Какое-то время мы ещё жили счастливо. Теперь, когда все тайны были раскрыты, и между нами исчезла недосказанность, духовная связь стала ещё сильней. Я учился, а после школы всё время проводил возле неё. Уезжать крёстная стала всё реже, всё чаще ей нездоровилось. Слабость в любой момент могла застать её врасплох. Даже при мне она несколько раз падала, теряя сознание. Весь душевный запас сил и любви я отдавал ей без остатка, желая украсить каждый день жизни Мерлен цветами, нежностью и заботой.
Жорж Милер приезжал к нам часто. Других поклонников я и не видел. Он привозил лекарства и обследовал её. Однажды я застал его на коленях возле кровати Мерлен, со слезами целующего ей руки. Моё неожиданное появление смутило его, и он тут же встал. Но я никогда не забуду этого момента: красные от слёз глаза сильного мужчины, ссутулившиеся плечи и неописуемое горе неизбежной потери во взгляде. Тогда я понял, что этот человек по-настоящему любит мою покровительницу.
Раз в неделю приходил и наш кюре.* Он исповедовал и причащал Мерлен, несколько раз, когда её здоровье ухудшалось, соборовал. Ходить на службу к тому времени крёстная уже не могла.
– Эдуард, ты по-прежнему серьёзно намерен поступить в семинарию?
– Без всяких сомнений, отец Даниель.
– Что ж, похвально. Я согласен тебя рекомендовать, за этот учебный год мы должны хорошо подготовиться!.. – он положил мне руку на голову. – Дай Бог тебе сил, чадо! Чтобы ни случилось, Господь не оставит тебя, когда наступит скорбный час.
– Прошу Вас, не говорите мне об этом. Не сейчас, не сегодня. Я ещё верю, что Бог услышит наши молитвы, и случится чудо…
Но чуда не произошло. Седьмого сентября её не стало. В этот день я узнал, что такое смерть.
Крёстная долго не мучилась. Когда я проснулся утром, она уже не дышала. Я хотел её разбудить, но в глаза сразу же бросился неестественный бледно-жёлтый цвет лица и голова, запрокинутая словно в судороге. Даже смертью своею она пожалела меня, приняв всё в одиночестве и тишине. Когда я дотронулся до её руки, она была ещё тёплой.
О, если бы, если бы я зашёл раньше, я бы успел ей сказать…
– Она знала, что ты любишь её, Эдуард. Знала, как сильно вы привязаны друг другу. Я впервые встречаю такие глубокие душевные узы. И сейчас тебе очень больно. Но ты должен знать, сын мой, что у Бога нет мёртвых. У него все – живы!
Отец Даниель прочитал отходные молитвы. А после пришли женщины, чтобы приготовить Мерлен в последний путь.
– Ты не один, Эдуард. Я обещал ей, что позабочусь о тебе, – Доктор Милер, констатировавший смерть, прижал меня к себе, как сына. – Пойдём со мной, мальчик, тебе приготовят комнату.
– Нет. Простите, Жорж. Я достаточно взрослый, чтобы справиться со своим горем. Я останусь здесь. Рядом с ней. В этом доме. Не утруждайте себя, и ни к чему Вашей семье знать…
– Да, ты поистине уникальный, Эдуард. Она ни раз говорила мне об этом. Что ж, тогда просто знай, что я всегда готов помочь тебе по любому вопросу, и не стесняйся обращаться ко мне.
– Благодарю Вас, мсьё Милер, за всё благодарю.
В эту ночь отец Даниель не оставил меня в одиночестве. Мы долго молились и разговаривали, а когда в очередной раз на меня накатила волна отчаяния, он утешал меня, пока я не погрузился в тяжёлый и горестный сон.
Снилась огненная женщина, она обнимала меня, и пламя, прожигая кожу, как ни странно это звучит, остужало мою душевную боль.
– Кто ты? Мы знакомы? Ты часто приходишь, но я не помню тебя…
– Когда-то очень давно мы жить друг без друга не могли. Это было в другой жизни, Эдуард.
– Почему ты пылаешь?
