отец, ничегошеньки из сказанного не понимаю, ну, может, только два-три слова, и то не факт. Хотя вроде и внешность и фамилия обязывают.
Пуля дура
Однажды моя татарская бабушка привезла нас с сестрой под Казань, в глухое село Алабердино, где русским духом даже и не пахло. Здесь, предвкушала баба Дуся, нас живо привадят к родному наречию. И что же? Язык мы с сестрой так и не выучили, зато в лексиконе местных жителей, особенно ребятни, появилась уйма русских словечек.
«Ох уж эти Хабибуллины! – ругались аксакалы. – Шайтан их подери!»
Да, кстати, о фамилии. Моего прапрадеда звали Хабибулла, что означает «любимый Аллахом», отсюда, видимо, и пошла фамилия, ведь если верить семейным архивам, то по папиной линии испокон веков все были Хабиевы, в том числе и прапрадед.
Но у Хабибуллы был сын Гайфулла, которого в 1943-м, будучи уже солидным отцом семейства забрали на войну. Было ему тогда за сорок. Наверно, как и любому бойцу, перед отправкой на фронт ему хотелось заручиться поддержкой Всевышнего, обмануть судьбу, оградить себя от вражеской пули. И в военкомате на вопрос: «ты чей?» прадед ответил: Хабибуллин. Однако звучная фамилия не помогла – пуля настигла его на самых подступах в Берлину, в польском городке Мысловице, накануне Дня Победы.
Долгое время в семье придерживались мифа, что прадед-стрелок подорвался на мине. Вероятно, потому, что правда казалась целомудренной татарской родне неприличной.
Хотя чего тут стыдиться? Ну да, пуля угодила прадеду в пах, и он скончался в военном госпитале от кровопотери 10 мая 1945 года. Но ведь пуля, как известно, дура.
Дома у прадеда остались жена, вернее, уже вдова, дочь Сания и сын, мой дед Шайхулла, которому в ту пору не было еще и семнадцати.
Формально дед тоже считался мусульманином, но, как и в случае с моим отцом, я не замечала, чтобы он придерживался традиций и обычаев своих предков.
Что до бабушкиных корней, то тут не обошлось без русского царя. По легенде четыре столетия назад при взятии Казани подданные Ивана Грозного изловили в толпе моих зазевавшихся пращуров и осенили животворящим крестом. Поставили, так сказать, на мусульманстве крест. С тех пор все татары в бабушкином роду крещеные – кряшены. Хотя по другой версии, они никогда и не исповедовали ислам, всегда были православными, носили русские имена – Андрион, Самойл, Марфа, Иван, Евдокия.
Верю – не верю
Моя мама внешне тоже вылитая татарка – смуглая, скуластая, кареглазая. Хотя, казалось бы, в их роду татар не было точно. Впрочем, как знать. Удмурты – лесные жители, язычники. Не в пример кочевникам, они безвылазно сидели в глухих, дремучих лесах, варили кумышку и тихонечко себе поколдовывали. Но и тут оказалось все не так просто.
Взять мою удмуртскую бабушку Люду. С одной стороны бабушка поклонялась языческим божествам и запросто обращалась к духам мертвых, с другой – верила в Бога, ходила в церковь и соблюдала все православные праздники, исподволь приучая к этому и внучку.
Представляете, какие меня раздирали противоречия! Ведь я же была юной пионеркой, которой не полагалось верить ни в Бога, ни в черта рогатого. Только в Ленина!
Ну и что мне оставалось делать при такой-то бабушке? А оставалось верить во все понемножку, но на всякий случай виду не подавать.
Ко всему загадочному меня тянуло с самого раннего детства.
Откуда взялась эта тяга, сказать не берусь. Мы с сестрой росли в очень светской, я бы даже сказала – советской семье. Мама с папой были людьми неверующими, атеистами, традиций, ни татарских, ни удмуртских не соблюдали, между собой и с нами, детьми, разговаривали исключительно на русском языке. Так что в глубине души я считала (и до сих пор считаю) себя вне каких-либо наций и вероисповеданий.
И если бы не мои бабушки – папина и мамина, между которыми шла негласная борьба за национальную принадлежность внучки, я бы вообще не забивала голову этими вещами.
Свои и чужие
Кажется, в противостоянии том значительный перевес был на стороне бабы Люды – просто в силу географии. Мы жили в одном городе, а первые четыре года моей жизни – в одной квартире. И даже после того, как бабушка с дедом переехали в соседний квартал, я много времени проводила у них дома, так что влияние бабы Люды на меня было велико.
Но баба Дуся тоже не сдавала своих позиций – она частенько приезжала к нам в гости или забирала любимую внучку на лето в Нижний Тагил. Мама рассказывала, как в пятилетнем возрасте я носилась по вагону и, заглядывая во все купе, громко объявляла, что я «таталка». Кто мог меня этому научить? Баба Дуся!
Временами зов крови – удмуртской, татарской и Бог знает какой еще, буквально разрывал меня на части. В голове был полный винегрет. Вера в загробную жизнь и силу молитв переплеталась там с обрядами вроде стучания по дереву и плевания через левое плечо.
Лешие и Домовые мирно уживались с великомучеником Николаем Чудотоворцем и святым целителем Пантелеймоном. Я постоянно ощущала рядом с собой присутствие каких-то невидимых сил. Кто или что это было, значения не имело – места хватало всем.
Ангелы рядом
Бабушка с дедом часто брали меня на кладбище.
Однажды даже потеряли в лабиринте могил. Ушли с поминок и лишь на полпути спохватились, что кого-то вроде бы не хватает. Бросились назад, а внучки и след простыл.
Где я была, что делала – то никому неведомо. Отыскалась и ладно. Айда домой.
Может, оттого, что все мне здесь было знакомо, кладбища меня никогда не пугали. Разумеется, днем. Отправиться туда ночью я не отважилась бы ни за какие коврижки.
Бабушка учила: не ухаживать за могилами – грех. Она не могла спокойно пройти мимо заброшенной – «ничейной» могилки. Непременно остановится, поправит памятник, накрошит птицам хлеба или насыплет конфет. Это называлось у нее «подать мертвым милостыньку».
Пока бабушка прибиралась, я любила побродить вдоль кладбищенских рядов, поглазеть на фотографии покойников, подсчитать в уме, сколько им было лет.
Заодно представить, как именно они ушли из жизни. Мне казалось ужасно несправедливым, что про это нигде не пишут. Интересно же знать, кто от чего умер!
Особенно притягивали меня детские надгробья. Недалеко от дедовой могилы была железная пирамидка со стеклянным кругляшом. В кругляшке – мутная черно-белая фотография мальчика. Табличка с именем. Саша Волков. Светлая челка, озорной взгляд.