Натали Стердам
Колыбельная сирены
Вечность
– А Гитлера ты тоже видел? – Эльке зажала ноздрю пальцем и снюхала со стола дорожку белого порошка, а затем облокотилась на стену, блаженно выдохнув.
– Ага. Феноменальный был мудак, – хмыкнул Герхард, придвигаясь ко второй дорожке. – И картины писал дерьмовые.
Амфетамин обжег слизистую, но подействовал незамедлительно: захотелось слушать музыку, танцевать и трахаться. Захотелось крови. Догадавшись, о чем он думает, Эльке протянула запястье и зашипела, когда клыки вошли под кожу.
– Больно!
– Боль преходяща, любовь и конфликт на Ближнем Востоке вечны, – на секунду оторвавшись от своего занятия, философски заметил Герхард.
Из уголка испачканных губ на подбородок скатилась капля крови и, поддавшись внезапному порыву, Эльке наклонилась к Герхарду, чтобы слизнуть ее.
– Соленая… – Она поморщилась, но тут же улыбнулась, и ему вдруг почудилось, что глаза, цвет которых она и сама уже не помнила из-за постоянно расширенных зрачков, безумно сверкнули в темноте полупустой затхлой квартиры. – А ты любишь меня?
Впервые Эльке спросила это у него еще в ту ночь, когда пару недель назад он увидел ее ругающейся с барыгой на Йоахимштрассе у Харденбергской площади. Она визжала и требовала дозу так громко, что рисковала перебудить весь Берлин. Даже пощечина, которую старина Ганс отвесил ей, не успокоила истеричную девицу. Эльке заткнулась лишь когда Герхард подошел со спины и схватил ее за короткие розовые волосы – и то не потому, что испугалась, а потому, что заинтересовалась его манерой решать вопросы.
Они все интересовались им по тем или иным причинам. Одних цепляло вынужденное чувство беспомощности, которое они испытывали, когда он сначала пил их, а потом брал, вторых – эйфория, наступавшая после.
Но Эльке отличалась от них. Герхард понял это, когда через несколько часов они приняли по таблетке в этой же комнате, и он, сам не зная зачем, рассказал ей и о том, что застал времена Австро-Венгерской империи, и о том, как забавы ради был застрелен и обращен пьяным прусским офицером.
Она поверила Герхарду сразу и, прижавшись к нему худосочным телом, погладила его член сквозь джинсы.
– Должно быть, очень тяжело выносить этот сраный мир третье столетие подряд. Ты заслужил немного радости, малыш.
Ее рот был жадным, ласки – рваными. Герхард покусывал, мял, облизывал небольшую грудь с острыми сосками; грубо сжимал бледные бедра, гадая, появятся ли на них синяки; шлепал по призывно раздвинутым ягодицам, затыкал Эльке поцелуем, когда она вскрикивала, теряя контроль, и никак не мог определиться, чего жаждет больше – кончить в нее, заполнив своим семенем, или убить до того, как наступит рассвет, до того, как она, застонав, изогнется в оргазме.
Тогда-то она и заговорила о любви.
В момент, когда пальцы Герхарда сжались на ее горле, практически задушив, она прохрипела, не пытаясь сопротивляться:
– Ты меня любишь?
Не сводя глаз с пульсирующей венки на тонкой шее, он вдавил Эльке в рваный грязный матрас, на котором до нее лежали десятки других – более слабых, менее везучих.
– Конечно, люблю.
Ее кровь была пропитана наркотой, и Герхарда накрывало в два раза сильнее. Раз за разом он со стоном вбивался в Эльке, чувствуя, как она обмякает в его руках. Когда она почти перестала дышать, он с неохотой отодвинулся от нее и раздосадованно подумал о том, что ему будет жаль, если она умрет сейчас. Однако Эльке удивила его снова, оказавшись, как и большинство наркоманов, поразительно живучей.