– Огонь вошёл в мою душу, когда тело сожгли на костре.
Меня передёрнуло.
– Не думай сейчас об этом. Ты просил напомнить, что проклятье снимет только равный проклявшему. Помолись обо мне, будущий священник.
– Как зовут тебя?..
Меня разбудили негромкие голоса, доносившиеся из прихожей. Стоило только прийти в себя, как горе вновь заполнило душу. Собирались люди, знакомые и незнакомые мне. Разделить их можно было на две категории: одна – обеспеченные мужчины, другая – женщины из бедных семей, некоторые пришли с детьми, которым Мерлен помогла появится на этот свет.
Цветочный запах наполнил дом, в основном это были белые лилии. Их сладостная горечь сводила меня с ума, вызывая головную боль.
Все молча подходили ко гробу и замирали. Смерть не изуродовала прекрасные черты Мерлен, она только ещё больше оголила ангельскую душу почившей. Райский сон застыл в закрытых глазах, а губы, казалось, вот-вот улыбнутся. Я не верил, что это конец. Так не может, не должно быть! Сейчас она встанет и возьмёт меня за руку, посмотрит своими нежными янтарными глазами и сразу же станет тепло на сердце.
Весь ужас потери я осознал лишь тогда, когда гроб стали заколачивать, когда опустили в сырую после дождя яму и начали засыпать раскисшей землёй. Кажется, мой вопль слышал весь город. Жорж с трудом оттащил меня от могилы и заставил глотнуть какое-то лекарство, и я словно задеревенел. Боль притихла, ушли эмоции, осталась пустота. Как будто из груди вынули сердце. Я не помню, что было дальше.
Вдох-выдох, вдох-выдох, вдох-выдох… – внутренний голос заставлял дышать. Потом я замирал, на какое-то время лишая себя воздуха. Резкий вздох и снова выдох…
Свет померк.
Нет, конечно, солнце продолжало светить, гроздья винограда наливались соком. По-прежнему цвели цветы и пели птицы… Свет погас во мне, превращая в серую тень, лишённую каких-либо желаний. Я ел, ходил, дышал, словно заведённая механическая игрушка.
– Этот дом необходимо продать, мсьё Боссе, ваша приёмная мать завещала Вам всё своё имущество и просила меня помочь правильно распорядиться имеющимся капиталом, вложив его в дальнейшее Ваше обучение, проживание и обеспечение. Нам необходимо привести в порядок документы и решить несколько вопросов, – нотариус пододвинул ко мне листы, – поставьте Вашу подпись здесь, здесь и здесь. Ваш новый опекун мсьё Милер не смог сегодня приехать, но он лично контролирует все денежные операции, могу Вас уверить. Видите, он уже оставил свою подпись.
Мне было всё равно. Я бы с радостью лёг рядом с Мерлен и умер. Но исполню всё, что обещал крёстной…
*кюре – во Франции, Бельгии и некоторых других странах: католический приходской священник.
Когда мне исполнилось шестнадцать, началась война. При нашей семинарии открыли больницу. Привозили раненых, тех, кому предстояла долгая реабилитация. Я ещё не был зачислен, проходил подготовительный курс и жил при школе в интернате.
Учеников, кому было куда вернуться, отправили по домам, я же сказал, что сирота, коим себя и ощущал после смерти незабвенной Мерлен. Меня и ещё нескольких воспитанников поселили в одной из комнат, всё остальное помещение было отдано пострадавшим. Днём мы учились, а после занятий помогали санитарам, ухаживая за инвалидами. Старшие семинаристы тоже, каждый в меру сил, трудился при больнице.
– Эдуард, сегодня свежих привезли, все лежачие, ужас! Говорят, только-только после ампутаций, – мой сосед по комнате Генрих выглядел утомлённым после дежурства. – Готовься, тяжёлая будет смена.
– Когда же закончится эта проклятая война! Кому она вообще нужна?!
