Наталия Ахулкова
Чужая дочь
Нина и Люба
Галка с Ниной дружили взахлеб с самого детства. Вместе пошли в школу, сидели за одной партой. Заводилой всегда была Нина, она часто повторяла: «Ой, Галчонок, держись меня! Ты такая тихоня, что любой воробей забьёт».
– Давай натырим яблок! – предлагала Нина и первой перемахивала через забор колхозного сада. Галка, карабкалась следом. Нина торопливо обрывала с веток незрелые плоды, Галка стояла на атасе. Когда вдалеке раздавался свисток сторожа, Нина скатывалась с дерева и тащила Галку за руку прочь. Сад оставался далеко позади, но Галка еще долго не могла прийти в себя. Хваталась за грудь, сердце так и ходило – тук-ту, тук-тук. А Нине всё ни по чём, лишь смеётся и жуёт зеленое яблоко, от вкуса которого сводило зубы.
По весне Нина подбила Галку идти в горы за подснежниками. Они излазили все окрестности и нашли огромную, пригретую солнцем поляну, с пожухлой прошлогодней травой, сквозь которую пробивались крупные сиреневые звездочки цветов. Галка насобирала охапку нераскрывшихся бутонов на коротких хрупких стебельках и скатилась вниз по скале, рискуя свернуть шею. Очень уж хотелось порадовать маму первым весенним букетом. Но первым делом надо заскочить к Нине и привести себя в порядок, иначе влетит за разодранные колготы.
Дома у Нины пахло ванилью, на подоконнике буйно цвели фиалки с бархатными изумрудными листьями. На круглом столе стояла вазочка синего стекла с печеньем. Сам стол был покрыт плюшевой скатертью с бахромой, посередине белая вязаная салфетка. Плюш шоколадного цвета являлся предметом тайного восхищения Галки. У бабушки тоже имелась скатерть – плотная, льняная, расшитая листьями, но она ни шла ни в какое сравнение с мягкой, шелковистой на ощупь тканью. К тому же бабушка Маринка извлекала скатерть из сундука только на Пасху и День октябрьской революции, предпочитая в обычные дни есть на клеёнке – с этими скатертями одна морока: постирай, накрахмаль, отутюжь. В доме у Нины Галку каждый раз охватывало предчувствие праздника, как бывает в канун Нового года, когда всё вокруг, даже морозный воздух заражает радостью и весельем. Да, и сама тетя Люба, – улыбающаяся, ласковая, радушная – похожа на праздник.
Тетя Люба расцеловала Нину, приобняла Галку и поднесла букетик подснежников к лицу:
– Какая прелесть! Спасибо, мои милые цветочницы. Небось, устали, давайте, чай пить.
Пока Галка уплетала творожные коржики, Люба намазала ей коленку йодом, заштопала пострадавшие колготки и завернула с собой гостинец. Галка бежала к маме, заглядывая в стеклянные витрины. В магазин одежды, аптеку, почтовое отделение и улыбалась прохожим. Каждая минута рядом с мамой дорога. Это возможность что-то сказать, что-то от неё услышать, просто побыть рядом с распахнутыми чувствами. Поднимаясь по тесной вонючей лестнице, Галка запоздало подумала, что может не застать маму дома. Галка позвала её и показала букет, ожидая одобрения и благодарности. Но мама лишь поставила подснежники в стакан, забыв налить воды.
– Мусор, а не цветы, – мимоходом заметила она.
– Тетя Люба тебе гостинец передала.
Зоя развернула сверток, откусила золотистый коржик и уставилась в окно. В её глазах отражалось холодное закатное солнце. Розовое, как сердцевина неспелого арбуза. Глаза мамы видели, но не принимали в себя, в них не было чувств, лишь тихая пустота безразличия.
– Не умеет Любка печь, суховаты получаются, – пробурчала мама. – Целыми днями ты у них пропадаешь. Мёдом, что ли там намазано?
***
Люба с малолетней Ниной на руках оказалась в Кисловодске с потоком многочисленных беженцев весной сорок третьего года. Она сняла крошечную комнату в покосившемся саманном доме на окраине в районе Бермамыта. Хозяйка – армянка с иссохшим морщинистым лицом и густыми сросшимися бровями, оказалась добрейшей женщиной, знала толк в лечебных травах. На деревянном балкончике постоянно сушились, проветривались, какие-то корешки, лепестки, стебельки и плоды, в доме витал аромат чабреца и дикой мяты. Хозяйка, едва бросив взгляд на почерневшее лицо и плотно сомкнутые губы Любы, сразу все поняла. С расспросами не лезла, лишь потчевала постоялицу пряными отварами, да горькими порошками собственного приготовления, которые толкла в медной ступке, что-то шепча и приговаривая. Целыми днями Люба сидела на койке и бездумно смотрела в окно. Она перестала улыбаться в тот день, когда получила похоронку на мужа, но тогда еще не знала, что вскоре разучится и плакать.