Он проснулся от того, что ближе к вечеру она заворочалась и, шатаясь, пошла пописать, а вернувшись, клубком свернулась рядом, глядя самым преданным из взглядов:
– Подари мне вечность.
Герхард коснулся соседствующих со следами от игл засосов на ее коже:
– Ты не знаешь, о чем просишь.
– Я знаю, что мне нравится идея провести с тобой смерть, – парировала она, скользнув к его паху.
***
Герхард не отрицал, что обращение раскрыло в нем худшее, стало катализатором того зла, что дремлет в каждом человеке, пробуждаясь в единицах. Но и Эльке не была нормальной. Она никогда не рассказывала о своей семье, забывала есть, часами валялась на пыльном полу, вперившись остекленевшими глазами в потолок, а на закате уговаривала Герхарда выйти в очередной клуб. Она хотела веселиться, и иногда он покупал ей порошок или таблетки, иногда трахал в туалете под доносящиеся с танцпола биты, а иногда затаскивал в подворотню какую-нибудь шлюху и пил ее, пока Эльке с любопытством наблюдала за тем, как бледнеет искривившееся в гримасе боли лицо.
– Давай заведем ребенка? – однажды предложила она, когда они расслабленно лежали дома после одной из таких вылазок.
Герхард расхохотался:
– Вампиры не могут иметь детей.
– А если бы могли? – Эльке сохраняла серьезность, будто его слова способны были повлиять на что-то.
– Возможно, я бы поддался на твои уговоры, – снисходительно бросил он, и она просияла, словно по-настоящему он признался ей в любви только теперь, согласившись родить вместе детей, которых у них никогда не будет.
За неделю до ее двадцать четвертого дня рождения Герхард спросил, что бы она хотела получить в подарок. Эльке попросила героин. Он сомневался, стоит ли добровольно помогать ей убивать себя, но Клара Цеткин, за деятельностью которой Герхард внимательно следил весь девятнадцатый век, научила его тому, что женщины могут самостоятельно принимать любые решения. Даже если эти решения приближают их к могиле.
Когда он протянул Эльке обвязанную розовой лентой коробочку, в которой лежал пакетик с героином и новенький шприц, она взвизгнула от восторга и повисла у него на шее:
– Ты самый лучший, самый хороший, самый сильный, самый умный!
Она целовала Герхарда в губы, в нос, в щеки, а потом встала на колени и расстегнула его ширинку, чтобы отблагодарить единственным действительно понятным ей способом. Он наблюдал за тем, как она самозабвенно сосет его член, и с любопытством прислушивался к ворочающимся в груди ощущениям. Герхард всегда был уверен, что не умеет любить, и не изменил своего мнения и сейчас, однако то, что он испытывал к Эльке, было для него чем-то новым.
Ему нравилась яркая, насыщенная кислородом кровь из ее бедренной артерии, нравились всклокоченные розовые пряди, нравилось обожание, с каким она на него смотрела. А Эльке чертовски нравился Герхард и наркотики, которые он доставал. В каком-то смысле они были счастливы. Во всяком случае, намного счастливее тех, кто день за днем старательно изображает семью из рекламы фруктовых соков.
Он кончил, и Эльке вытерла рот тыльной стороной ладони, а затем достала из коробочки пакетик с героином. Герхард рассеянно наблюдал за тем, как она деловито ищет в кухонном ящике чистую ложку и, чертыхаясь, чиркает зажигалкой. Когда ему надоело, он вернулся в спальню и лег на матрас, слыша, как за стеной Эльке проклинает немецкое правительство и электрические плиты.
Наконец все стихло, и он отчетливо представил, как жгут стягивает плечо, а игла входит под кожу. В этом было что-то глубоко будоражащее. Закончив, шатающаяся Эльке вышла из кухни, опустилась на пол и подползла к Герхарду, положив голову к нему на колени.
– Малыш, а давай слетаем в Нью-Йорк? Я мечтаю о селфи у Статуи Свободы… – с трудом ворочая языком, предложила она, прежде чем вырубиться.