– Всё только начинается, это лишь первые её плоды, вот увидишь…
Наша бывшая столовая ныне заставлена кроватями. Удушливый смрад немытых мужских тел, испражнений и гноения, дезинфицирующих средств и медикаментов наполняет помещение. Мы помогаем раненым справлять нужду, выносим за ними судна, обмываем, подносим воду, кормим с ложки, меняем бельё, пишем письма под диктовку… Это многому учит. Пришлось преодолеть брезгливость и гордыню, сносить брань. Молодые мужчины, в одночасье ставшие инвалидами, не отличаются терпеливостью: могут ни за что оскорбить не только словом, но и заехать костылём, если им что-то не понравилось. Мало кто из них может принять своё теперешнее положение, большинство впадает в беспросветную депрессию, озлобляется на весь белый свет.
Часто слышу разговоры о политике, о том, как бездарно правительство подготовилось к войне и совершенно не умеет её вести, что пруссаки численно превосходят наши войска, дисциплинированы и гораздо лучше обеспечены, что назревает бунт не только среди армейских, но и в самом Париже…
Всё это не сулит ничего доброго нашей стране.
– Что, малец, уши развесил? – ни с того ни с сего напал на меня лишённый до локтя руки солдат.
Я пожал плечами, продолжая кормить овсяной кашей больного у соседней кровати, он фактически ослеп, и обожжённое порохом лицо представляло собой ужасающую картину.
– Не приставай к мальчишке, – заступился за меня другой раненый, лежащий неподалёку, – пусть слушает, в газетах этого не напишут…
– Смотри, донесёшь на нас, с того света достану! – пригрозил мне культёй однорукий.
– Зачем ты так?!
– Слышал, будто все они наши откровения записывают, а потом посылают отчёты… Ты тоже будешь клириком, парень? Неужели думаешь, что Бог тебя от войны убережёт? А я вот что тебе скажу: на земле балом правит Сатана, и очень скоро ты в этом сам убедишься.
– Ну что Вы за люди такие?! – подал голос тот, кого я кормил. – Дайте поесть спокойно, у мальчика уже руки задрожали, так что ложка стучит мне по зубам. Нашли на кого нападать! Лежите и помалкивайте. Спасибо скажите, что эти дети вообще ухаживают за нами.
– Это да! Тебе ж виднее всех! Большущее Вам спасибо за замечание, господин артиллерист! – саркастически заметил первый.
– Помолитесь за меня, может ноги мои сызнова отрастут… – подыграл ему молчавший до этого сосед по кровати.
Смешок прокатился по залу.
– Не-а! Господь дал, Он же и взял. Не так ли, семинарист?
Я всё это время молчал, слёзы подступали, но показывать им свою слабость, точно так же, как и сострадание, я не хотел. «Жалость – убивает, даже крепких мужчин», – однажды сказал нам в напутствие военный хирург, сопровождавший партию раненых.
К ночи я уже так набегался, что не осталось ни сил, ни желания обижаться на кого бы то ни было.
Школа жизни – лучший учитель, и мы проходим обучение шаг за шагом, ежедневно, кто-то путём вот таких страшных увечий и потерь, а кто-то своим терпением.
В молельной было прохладно, разноцветный витраж изображал сцену крещения Христова. Опустившись на колени, я со всем душевным рвением молился за изувеченных и больных, за тех, кто умирает на поле сражения. За упокой убиенных, за вечное блаженство для моей Мерлен; за Розалию, Жанну и Габриель, за сестру Николь и за отца моего Бернара, от которых совсем не было вестей.
Доктор Милер был мобилизован и оперировал где-то в госпиталях у фронтовой полосы. Последнее письмо от него пришло две недели назад, в нём он написал о своём отъезде. За него я тоже молился и за отца Даниеля, чья духовная поддержка была для меня неоценима и спасительна в трудный период тяжёлой утраты.
– Мсьё Боссе, почему вы покинули занятия раньше положенного? – аббат Маринье застал меня врасплох.
– Простите, профессор, у меня скоро начинается смена, но чтобы найти силы и смирение, я обратился к Богу за помощью.
