Ната Потемкина
Иммигрантские Сказки
Жена Зюлькина, Регина, тоже сразу ответила. Она ждала звонка, знала, что ее будет беспокоить газета по поводу Славы («кто ей сказал?»). И ей почти нечего сказать прессе, кроме того (она очень быстро вышла на крик, сначала, первые секунды говорила тихо и взволнованно, вскоре почти кричала, и было слышно, что она сейчас заплачет), что Славка хороший парень, просто с ним стало невозможно жить, он с принципами, и он хочет всех похоронить под этими своими принципами, сначала с ним были вежливы, ему вежливо (всхлип) сказали, что не надо ничего писать. Просто. Не надо. Ничего. Писать (пауза). Но он продолжил, и они взъелись, и мне звонила эта Клара, черт ее разберет, что за тетка, и этот мальчик, их юрист, мне тоже звонил, он спрашивал, здоров ли мой муж психически, но я что? Я знаю, что он был здоров, и вообще он нормальный парень был, и я любила его очень, и люблю его… очень… (дышит) извините, я не то говорю. Мы не развелись официально, просто я сняла отдельную квартиру, я не могу с ним с тех пор, как вся эта история началась, и я сказала тому мальчику, что он болен, потому что – а что я еще скажу? Что он здоров как бык и сознательно вредит бизнесу? Я не могу этого о нем сказать, потому что так-то он человек хороший. Был. Или есть. Поймите меня, пожалуйста, и я вас прошу, не надо про меня писать, про меня нечего писать, я ничего из себя не представляю, я простая женщина из Квинса, я не хочу в этом участвовать, не хочу, не хочу, простите.
Катя тоже дышит в трубку и думает тем временем о том, что между вдовой Гольцман и теми, другими (вот они, в трубке) иммигрантами пролегла огромная классовая черта, средневековый ров, в котором уже плавает много трупов, ров, бог знает когда образовавшийся, зато мы знаем, как возникший. Пожалуй, только костюмы их сближали, все они носили костюмы, и Зюлькин их носил – хотя про ширинку все мы помним, как помним и то, что классово более близкие к Зюлькину костюмов не носят, не имеют.
Потом, уже ближе к вечеру, звонит Яков, и у него мягкий, веселый голос, и он курит – слышно, как затягивается.
– Как дела? Трудимся?
– Трудимся.
– Когда будет текст?
– Сегодня.
– Сегодня уже поздно. Присылайте, я завтра утром почитаю.
Отправив текст и наглотавшись снотворного, Катя долго смотрела в стену, а потом незаметно отключилась.
Утром Яков позвонил и ровно, спокойно, не спеша, как он привык, сказал ей: «Катя, я почитал. Все хорошо. Даю трубку Марии, она хочет сказать вам кое-что».
Голос у Марии был низкий, по-русски она говорила с ощутимым акцентом, но при этом грамотно и бегло, что производило довольно странный аудиоэффект.
– Кать, я Мария, лоер, – скороговоркой начала она, – номер с вашим текстом выходит послезавтра утром, и как лоер я прошу вас после выхода статьи не брать звонки с незнакомых номеров, не брать звонки из офиса Гольцман, не брать звонок Генри Гольцмана, не брать звонок агента Петра, не брать звонки Айгуль, Шевченко, Геннадия и других жертв, показания которых есть в статье, звонки самого Зюлькина брать также нежелательно.
– А….
– Стойте, я не закончила. Если вам все-таки позвонят, и если вы все-таки возьмете трубку, и если тот, кто будет на телефоне, начнет что-то говорить о вашей статье, не-важ-но-что-он-бу-дет-го-во-рить (эту строчку она произнесла как киношный робот), вы отвечаете, что не несете ответственность за содержание текста…
– Погодите…
– Катя, слушаем до конца. Вы не несете ответственности за содержание текста, за него несет ответственность юридическая команда издания «Древо жизни», и именно с ней эти люди должны говорить в дальнейшем. Все. Вот то, что вы должны им сказать.