– Без меня. Не выношу Новый Свет. – Поморщился он и потянулся за сигаретами.
Эльке молчала, но Герхард и не ждал ответа. Он знал, что в ближайшие несколько часов она будет безвольно лежать в его ногах накачанная синтетической химией. Но что-то все равно было не так.
Он прислушался к ее поверхностному, учащенному дыханию, тронул леденеющие ключицы, посветил на сужающиеся зрачки и убедился в том, что должно было случиться рано или поздно. Что неизменно настигало таких, как Эльке, еще до тридцати. Она умирала.
Герхард мог отпустить ее или задержать в земном аду. Обратить, подарив вечность, или оставить загибаться от передоза.
Слишком мало времени, чтобы сделать выбор. Пульс почти пропал. Герхард выругался, вспорол клыками собственное запястье и прислонил его к приоткрытым губам Эльке, одновременно впившись в две неуспевшие зажить до конца ранки на ее шее. Он не осознавал, почему решил спасти девчонку: то ли пожалел, то ли разозлился из-за того, что она попыталась уйти от него без разрешения.
Пару минут ничего не происходило, а потом комнату огласил вопль распахнувшей глаза Эльке. Она прерывисто дышала, вцепившись в его руку, не отдавая себе отчет в том, что выжила исключительно по прихоти того, чьей кровью был испачкан рот. Того, от кого нельзя сбежать даже на тот свет.
Ухмыляющийся Герхард закурил, выдыхая дым в лицо ошарашенной Эльке:
– С днем рождения, дорогая.
***
– Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, – захныкала она и с ребяческой непосредственностью дернула его за воротник куртки, указывая на девушку с зонтом, чей отдаляющийся в сумерках силуэт терялся в потоке затянувшегося ливня. – Давай выпьем ее вместе, малыш!
Герхард не ожидал, что, обратившись, Эльке станет такой. Если в нем вампирская природа пробудила жестокость и бескомпромиссность, то ее сделала переменчивой, несдержанной и капризной. На следующий день после воскрешения Эльке напала на соседского мальчишку, практически полностью обескровив его, и притащила труп домой.
– Извини, я не знала, куда деть тело.
Она изучала Герхарда из-под виновато опущенных ресниц, прощупывая границы дозволенного, по-собачьи преданно глядя снизу вверх. Он простил ее тогда, но Эльке ничему не научилась и по-прежнему не стремилась соблюдать обозначенные им правила.
– Запомни: питаться в районе, в котором живешь – запрещено, – вкрадчиво повторил Герхард, приблизившись настолько близко, что Эльке невольно поежилась и с трудом поборола желание отодвинуться.
Вжав голову в плечи, она заискивающе посмотрела на него:
– Обещаю, что больше не доставлю неудобств.
Герхард погладил ее по щеке, а затем неожиданно поцеловал с несвойственной ему нежностью.
– Ну же, не переживай, сегодня мы погуляем на славу.
Они добрались до Большого Тиргартена5, когда дождь закончился, а улицы погрузились во мрак. Эльке в предвкушении оглядывалась по сторонам. Она была голодна.
Герхард не спеша шел по аллее парка, игнорируя ее нервные, дерганые движения.
– Избегай скопления людей и выбирай одиночек, – наставлял он. – Старайся приблизиться, а не нападать без стратегии, как дикое животное. Уточни дорогу или попроси позвонить под предлогом того, что телефон разрядился. Ты не должна вызывать подозрения.
– Ясно, – буркнула уставшая от нотаций Эльке.
От голода, с которым, по словам Герхарда, ей придется жить всегда, чесались клыки. Она бы отдала все за то, чтобы поскорее вонзить их в мягкую, податливую плоть, ощутить, как рот заполняет оставляющая металлическое послевкусие на языке кровь. Жажда, одолевающая ее, была хуже ломки, но она не смела перечить Герхарду. Пока не увидела ЕГО.