– Трудное время выпало на вашу долю, Эдуард, – его рука легла мне на плечо. – Наша малая семинария превратилась в дом для инвалидов, и вам не просто совмещать учёбу с такими обязанностями, я же понимаю, мы все понимаем, потому и не требуем от вас многого, но всё же, дисциплина должна быть у будущих духовников одним из самых необходимых условий. Ваша тяга к молитве мне очень приятна и близка, я не застал вас в столовой или в парке, а нашел у алтаря; но впредь постарайтесь не пропускать занятий.
– Я постараюсь. Благодарю Вас, отец Маринье.
– Вот и прекрасно. А теперь помолимся вместе о мире, о милосердии Божьем ко всем пострадавшим на этой войне и за то, чтобы хватило сил, любви и терпения принять и пережить всё, что ниспосылает нам Господь.
«В атаке яростных сражений, неся потери и позор,
смертей посеянных и мнений, нам выносили приговор.
Петля, а может, гильотина, уже не важно, милый друг,
я понял: этот мир – картина, мы не вписались в жизни круг.
Низвергнут, расчленён, обманут… убийца, деспот и злодей,
И прошлое безвестно канет в душе истерзанной моей.
А дальше, только свет… равнина, порхание ангелов в тиши.
Творец, любовь твоя так дивна! Ты мне на помощь поспеши!..»
– Чем навеяно столь вдохновенное послание, мсьё Боссе? Впрочем, не отвечайте, поэзия… она, в принципе, необъяснима. Приходит, стучится в темя, словно дятел, и, лишь излив душу на бумаге, можно освободиться. Что сказать Вам, мой дорогой ученик? Отголоски нашего времени находят отражение в ваших ещё не сформировавшихся до конца душах болью, страхом, поисками истины и самих себя. Вот признайтесь, часто ли Вы представляете, что испытывают ваши подопечные: оставшиеся без рук, без ног, обожжённые, изувеченные войной?
– Почти всегда.
– Вот в этом и есть суть. Человек, умеющий поставить себя на место другого, особенно несчастного и страдающего, способен понять и прочувствовать его боль и, соответственно, не лишён сострадания. Ограждающий себя от мира не способен его познать. Нелёгкая Вам предстоит жизнь, но интересная, Эдуард. И когда Вы поймёте, что сама жизнь и есть величайшее счастье, дарованное нам небесами, Вы познаете истину. Ступайте, не смею Вас задерживать, – учитель закрыл школьный журнал и улыбнулся широкой улыбкой простодушного добряка.
В эти дни в Париже произошла очередная революция, император был низложен, образовалось новое правительство национальной обороны, провозглашена республика.
В палатах стоял гомон, возбуждёнными голосами обсуждалось случившееся. Кто-то радовался переменам, другие осуждали, а нам всё чаще перепадало «под горячую руку». Споры не прекращались до ночи и возобновлялись с самого утра.
– Подойди сюда, мальчик! – слепой с обожжённым лицом протянул ко мне руку, когда я проходил мимо.
И как только он умудряется распознать, что это – я?
– Тебя, кажется, Эдуардом зовут?
– Да, мсьё.
– Принеси воды, сынок, только холодной, нет мочи эту тёплую гадость пить.
– Сейчас, подождите минутку.
Мои руки были заняты очередным судном, лишь приведя его в порядок, я смог их помыть и подумать, где можно взять холодной воды. Уже был конец сентября, но жара стояла невыносимая. Повсюду открывали окна, несмотря на то, что сквозняки часто вызывали у ослабленных ранениями людей простуду.
Я сбежал по лестнице вниз, туда, где находилась кухня, а под ней, в подвальном помещении хранились запасы продуктов и была спасительная прохлада, может быть, там найдётся и вода?
Больничные кухарки всех нас уже хорошо знали: мы ежедневно забирали еду для больных и частенько приходили по их просьбам, с тем или иным поручением. Но мы, учащиеся, обедали в другом корпусе при большой семинарии, и у нас была своя отдельная столовая, где соблюдались постные дни, по всем правилам религиозной жизни.
– Что на этот раз, молодой человек? – полная кухарка подмигнула мне, привычным жестом поправив пышную грудь. Им доставляло особенное удовольствие подшутить над нами.