– А если они будут писать? Не звонить, писать мне?
– Не отвечайте, сохраняйте все скриншоты.
До чего идиотская история – покупать газету, чтобы прочесть там собственную статью, пахнет нарциссизмом; дело, однако, в том, что пункт продажи газет ближе к Катиному дому, чем редакция, потому газета все же куплена. Яков Житомирский выпустил текст полностью, он занял весь разворот, правок почти не было, все выглядело так же, как выглядел отправленный тем вечером в редакцию Катькин текст. Подробно изложенная история Зюлькина, номер кейса, график судебных заседаний, показания других жертв агентства, прямая речь коллеги миссис Гольцман, Петра Белоцерковского, владельца агентства по трудоустройству «Москва Златоглавая», стенограмма диалога автора материала с самой Гольцман и ее сыном, адвокатом агентства. Все там было. Ничего не срезали. Все оставили. Нормально так. Статью в тот же день перепечатал русский новостной портал, затем какой-то добрый самаритянин разместил на американском сайте перевод на английский (у Кати остались неподтвержденные подозрения, что самаритянами были Житомирский и Маша, все было проделано чисто, со ссылкой и благодарностью «Древу Жизни»), телефон Катя отключила, и компьютер отключила, кому надо – напишут на емейл, Житомирский не станет звонить, Катя его немного знает, она села в кухне с пачкой сигарет и стала молча курить одну за другой, потом вспомнила, что у нее где-то валяется старый мп3-плеер, а там есть кое-что, и Прокол Харум там вроде был, и Пинк Флойд был, и старый, то есть нормальный, Роллинг Стоунз там был, дай-ка я его найду, подумала Катя и потушила сигарету. Пошла искать.
Она включила телефон через сутки, а если аппарат выключен, входящие звонки, совершенные в данный период, не отображаются. Голосовой почты тоже не было, емейлов не было, было три смски. Одна была от Житомирского, там была просьба уточнить домашний адрес, чтобы бухгалтер смог прислать чек в конце следующей недели, вторая была от Зюлькина, длинная, извилистая, подобострастная, там было спасибо, спасибо и спасибо, но что за странный человек этот Зюлькин, не хотелось Кате ее читать, это что-то сакральное было, что-то чакровое, кармическое, энергетическое. И была смска от Петра Белоцерковского из агентства «Москва Златоглавая»: «Не думал, что у вас хватит яиц. Ну хоть не переврали, и на том спасибо. Звоните, когда понадобится работа».
Спустя еще сутки позвонила Жанна, она прочла последний выпуск конкурента и спросила Катю: «Вас там не убили, нет?» – «Нет, не убили».
«Никогда не думала, что Яша на такое решится», – задумчиво произнесла Жанна, предварительно сделав паузу.
После этого наступила полная тишина. На дворе было начало мая, жара в Нью-Йорк еще не пришла, можно было гулять по улицам, однако не хотелось. А в июне тем более не будет хотеться, жара свернет тебя в трубочку, в потную вонючую трубочку, и каждый раз, проходя мимо крана в кухне, ты будешь включать горячий, чтобы провести мокрой рукой по шее, а по вечерам выползать куда-то к морю, выбирая сегмент, где меньше людей, ибо не тебе одному осточертело это страшное время, называемое нью-йоркским летом. Жанна заказывала редкостную рекламную хрень, Катя делала ее ради еды.
В начале сентября открылся новый проект, в котором, по слухам, водились некие деньги. Катьке нужно было писать тексты и озвучивать их как подкасты, работать надо было в офисе. Офис находился в Бушвике, ехать следовало с пересадкой, дорога занимала часа полтора, но ребята были славные. Они сразу сказали, что деньги они платить будут, но будут платить недолго, что объем работы плотен в расчете на сутки, но ограничен по длительности, однако предоплата за него уже есть, и если Катьке нечего делать (а Катьке нечего делать) – типа велкам.