Иногда Любе казалось, что в той, довоенной жизни она только и делала, что улыбалась, а муж – соседский мальчишка, с которым она дружила со школы – целовал ямочки на её щеках. Нрав у Любы был легкий, а улыбка, не сходящая с губ и вовсе замечательная – чуть вздернутая верхняя губа обнажала безупречные зубы и придавала лицу детский, трогательный вид. Когда Люба ходила в положении, муж склонялся над округлившимся животом и беседовал с малышом: «Как ты там, моя птичка?». Отчего-то он был уверен, что родится у них непременно дочь, и суждено ей стать оперной певицей. Люба только смеялась над нелепыми фантазиями мужа. Вся та, мирная жизнь представлялась Любе одним сплошным солнечным днём, подобным тому, что рвался в окно.
Люба до боли прикусила губу и отдернула занавеску. В комнату хлынула нестерпимая синь неба. Над горами, покрытыми нежной зеленой травой стояла звенящая тишина, лишь скворец, обосновавшийся на старой яблоне, захлебывался звонкими трелями. Вдруг Люба ощутила, что глаза стали мокрыми от слез. «Как? Они же давно закончились, я точно знаю, что больше не умею плакать, – подумала Люба. – Неужели подействовал отвар и загадочное бормотание армянки?». Люба недоверчиво прижала ладони к лицу. Сначала по щеке скатилась первая робкая капля, затем еще, а потом их уже было не остановить. Целительная влага, как долгожданный ливень, падала на иссохшую растрескавшуюся почву, смывая сильным потоком пепел и угольную черноту.
Хозяйка покивала головой, погладила Любу по руке и сказала: «Вот это хорошо, Люба-джан, со слезами-то горечь из тебя и выйдет». Люба проплакала целый день, никак не помогла остановиться, а после этого начала возвращаться к жизни, стараясь навсегда вычеркнуть из памяти страшный день сорок второго года.
В предпоследнее воскресенье августа Сталинград жил обычной жизнью. По радио передавали, что в ста километрах, на Дону идут бои, но люди уже привыкли к ежедневным сводкам и мало обращали на них внимание – война шла больше года. Работали предприятия и магазины, родители первоклашек готовились к первому сентября, в кинотеатрах крутили новую комедию. Стояла страшная жара, городской пляж был забит до отказа.
Люба уже много дней никуда не выходила из дома. Целыми днями пряталась в спальне за плотно задернутыми шторами и выла от горя, уткнувшись в подушку. Родители делали все, что могли, не давая ей погружаться в омут отчаяния и неустанно твердили: «Любаша, рано себя хоронить, жизнь продолжается, тебе ещё дочь поднимать надо». На этот раз они втихаря взяли билеты и, чуть не силком вытолкнули Любу с дочкой в цирк.
Люба взглянула на себя в зеркало, пробежалась щеткой по густым пепельным волосам, повозила пуховкой по черным кругам под глазами и выскользнула из комнаты. Маленькая Нина ждала под дверью и, вопросительно заглядывая в лицо, спросила: «Мамочка, мы идём в цилк плавда?». Она уже бойко болтала, но буква «р» ей ещё не давалась. Любу захлестнула волна нежности – правы родители, надо брать себя руки и дочуркой заниматься.
– Идем, милая, идем моя птичка голосистая!
Маленькая Нина, словно в подтверждения слов, забегала по коридору и, хлопая в ладоши, стала напевать популярную песенку. Люба, в который раз подивилась, как точно дочери удается воспроизводить мотив, причем любой, даже услышанный впервые.
Из кухни вышла мать в чистой белой косынке, которую обычно повязывала на голову, прежде чем начать колдовать над тестом:
– Я пирожки затеяла, к вашему возвращению будут с пылу с жару. Любаш, какая-то ты бледная – пойди подкрась губы и надень мои золотые серёжки.
– Мама, к чему, праздник что ли? – заворчала Люба, но спорить не стала.
– Ну, вот, другое дело, – улыбнулась мать, и крикнула в сторону гостиной –Дед, иди за девочками запри.