– Один тяжелораненый просит холодной воды.
– Где ж её взять в такую-то духотень?
– Да! Подумай сам: одному дашь, другие попросят! – розовощёкая помощница, подбоченившись, засмеялась. – Знаем мы вас, богомольцев!..
– Я очень вас прошу, имейте сострадание, этот человек ослеп и лицо его обожжено,
неужели так трудно удовлетворить его маленькую просьбу?
– Удовлетворить, говоришь?! – они снова звонко рассмеялись.
– Ладно, пойдём, милый, со мною, – посудомойка вытерла со лба капельки пота фартуком.
– О, глянь, никак наша Дульсинея проснулась! Ты смотри, мальчонку не попорть, а то, за малолетних-то по головке не погладят, – они прыснули вновь.
Мы спустились по тёмной лестнице вниз.
– Не слушай этих балаболок, парень. Уж больно их распирает, что вы судьбу себе одинокую выбрали.
– Почему ж одинокую? Священник в пастве живёт, людям служит…
– Ну, да ладно, не обижайся, не наше это дело.
Внизу стояла бочка, наполненная колодезной водой, подняв медную крышку, женщина почерпнула кувшином и подала его мне.
– Попей сам сначала, умаялся, поди…
– Спасибо! – я утолил жажду.
Она вновь почерпнула, и мне вспомнилась добрая самаритянка.
– Только и эта вода быстро согреется, так и будешь бегать?
– Буду, если попросят. Им и так тяжело. Если в наших силах хоть чем-то помочь, грешно этого не сделать.
Она провела нежной ладонью по моему лицу.
– Доброе у тебя сердце, мальчик, хороший духовник из тебя получится, ступай с Богом, и если нужно, приходи сколько потребуется.
После крупных поражений у крепости Мец и у Седана, дорога на Париж была теперь открыта. Германские войска осадили столицу. Обстановка накалялась, люди пребывали в подавленном состоянии, ожидая вестей. Раненых становилось всё больше…
«Ангел мой, Хранитель мой, будь всегда со мной!» – красивый девичий голос разносился по залу, все замерли, чуть дыша, чувство было такое, что эта хрупкая девочка в белом платье – сама ангел, спустившийся на землю поддержать изувеченных душой и телом солдат. Бурные овации не заставили себя долго ждать, у многих на глазах появились слёзы. Благотворительный концерт подготовили для нашего госпиталя дети из сиротского приюта при монастыре святой Моники.
– Расскажи, Эдуард, как выглядит та, которая только что пела, – у моего приятеля из невидящего глаза выкатилась крупная слеза и скатилась вниз по небритой щеке.
– Она стройна, на вид лет пятнадцать, тёмные волосы завиваются, белый кружевной платок на голове, платье тоже белое…
– А глаза?
– Я не вижу отсюда, какого они цвета.
– Красивые?
– Вроде бы да, только очень грустные.
– Скажи, Эдуард, только честно, ты никогда не задумывался о том, что став священником, потеряешь возможность создать свою семью…
– Как же мне надоели эти все разговоры! Я ещё нужен Вам или могу идти?
– Не обижайся, мальчик. Просто у тебя ещё есть время подумать. Я – дурак, не успел до войны жениться, а кому теперь слепой да немощный нужен?! А так хочется женской любви и ласки… Разве можно без неё прожить?
– Эй вы, хватит болтать, не даёте послушать! – вечно недовольный человек без ног пригрозил мне костылём.
А Франсуа сжал мою руку и прошептал:
– Подумай, пока не поздно!
Три маленьких девочки лет восьми спели революционную песенку, в их косы были вплетены цветные ленты, символизирующие флаг Франции. У одной – синие, у другой – белые, у третьей – красные.
– Париж хоть и осаждён, но не сдаётся! Да здравствует Республика! – одобрительные возгласы пролетели по залу.
Парижане сформировали двести новых батальонов национальной гвардии и в едином порыве отстаивали рубежи столицы. Защиту города держали в основном простые люди: вооружённые ремесленники, рабочие и торговцы.