Во время пробной, ознакомительной поездки в офис Катька увидела у метро магазин странных вещей. Это было что-то среднее между секонд-хендом и пунктом продажи хендмейда, там было нескучно. Кругом висели кожаные сумки из 70-х, джинсы клеш, уже кем-то ношеные, тут же – новенькие значки «я веган» с желтой и зеленой эмалью вырви-глаз. Катерина просто гуляла, смотрела, вдруг увидела кольцо со змеей. Вообще таких колец по всему миру было множество, ничего необычного в этой кобре не было, разве что сделана она была кем-то, кто любил змей, поскольку стройный стан был у змеи той и трогательные глазки, любовно выцарапанные чешуйки на коже, работа чрезвычайно тонкая, абы кто не справится. Кольцо стоило 44 доллара, это был неблагородный металл.
Касательно покупки разных не-необходимых вещей у Катьки выработался принцип: если это моя вещь, она меня подождет. По крайней мере она меня подождет до завтра. Назавтра Катьке нужно было приехать в офис в два часа дня, набросать текст, записать подкаст, поговорить с ребятами, может, еще что-то будет нужно сделать. К половине второго можно зайти в тот магазинчик, а до половины второго можно думать, нужна ли мне эта кобра, – решила Катька. При том что пока есть работа, кобра не уползет в дыру в бюджете, ее можно купить, она отлично смотрится на руке. Это нежная, но сильная змея. Никогда, что важно, не нападающая первой.
Следующим утром, хотя утром этот полдень был, пожалуй, лишь для нее, она уже садилась в метро, доставала книгу, проверяла наличие того самого плеера, который нашла тогда в пыли и слушала в нем Пинк Флойд, вдруг снова захочется. Доехав до Essex street, пересела на М, ехать было не то чтоб долго, чередовала книгу с плеером, иногда совмещая и понимая, что это провал ее, Катьки, как Юлия Цезаря. И вот, когда двери открылись, и пора было выходить, и Катя снова задумалась о кобре, у нее – на платформе, откуда еще не отошел поезд, – зазвонил мобильный, на котором высветилась белая бесстыжая надпись «Zulkin».
С одной стороны, трубку было брать страшновато, с другой – интересно. И Катя решила, что трубку она возьмет, но звуковой антураж вокруг скажет сам за себя, будет ясно, что она в метро, и если что, это даст ей право легко отключиться и внести наконец этого бедного, странного, неприятного, жалкого, доброго, наивного и принципиального человека в блок-лист. Почему она не сделала этого раньше?
– Але.
– Катенька? – спросил Зюлькин. – Это ведь вы?
– Я, – и тут же, чтобы предупредить все возможные варианты развития дальнейших событий, добавила: – Что-то случилось, Вячеслав? Я в метро, извините.
– Ничего, Катенька! Ничего плохого! Только хорошее!
– Слушаю вас.
– Я готовился к суду, – начал рассказывать Зюлькин.
– Ах да, у вас же суд… какого числа, напомните?
– Да никакого!
– В смысле?
– Вы ничего не знаете? Истец прекратил свое существование. Фирма Клары закрылась и больше не оказывает услуг!
– Да вы что?!
– Я нашел адвоката. Бесплатного. Жена моя помогла. Она позвонила волонтерам. Они нашли мальчика, маленького мальчика, только колледж закончил, бесплатно работает, опыта набирается. По-русски плохо говорит, но говорит. И этот мальчик полез копаться в документах, и оказалось, что дело закрыто, истец отказался от обвинения, более того, само агентство – за-кры-лось!
– Я чего-то не понимаю, Вячеслав.
– И я показал этому мальчишке вашу статью, а он по-русски плохо читает, отнес родителям, мама ему перевела, он звонит мне и говорит: логично, логично, что они закрылись, там много обвинений он перечислил, и мошенничество, и намеренное трудоустройство нелегальных мигрантов, и давление на прессу… В общем, Катенька, я чисто сказать, что все хорошо, все отлично, вы не волнуйтесь.
«Какая ж я чертова скотина: я и не волновалась», – подумала Катя.