Отец Любы с неизменной газетой в руке и очками на носу, прошаркал к двери ласково погладил дочь по голове и шепнул: «Все наладится потихоньку».
Такими и остались родители в памяти Любы навсегда. Отец в пролете лестничной клетки подслеповато щурится вслед, мать в переднике, испачканном мукой, выглядывает из-за его плеча.
Немало забавного увидели они в тот день в цирке. Слон в пышной розовой юбке кружился в вальсе. Обезьянка хватала ловкими пальцами книгу, перевернутую вверх ногами, и листала вперед-назад. Белая лошадь, в расшитой золотом попоне, грациозно перебирала ногами в такт музыке и встряхивала расчесанной гривой. Нина время от времени ахала от удовольствия и хватала Любу за руку.
Цирк находился около тракторного завода, добирались домой около двух часов, с пересадкой. В окна трамвая бился послеполуденный зной. Нина, взбудораженная представлением, подпрыгивала на кресле и засыпала мать вопросами. Люба порядком выдохлась и хотела поскорее попасть домой, но не смогла отказать дочери завернуть в привокзальный сквер к фонтану, прозванному в народе «Бармалей». В сквере Люба отпустила руку дочери, и та понеслась к белым гипсовым скульптурам детей, водящим хоровод вокруг добродушного крокодила из сказок Чуковского. На парапете вокруг фонтана сидели мамочки, ребятишки, елозя на пузиках по нагретому солнцем камню, пытались дотянуться до воды. Сквозь листву Люба хорошо видела полукруглый фасад своего дома с колоннами и эркером, в новенькую многоэтажку неподалёку от центральной набережной они въехали одними из первых. Люба радовалась, как ребенок, украдкой гладила рукой стены и повторяла: «У нас самая лучшая в городе квартира». Над оживленным сквером витали привычные звуки города – людской гомон, детский смех, шлепанье воды в фонтане, дребезжание трамвая где-то вдалеке.
Вдруг издалека донесся странный низкий рокот, нарастающий с каждой минутой. От гудения по коже пробирал мороз, Люба метнулась к фонтану и прижала Нину к себе. Люди испуганно озирались по сторонам, задирали голову к небу, непонятно было откуда шёл звук, казалось, он надвигается одновременно со всех сторон. В ушах вибрировал тяжелый непрерывный гул.
Какая-то женщина металась по скверу и звала ребенка: «Таня! Танюшка! Люди помогите!». В следующий миг гул перерос в оглушительную канонаду, уши заложило, земля содрогнулась. Небо потемнело, солнце исчезло за копотью и гарью. Самолёты бомбили город. Стоял невообразимый шум, надрывавший слух своей адской музыкой. Визг летящих с высоты бомб смешивался с грохотом взрывов, скрежетом и лязгом рушившихся построек, треском бушевавшего огня. Люба оцепенела, лишь смотрела в сторону знакомого фасада. Он рухнул у неё на глазах, взметнувшись вверх осколками кирпича и арматуры, тут же обломки дома накрыло облако пыли.
Любу отшвырнуло, повалило, земля ходила ходуном, из-за домов вылетали самолёты. Она накрыла собой плачущую Нину и начала громко читать молитву. С неба сыпались бомбы, вокруг стоял устрашающий вой, со стороны вокзала взлетали на воздух металлические бочки и куски рельсов. Толпы охваченных ужасом людей метались, пытаясь скрыться в подвалах. Вокруг раздавались стоны умирающих и раненых. Не прекращая читать молитву, Люба поднялась и побежала к Волге, которая находилась рядом, но за дымом её совсем не было видно. То там, то здесь беспрерывно взмывали огненные фонтаны взрывов. Всё горело: дома, улицы, город. Смрадно чадил асфальт улиц и площадей, телеграфные столбы вспыхивали, как спички и висли на проводах.
Обезумевшая толпа вынесла Любу на узкую кромку берега, где столпилось множество людей, на земле лежали раненые вместе с мертвыми. Чьи–то руки затолкнули Любу с Ниной на прогулочный катер, забитый до отказа и тут же отчаливший от берега. Кошмар продолжался и на воде – по Волге ползли горящие потоки нефти, казалось, что горит сама река. Немецкие самолеты летали совсем низко над рекой и расстреливали тех, кто пытался перебраться на другой берег, баржи, забитые людьми, вспыхивали и тонули. Люба не помнила, как им удалось вырваться из пылающего ада.