Концерт закончился по традиции Марсельезой, и те, кто мог, поднялись с постелей. Я тоже подпевал стоя. Всех нас объединяла любовь к своей Родине, и неважно, кто каких придерживался политических и религиозных взглядов, все мы любили Францию и были готовы умереть за неё.
В ту ночь я долго не мог заснуть, странно, всё время казалось, что до меня доносится запах лаванды. Но откуда же ему тут было взяться, видимо, тоска по Мерлен рисовала в моём воображении присутствие крёстной рядом, а может быть, и правда, душа её приходила меня навещать, и я таким вот причудливым образом ощущал это?! Кто знает?.. По большому счёту, Эдуард Боссе никогда не отличался нормальностью, а был скорее исключением из правил.
Когда, наконец-то, удалось погрузиться в дрёму, я увидел пылающий костёр, на нём горела, но не сгорала привязанная к столбу девушка. Я пытался её освободить, обжигая руки, развязывал верёвки, но никак не получалось хотя бы ослабить их.
Когда я увидел её зелёные глаза, то закричал и очнулся в холодном поту.
– Вечно ты орёшь, как придурошный! – Генрих заворочался и тяжело вздохнул.
А я, сев, дрожащими руками дотянулся до графина с водой, стоявшего на тумбочке, и, налив воды, осушил стакан до дна.
И снова запах лаванды вскружил мне голову.
«Где ты, Мерлен? Если бы я мог увидеть тебя! Как же хочется вновь прикоснуться к тебе, почувствовать твою любовь, крёстная! Мне так тебя не хватает!»
Но в ответ лишь тишина. За окном проехал, громыхая колёсами под лошадиное цоканье, чей-то экипаж. Темнота густой пеленой обволакивала глаза. Через стены доносился приглушённый мужской храп и редкие стоны страдающих от ран.
Я почувствовал себя в эти минуты ослепшим Франсуа, хотелось сбежать туда, где свет. Скорее бы уже наступило утро! Среди всех окружавших меня людей, я ощущал себя одиноким, бездомным, немеющим семьи человеком. Меня никто не ждёт, некуда возвращаться, даже на каникулах я останусь здесь. И это при живых родителях… От доктора Милера давно нет вестей, неужели и с ним что-то случилось?..
– Эдуард! – кто-то тихо произнёс моё имя прямо в ухо. Я вздрогнул, холод пробежал по всему телу, и это при жаре, когда, покрывшись потом, нечем дышать.
«Наверное, сквозняками продуло», – подумал я.
– Кто здесь? – произнёс я шёпотом.
Генрих недовольно что-то пробубнил в ответ и снова перевернулся.
Как ни старался я вглядеться в темноту, ничего не увидел, и ответа не последовало.
То же самое повторилось на следующую ночь. Кто-то шептал моё имя, и я просыпался, ёжась от страха и холода. Может быть, это начало какого-то психического расстройства, и мне пора обратиться к врачу?
Но врач не нашёл каких-либо отклонений:
– Молодой человек, Вы очень впечатлительны, к тому же, это может быть просто розыгрыш, и кто-то из ваших товарищей пытается подшутить над Вами…
Но это было не так. В ночь полнолуния, когда света в комнате было достаточно, чтобы хорошо разглядеть силуэты предметов, шёпот вновь прозвучал надо мной. Я огляделся, мои соседи по комнате мирно спят, и никто, кроме меня, ничего не слышит. Я накрылся одеялом с головой, пытаясь убедить себя, что всё мне пригрезилось, но стало душно, и через какое-то время я снова раскрылся.
– Эдуард, не бойся меня! Я пришла с миром… – женский голос (не похожий на голос крёстной) всё же показался мне смутно знакомым.
Я вскочил, серебристый свет наполнял комнату, ничего особенного не происходило.
– Кто ты и зачем тревожишь меня каждую ночь? – я спросил еле слышно, обращаясь неизвестно к кому.
– Я – твоя Эделина. Молись обо мне, – последовал ответ непонятно откуда.
«Имя-то какое странное, – подумал я, среди моих знакомых не было ни одной Эделины. – И почему „ТВОЯ“?»