Она повесила трубку, бросила телефон в сумку, сделала глубокий вдох в этом душном, неоправданно душном, непонятно, как ему удается быть таким душным при совершенно очевидных вентиляции и просторе, помещении. И этот вдох показался ей каким-то окончательным, таким, после которого уже может и не быть выдоха, все и так хорошо. И к кобре в магазин она затем не пошла, поскольку и без кобры нормально было.
Между небом и землей поросенок вился
Говорили, что они существуют. Но что видят их только дети и фотографы. Говорили, что их много, но как много – никто не знал. Говорили, что среди них есть Бархатный Слон, Пурпурная Ящерица, Кот (просто Кот), Усталый Железный Пес, Крылатый Носорог и Белая Нью-Йоркская Крыса. Говорили, что их легко опознать на небе. Что они могут приходить просто так, и могут – по делу. Говорили, что раз в пять лет они обязательно куражатся и делают с человеком что-то, чего он сам для себя не может. Говорили, что выводят из лабиринтов, подгоняют спасительные решения. И самое странное, что говорили о них: чтобы обратить на себя их внимание, нужно вспомнить старую правдивую песню. Никто не понимал, как определить старую (с этим ладно, было формально ясно) и правдивую песню. С определением правды – путались. С понятием детей путались, а в эпоху смартфонов стали серьезно путаться и с понятием фотографов. Говорили также, что у каждого из них есть свой день. И между собой эти существа якобы зовут его Днем Бессмертия.
Ленка шла по улице и думала (кстати!) о бессмысленности бессмертия. Ее немного забавляла как сама фонетическая составляющая словосочетания, так и его смысловая нагрузка. Бессмысленность. Бессмертия. Вот, например, живой производитель бессмертия. Врач. Он сидит у себя в кабинете и лечит. Или бегает и лечит. Или стоит по тридцать шесть часов в операционной и лечит.
Ленка остановилась на перекрестке, вынула сигарету, зажгла ее, посмотрела, затянувшись, на видимую неподалеку дверь клиники «Common Health», и подумала: а зачем? Зачем он лечит? Кого он лечит? К чему все эти люди?
Себя Ленка считала человеком относительно здоровым. Курящим, но не страдающим от болезней, связанных с курением. «Пока, то есть», говорят врачи – не страдающим. Выпить Ленка тоже могла – хорошей водки подо что-нибудь соленое с жареным мясом. «Печень» – вдруг подумала Ленка. Интересно, что для печени вреднее – водка или жареное мясо?
Бессмертие животного было хоть как-то обусловлено, будь оно возможно. Человек же был по сути полнейшей дрянью. Ленка искренне не понимала, зачем вся эта куча живых и грязных существ, идущих спереди и сзади нее, вдалеке, вблизи и по сторонам, шлепающих по лужам, давящих чужие экскременты, потребляющих и выбрасывающих, вообще должна жить.
Ленка шла в клинику за справкой. За справкой, что она здорова. Справка была необходима ей для предоставления администрации курсов home attendants. Хоуматтенденты – это такие специальные люди, которые ухаживают за другими больными или старыми людьми, сами, кстати, часто будучи больными и старыми людьми: круговая порука и оборона. Старики – за стариков. Сравнительно здоровые – за больных. Ленка собиралась учиться на этих курсах в числе редких «молодых». Она уже отучилась половину срока и даже сдала тесты на знание половины программы. Она уже умела пользоваться механикой – тяжеленным подъемником для парализованных больных, – ставить и выносить судно, менять памперсы, перетаскивать пациента в инвалидную коляску вручную, в две руки, в четыре руки, перестилать постель по правилам госпиталей, причем непосредственно под лежащим пациентом, измерять давление и оральную температуру, она уже знала, что входит в ее обязанности, а что – в обязанности медсестры, и почему этого ни в коем случае не стоит путать… Она была лучшей на курсе – одной из двух-трех женщин в их группе, кто хотя бы относительно знал английский, ее там, кажется, даже успели полюбить некоторые. Не все. Далеко не все. Но некоторые. Но потом Ленка вылетела. По болезни. Болезнь пришла к ней прямо на уроке: она вдруг начала тяжело кашлять, у нее закружилась голова, заболели кости, на нее силой (там много чего делалось силой, курсы были бесплатными) надели маску, она смогла просидеть еще сорок пять минут, и эти сорок пять минут голова ее была занята лишь одним: дойдет ли она домой. Доедет ли. Доползет. Взять Убер? Дорого для такого расстояния. Ехать в метро? Ну, ехать в метро. Подумаешь, с температурой и кружащейся головой ехать в метро, держась за его замызганные стены. Можно подумать, ни разу не проходили.