Потом были долгие месяцы скитаний сквозь забитые вокзалы, платформы, густо усеянные людьми, сидящими и лежащими прямо на асфальте, серые стены, оклеенные многочисленными бумажными объявлениями: «Помогите найти…». На каждой станции одно и тоже – безнадежность и толпы плачущих женщин, которых война гнала неизвестно куда. Поезда, вяло тащились от станции к станции, подолгу стояли на разъездах, пропускали эшелоны, лениво стучащие колесами. Вагоны, забитые пассажирами с чемоданами, корзинами и узлами, пропахли страхом, потом и горьким махорочным дымом. В поисках хлеба и тепла Люба оказалась в Кисловодске. Устроилась работать официанткой в санаторий, там они и сошлись с Зоей – у обоих мужья сгинули на фронте, девочки-одногодки остались на руках. Женщины хорошо ладили между собой.
Природную красоту Любы не мог испортить даже изнуренный вид – античная шея, вьющиеся в крупные локон тяжёлые волосы, лучистые желто-карие глаза. Но не одной лишь красотой восхищала Люба окружающих, еще больше к ней тянулись из-за жизнестойкости, оптимизма и чувства юмора. А, как выйдет плясать цыганочку, поведет плечом – тут уж ни один мужчина не мог устоять.
Слух о новенькой официантке мигом разлетелся по всему санаторию. Большая половина мужского коллектива втянула животы, расправила плечи и принялась изо всех сил обхаживать красавицу, а с другой стороны Любу одолевала многочисленная когорта офицеров, отдыхающих в здравнице. Люба стойко держала оборону, вежливо, но твердо отбивая атаки незадачливых кавалеров. Старалась брать только первые смены, после работы сразу бежала в садик за дочкой. Зоя искренне не понимала, как Люба может отвергать многочисленные ухаживания, лишь завистливо вздыхала: «Эх, мне бы твою внешность!». Любу же удивляло, как Зоя умудряется настолько пренебрежительное относится к единственной дочери, однако предпочитала помалкивать и не вмешиваться. Люба жалела девочку и старалась, чтобы Галка с Ниной больше времени проводили вместе.
Как-то по осени Люба с девочками отправилась по грибы, это была пора подосиновиков. Стояли теплые сентябрьские деньки, в небе звенела синева, березы покрылись золотой листвой, по воздуху летали липкие паутинки. Люба взяла вместительную плетеную корзину и самодельно сточенный ножик с небольшим лезвием. Девочкам выдала лукошки поменьше, в каждом лежал бутерброд с лавашем, ароматной зеленью и брынзой, которую сквашивала армянка. Они не спеша бродили среди пожелтевшей травы по живописным пригоркам, раскрашенными в багрянец, внимательно всматривались под серые гладкие стволы облетающих осин и состязались, кто выхватит больше оранжевых шляпок на белой крепкой ножке. Домой вернулись с полными корзинками.
Выпроводив девочек во двор, Люба покрыла, выскобленный до блеска, деревянный стол, старыми газетами, перебрала грибы и стала нанизывать на суровые нити. Готовые гирлянды развешивала для просушки на летней веранде. Через окно долетали веселые девичьи голоса: «Раз, два, три, четыре пять вышел зайчик погулять! Ой, смотри-смотри какой хорошенький». Началась какая-то возня, голоса то приближались, то удалялись и стихли. Некоторое время спустя Люба выглянула в окно:
– Нина, Галя, обедать!
Никто не отзывался. Вот проказницы, спрятались где-то.
– Так! Выхожу искать, – предупредила Люба и спустилась в небольшой двор, со всех сторон огороженный заборами. Вверх убегал огород с идеально ухоженными грядками и сад, состоящий из нескольких кустов черной и красной смородины. Во дворе было пусто, в саду тоже.
– Девочки! Вы где? Сдаюсь, вылезайте, – крикнула Люба в полный голос. В крике послышались истеричные нотки. – Выходите немедленно, я волнуюсь!
Никто не откликнулся, из двери дома высунулась хозяйка:
– Погоди, Люба-джан, некуда им тут деться, может на улицу выскочили, сейчас поищем.
– А калитка-то, калитка на щеколду заперта изнутри, – запричитала Люба.
Армянка, не спеша, всматривалась в только ей ведомые следы покружила по двору, потом направилась к соседской ограде. Одна из досок штакетника была сдвинута в сторону.
– У Макара они, – уверенно заявила хозяйка. – Пошли, глянем.