Ленкин муж перестал содержать семью. Частично в том была его ответственность, частично – ситуация на рынке, это уже было неважно, важно то, что раньше он содержал, а сейчас не мог. Так бывает – думала Ленка. Так со всеми может случиться. Не то чтобы она рассчитывала, что ее всегда будут кормить – она умела себя кормить, просто расслабилась. Ленкин муж был хорошим парнем. Ему ничего было для нее не жаль. Он был готов кормить, если б американский рынок не заняли индусы. В какой-то момент он помог индусам тем, что сам где-то протормозил, чего-то не учел, и вылетел с рынка программного обеспечения. Потом там, наверху, решили изменить правила приема людей на работу. Интервью стали проходить странно и по-дурацки, в интернете начались дебаты о том, как там, наверху, решили окончательно прищучить рынок software development – всего этого Ленка не читала, но знала, что это происходит, эти разговоры окружали ее постоянно, супруг часто говорил по телефону с друзьями, она все слышала. Потом ему сказали где-то: «Мы бы взяли вас… но вы не индус». Эти люди знали о расизме все. Они жили в стране, искоренившей расизм, а потому не могли не знать о нем всего.
Ситуация постепенно стала устрашающей, нужно было платить рент, который раньше казался таким дешевым, а теперь таким дорогим, хотя сумма не изменилась. Получилось так, что Ленка, выйдя замуж, перестала испытывать финансовую нужду, и это повлияло на ее мышление, как хорошая доза ЛСД. Обволокло Ленкин мозг. Раньше Ленка все время выкручивалась сама, а тут возьми и познакомься с хорошим парнем, который готов был для нее на все, как ей казалось. Потом обвал рынка, кризис, безработица. По профессии Ленка – журналист. Что делать в Америке журналисту со своим русским языком? На этот вопрос существовал далеко не один ответ, но все они звучали как-то отдаленно, потенциально отодвинуто во времени, например – начать писать по-английски для американских изданий, или нанять переводчика, как Довлатов или Лимонов. Времена Довлатова и Лимонова прошли, переводчики стали брать стопроцентную предоплату, независимо от того, продан будет материал или нет, и никто бы не договорился уже, как Сергей Донатович, за половину потенциального, будущего гонорара. Это была ее мечта – договориться за половину будущего гонорара с переводчиком. Но на дворе был двадцать первый век. Какой такой будущий гонорар? Будущий гонорар может быть только у тебя, Лена: ты напишешь и будешь терпеливо ждать, когда тебе соизволят заплатить. А переводчику ты наугад заплатишь раньше. Если будет чем.
Ленка понемногу писала в русские газеты. В американские русские газеты. Там платили мало. Ленка пыталась отстоять каждую копейку, но американские русские газеты тоже были не пальцем деланы и платить больше – отказывались. То есть, не писать Ленка не могла. Тогда бы денег не было вообще. А писать за копейки было унизительно. Но Ленка писала. Потому что иного не предлагали. «Интернет перебил нам все, нас вообще могут скоро закрыть», – говорили в редакциях. Ленка все понимала. Она знала, что ее статьи никто, кроме пенсионеров, не читает. Так что она будет работать на пенсионеров. На русских пенсионеров. На людей, объединенных общим великим горем, имя которому – русский язык. Не тем образом, так другим. Не писать для них, так хоть горшки выносить. Ленка не строила иллюзий, она понимала, что разница велика, но тогда еще не понимала – насколько.
Мужа накалывали с работой раз примерно восьмой. Он проваливался – человек с огромным опытом, уверенный, знающий свое дело программист – проваливался на восьмом подряд интервью. Это было что-то кармическое, что-то сверху. Бывает так, что человеку начинает патологически не везти. Везло-везло, а потом раз – и перестало. Ленка не могла уже думать про это, она думала про это несколько месяцев, а потом ее ресурсы думания на данную тему закончились. В конце концов, Ленке тоже, бывало, не везло. Это у всех бывало – когда подолгу нет работы. Даже у самой Ленки, давно, но было. Но тогда она сама была кормильцем, теперь же в Ленкином случае работы долго не было именно у кормильца – хорошего парня, который готов на все, однако при иных обстоятельствах. При обстоятельствах текущих он стал вспыльчивым, депрессивным, нервным – что тут вообще объяснять. Мужику нельзя без работы – считало общество. Ленка почти всю жизнь писала статьи в раздел «общество» – поэтому общество она искренне ненавидела всей душой (многое о нем знала), однако вот тот самый тезис про то, что мужику нельзя без работы, – к нему она вдруг прислушалась. Придумалась. И поняла, что да. Нельзя. Не из-за денег. А просто нельзя. Это как-то бьет по нему – с какой-то незнакомой стороны. Или уже знакомой, черт ее разбери.
Постепенно на горизонте замелькала перспектива остаться на улице без куска хлеба. Кто-то должен был работать. Хоть кто-то. Хоть где-то. Ленка обзвонила все редакции с просьбой взять ее в редколлегию на полный рабочий день – она же давно пишет, она же зарекомендовала себя, ее же любят, она готова… Да на все она готова, сукин ты кот. Ей было заявлено, что полной ставки сейчас нет нигде – всех везде посокращали, чтобы освободить часть финансирования для таких, как она, – для репортеров-фрилансеров, пишущих авторские материалы. Однажды она даже спросила: а вам печатники в типографию не нужны? Я могу. Мне даже приятно будет, сфера родная. Ей ответили, что это тяжелая мужская работа. Она, Елена, не сможет проделывать ее чисто физически. Спорить у Ленки уже не оставалось сил – все ранее имевшиеся куда-то делись.
Посетители немощных пенсионеров и инвалидов в Америке вообще и в Нью-Йорке в частности были на вес золота. Для них открывались курсы, как платные, так и бесплатные. Платные отличались от бесплатных тем, что на платных можно было выбрать удобный тебе график обучения, а на бесплатных – нет, там была армия. К восьми пришел, к пяти ушел. Всего две недели, но – армия. Бесплатные курсы делали одолжение. То есть, это их посетители, студенты курсов, должны были думать, что им делают одолжение, – де факто агентства по уходу за пожилыми открывали эти курсы для того, чтобы иметь сотрудников, которых они в должном количестве не имели. Это был обман в стиле Марка Твена, история о том, как Том Сойер красил забор. «Мы тратим на ваше образование по тысяче долларов на каждого студента за один курс», – говорила тощая тетка лет пятидесяти, выдавая на руки каждому пачку ксерокопий стоимостью максимум доллара три.
За партами сидели взрослые, изрядно обгрызанные жизнью тетки. Они тоже хотели работать хоть где-то. Ленка всерьез сомневалась в том, что они искренне хотят ухаживать за больными стариками, что видят в этом благодеяние и призвание. Не может быть такого количества людей в мире, искренне, по велению души, готовых переносить инвалидов с кровати в инвалидное кресло и обратно, выносить за ними судна, вымывать их рвотные массы, драить стены их сортиров, терпеть обвинения в краже денег или золотых колец у альцгеймерных старух, у которых не было ни денег, ни колец, но была странная сила, идущая изнутри, сила неконтролируемая, призванная обидеть, унизить, обвинить – сделать с этой «хоматендой» все, что мир сделал с ними самими за девяносто три года. Или за семьдесят три. Или за восемьдесят.