Они вышли на улицу и постучали в высокие ворота. Люба соседа ни разу не видела и на многочисленные слухи о нем внимания не обращала. А про Макара чего только не болтали: мол, деньги у него куры не клюют; бабы по нему с ума сходят, одна даже травиться собиралась – потом то ли передумала, то ли откачали. Отец его сгинул через карты, и за Макаром есть тот же грешок.
Калитка загромыхала, гостеприимно распахнулась и навстречу вышел невысокий лысый мужчина с пышными усами, плавно сужающимися к концам и слегка закрученным вверх, как велосипедный руль.
– Прошу, – галантно раскланялся он и, обернувшись в глубь двора, воскликнул. – Барышни, за вами пришли, я же говорил, надо маму предупредить.
У него из-за спины выглянула мордашка Нины, выражавшая полнейшее умиление, на руках она держала белого кролика, который смешно шевелил носом и дергал лапами.
– Мамочка, не сердись пожалуйста, мы тебе кричали-кричали, а ты не слышала, – затараторила Нина, – А потом заяц, то есть кролик, прыгнул, а мы за ним. Дядя Макар обещал мне его подарить.
– Уж, извините, – произнес хозяин, разведя руками. – Зверушки мои клетку разломали, да разбежались по всему саду. Один к вам угодил. Хорошо, юные следопыты вернули. А теперь мы сидим чай пьём, разговоры разговариваем.
– Дядя Макар нас конфетами угощает, – выложила Галка. Нина, предостерегающе дернула её за рукав, но видя, что взбучка миновала, расслабилась. Люба облегченно улыбнулась, Макар молча пожирал её взглядом, подкручивая усы.
У Макара Джапаридзе было две страсти – женщины и карты, причём везло ему и с теми и с другими. Весёлый заводной Макар нравился женщинам и слыл известным сердцеедом. Он был всегда при деньгах, красиво ухаживал, дарил подарки, любил пощеголять с красивой барышней под ручку по Курортному бульвару, на зависть окружающим. Макару нравилось очаровываться дамами.
Страсть к картам Макар унаследовал от отца, уж сколько лет, как его нет в живых, а легенды до сих пор витают по городу. Когда-то отец слыл известным картежником-асом, был завсегдатаем в салоне мадам Барановской на вилле «Мавритания» – одном из лучших игорных домов Кисловодска, где собирались влиятельные и титулованные особы своего времени, приезжающие отдохнуть на воды. Отец играл блестяще, выигранных денег с лихвой хватало, чтобы жить на широкую ногу. Он имел приличный дом, содержал прислугу, а у маленького Макара с рождения была гувернантка. Отец обладал изысканными манерами и одевался, как франт, несмотря на скромную должность банковского служащего. Однако, фортуна не бывает вечно благосклонной, даже к любимчикам. Сначала отец просадил свои деньги, потом деньги родителей, а после залез в кассу. Вернуть долг в государственную казну не сумел и наложил на себя руки, считая, это лучшим выходом из позорного положения и неминуемого острога. Семью, потерявшую кормильца, ждали долгие судебные тяжбы и разбирательства, но грянувшая революция, списала царские долги. Матушка Макара не смогла пережить этой трагедии и скончалась, умоляя единственного сына не связываться с игрой. Макар дал матери зарок быть осмотрительным, но совсем бросить карты, которые так и липли к его рукам, не смог. Играл для баловства, по маленькой, любил расписать преферанс или перекинуться в покер в кругу закадычных друзей, никогда не спускал за столом больше определенной суммы.
К ухаживаниям Макара Люба отнеслась настороженно – отталкивала его репутация и подозрительные компании картежников, собирающиеся в его доме по ночам. Макар пообещал завязать, когда появится семья, но Люба не спешила принимать его предложение. Сломила её сопротивление Нина, привязавшаяся к Макару с первого дня знакомства. Детей Макар любил и считал, чем их больше, тем лучше. Тут их желания с Любой совпадали. Макар удочерил Нину, дал ей свою фамилию, а через пару лет в семье родились мальчишки-близнецы. Люба вдохнула новую жизнь в стены дома, где раньше царила мрачная атмосфера: сдернула прокуренные темные портьеры, вымыла окна, впустила в дом солнце. У Макара со времён матери осталась немецкая швейная машинка Зингер, пылившаяся в сарае. Люба её очистила, наладила и обшивала всю семью. В доме звучал детский смех, стрекотал старый Зингер, пахло ситцем и свежеиспеченными пирогами. Любу Макар боготворил, когда говорил о ней светился. Жили они хорошо и дружно, часто принимали гостей, а Галку считали, чуть ли не родной.