Ленка отвыкла от жизни в стиле «спецназ» с тех пор, как встретила хорошего парня. Свободный художник, жена успешного высокооплачиваемого программиста, позволяющая себе пописывать, когда захочется, в разные издания – и русский журналист, жена безработного, считающая каждую копейку, каждое утро просыпающаяся с мыслью «выжить, выжить» – немного разные вещи.
Она подходила к мужу, стоящему у окна, как в тумане, и говорила ему шепотом «не опускай руки, только не опускай руки». На третий день он ее уже не слышал, привык к этому монотонному и противному брюзжанию. Они говорили шепотом и синхронно, и никто никого не слышал. Она шептала «не опускай руки», а он: «я нахрен никому не нужен, я никому не нужен нахер… меня снова отфутболили». Никто точно не знал, в чем дело, то ли в фобии с приевшимся уже названием «русские хакеры», открывшейся, словно язва, после выборов Трампа (у ее мужа была яркая русская фамилия), то ли и правда в изменениях на рынке, связанных с дешевизной специалистов из Индии, то ли… в общем, когда Ленка курила на углу, это было уже неважно.
Ленка была из тех, кто одобрил бы эвтаназию, если бы ее позвали проголосовать. Но Ленка знала, что ее не позовут. В мире царила тенденция помочь человеку жить, культ жизни, любой жизни, ключевое слово «любой». Население Земли старело, бизнес ухода за пожилыми людьми в Америке рос, как на дрожжах. Они жили дольше и дольше, становились старше и старше, постепенно стремясь к бессмертию, – и Ленка все думала и думала о бессмертии, и о том, что вот она бы – она бы! – случись ей остаться одной в старости – поступила бы по-другому. Как именно? Да шут его знает. Кстати, одновременно росла смертность от героина и метамфетамина, передозировка от первого и инсульты от второго, а это возрастная категория от шестнадцати до сорока пяти. Но черт с ними, с наркоманами, хочешь сдохнуть – sure, you’re welcome. Но вот это все, все эти бесчисленные лавочки, подвальчики, чердачки, двери, лестницы с однообразными вывесками, объявления в газетах, весь этот мощный рынок поддержки немощных стариков, рынок спекуляции на их наличии и на наличии у них денег, если они американцы, и медстраховок, если они тут по политубежищу… все это противело Ленке с момента начала курсов сильнее и сильнее с каждым днем. Джонатан Свифт был пророчески прав: ничего из нее не выйдет, из этой вечной жизни. Если не гробить для ее поддержания жизни других людей.
Побитые жизнью узбечки, не говорящие не только по-английски, но и по-русски (как они сдавали тестирование?), корпулентные тетки за пятьдесят с огромными печальными глазами, печаль которых увеличивалась пропорционально выраженным надбровным дугам и таким же, дугообразным, складкам между мешочками нижних век; их лица были похожи на черепашьи; они жаждали работы, хоть какой-то работы, и они решили, что раз на рынке ухода за немощными открылась такая бездна, то они… пристроятся к этой бездне, как к кормушке, ну и пусть там бьют кирзой по шее, платят копейки («кстати!» – вдруг подумала Ленка, – «надо посчитать, сколько получится в неделю, может, писать для загибающихся русских газет выйдет и выгоднее…»), пусть не проявляют ни капли уважения, пускай, зато… зато за взятку в пять тысяч долларов можно получить в агентстве кейс такого пациента, на котором заработаешь двести пятьдесят в сутки в Манхеттене… где она слышала эту чушь? Зачем? Зачем платить пять штук за безобидный кейс? Когда ты их отобьешь? Твой пациент не помрет, случайно, раньше? Однако, слухи о том, что хороших стариков и «легких» инвалидов распределяют за взятки, Ленка слышала неоднократно – не в одном варианте, так в другом. Как и о дележке хоуматтендентов и самих стариков. Пациенты предлагали своим нянькам заменить услуги деньгами. Помыть посуду, измерить давление и сходить в туалет они могли и сами, а лишняя штука баксов в месяц никому еще не вредила: ни сиделке, которую освобождали от работы, ни самой старушке, с которой делилась освобожденная. Страховщики и агентство ни о чем не узнают – клялись они. Все делятся, никто не работает – уверяли они. Ленка, повторяя про себя этот бред, вслушивалась в его звучание, пытаясь проанализировать эту Дантову прорву голосов, говорящих на все лады о том, как бурно развивается эта гниющая кормушка, этот бизнес по уходу за стариками, – и поражалась логичности бреда, совместимости несовместимого, его странной применимости к текущей жизни.
Поначалу все звучало по-другому. И казалось, что это выход. Что это вариант. Не панацея, но временный вариант, пока трудности не рассосутся. Интересно, они вообще когда-нибудь рассосутся?
Знакомая тетка, уже опытный хоуматтендент говорила Ленке: «Нужно просто проникнуться. Просто понять, что ты ухаживаешь за больным, иногда – психически больным человеком. В этом есть свое»… – она запнулась, хорошо так запнулась, прежде чем произнести надуманное слово «удовольствие». Ленке, по крайней мере, казалось, что оно надуманное, – казалось уже сейчас, на углу перед клиникой «Common Health».
Поначалу она решила, что это не просто поступок, продиктованный неопределенностью и отчаянием, а правильный поступок для нее как для журналиста. Она должна бывать в местах, от которых тошнит истеблишмент. Это рабочая практика. Способ увидеть мир – те его части, которые сам он показать не стремится. Его язвы, опухоли, синяки и гангрены. Потом она куда-нибудь про это напишет. Как живут старики на самом деле. Как на самом деле работают те, кто ухаживает за ними. Это как военкор ездит на войну и может погибнуть, настоящий военкор, сидящий в окопе с солдатами. Это уметь надо. Это надо периодически проделывать, дабы не потерять нюх, – мотивировала себя Ленка.
На курсах ей быстро вправили мозги. Она отвыкла – потому что долго в обществе хорошего парня отвыкала – от всего того, что там практиковали: от неуважения к твоему личному времени (отпечатки пальцев и драг тест они должны были делать в определенные дни после занятий, в порядке живой очереди, то есть уехать на курсы Ленка должна была в семь утра, а вернуться – глубоким вечером, но изюминой истории было то, что об этом предупредили за два дня, когда Ленка уже успела кому-то что-то на вечер пообещать), от приказного или менторского (по очереди) тона (малейшее сопротивление означало вылет с курса, как и опоздание, как и пропуск занятия; правда, Ленка не совсем понимала, почему агентство, нуждающееся в сотрудниках, так откровенно само выбивает из-под себя стул).
Это был странный бизнес. Мысленно Ленка постоянно возвращалась к Тому Сойеру, красившему забор. Точнее, не красившему. Бизнес ухода за стариками стал в ее глазах разросшимся, разжиревшим и обнаглевшим Томом Сойером, за которого красили забор несчастные тетки, готовые на любую работу, и их не менее несчастные пациенты, частично выжившие из ума, частично преданные собственным телом – либо наоборот, юркие, хитрые и ушлые. Родственники пациентов тоже красили этот забор. Система медицинского страхования США поставляла краску и колья для забора – без счета, без числа, без предела.
Однажды хоуматтендент отпросилась у своего старика забрать ребенка из садика (эту историю рассказали на одной из лекций). С разрешения старика она ушла чуть раньше окончания смены. Когда за ней захлопнулась дверь, старик натянул петлю и повесился. Она отсидела семь лет за то, что бросила пациента в депрессии. За минимальную зарплату – иногда за десятку в час нетто – на тебе была полная ответственность за жизнь, здоровье и смерть пациента. Ты должен был присутствовать от и до и следить, чтобы с пациентом ничего не случилось – о какой дележке денег могла идти речь? – думала Ленка. Однако дележка не была придуманным чем-то, она очевидно существовала и люди, не работающие на кейсах и отдающие своему пенсионеру половину зарплаты, очевидно, ничего не боялись, либо им просто везло. Пока везло.