Народное творчество
Сказки и потешки
Журавль и Цапля
«Жили-были Журавль да Цапля, накосили стожок сенца, поставили посередь польца́.[11] Не начать ли нам сказку опять с конца?» – «Начни». – «Ты: начни, я: начни. Жили-были Журавль да Цапля, накосили стожок сенца, поставили посередь польца́. Не начать ли нам сказку опять с конца?»
И правда, жили-были Журавль да Цапля. Жили они на одном болоте, да в разных концах. Наскучило Журавлю холостое житьё, и решил он: «Пойду-ка я к Цапле посватаюсь: чем не жена будет!»
Пошёл Журавль к Цапле: тяп-ляп, тяп-ляп, семь вёрст болото месил. «Здравствуй,[12] Цапля». – «Здравствуй, Журавль». – «Выходи, Цапля, за меня замуж». – «Ишь ты, чего захотел! У тебя ноги длинные, платье короткое, летаешь ты плохо, жену прокормить не сможешь. Уходи от меня, долговязый!» Обиделся Журавль на такие слова и ушёл.
Как ушёл он, Цапля задумалась: «Эх, может, напрасно я Журавля прогнала? Где уж нынче женихов хороших выбирать! Пойду скажу ему, что согласна». Пришла, стучит в двери к Журавлю: «Журавль, а Журавль!» – «Чего тебе?» – «Ну ладно, так и быть, пойду я за тебя замуж». – «Уходи, откуда пришла!» Заплакала со стыда Цапля и воротилась домой.
Журавль, как остался один, стал думать: «Зачем это я так на Цаплю рассердился? Ну, отказала сперва, так ведь потом сама пришла. Да и скучно одному жить! Пойду возьму Цаплю в жёны». Пришёл и говорит: «Цапля, я к тебе: иди за меня замуж». – «Нет, Журавль, ты меня осрамил. Не пойду теперь за тебя». Вернулся Журавль домой несолоно хлебавши.
«ПОЙДУ-КА Я К ЦАПЛЕ ПОСВАТАЮСЬ: ЧЕМ НЕ ЖЕНА БУДЕТ!»
А Цапля опять задумалась: «Зачем отказала? Что одной-то жить? Лучше пойду за Журавля». Приходит к Журавлю – Журавль не хочет, прогнал Цаплю. Прогнал, да потом одумался. Идёт к Цапле – снова Цапля не хочет.
Так они по сей день и ходят один к другому свататься, да только всё никак не поженятся.
«УХОДИ, ОТКУДА ПРИШЛА!»
Медведь
Делали крестьяне облаву на медведя. Убить не убили, а только отрубили ему топором лапу. А сам мишка на трёх ногах в лес ускакал. Отдали ту лапу одной бедной старухе. Она состригла с неё шерсть и сняла шкуру. Мясо положила в чугунок и поставила в печь вариться, шкуру постелила на лавку и села на неё прясть медвежью шерсть.
Вот она пряла, пряла – допряла до полуночи. Вдруг слышит, кто-то под окном кряхтит и скрипит. Выглянула старуха в окно и обмерла от страху: идёт по улице медведь. Вместо отрубленной ноги деревяшку приладил, на клюку опирается, идёт и поёт:
ВЫГЛЯНУЛА СТАРУХА В ОКНО И ОБМЕРЛА ОТ СТРАХУ: ИДЁТ ПО УЛИЦЕ МЕДВЕДЬ
Скирлы, скирлы!
На липовой ноге,
На берёзовой клюке,
На железном костыле.
И земля-то спит,
И вода-то спит;
Все по сёлам спят,
Одна баба не спит,
На моей шкуре сидит,
Мою шёрстку прядёт,
Моё мясо варит,
Мою шкуру сушит.
Скирлы, скирлы!
На липовой ноге,
На берёзовой клюке,
На железном батоге!
Скирлы, скирлы!
Сильно испугалась старуха. Жила она одна-одинёшенька в избе на самом краю села. Кругом поле, за полем лес; соседние избы далеко, на помощь позвать некого.
Что делать? Как от медведя уйти? А мишка уже на крыльцо взбирается, в сенях деревяшкой постукивает, сердито ревёт.
Отперла тогда старуха погреб, задула огонь, а сама на печь залезла.
Нащупал медведь дверь, сорвал с петель, вломился в избу, стал шарить впотьмах, старуху искать, да в погреб и провалился.
Старуха проворно спрыгнула с печи, захлопнула крышку погреба и побежала соседей звать. Пришли соседи, кто с вилами, кто с топором, а кто и просто с колом, и изловили медведя.
Как мыши кота хоронили
Кошачий род давно враждует с мышиным. Но этот хитрый котище Федот Мурлыка для нас наказанье Божие. Вот как я с ним познакомился. Глупым мышонком был я ещё и не знал ничего. И мне захотелось высунуть нос из подполья. Но мать-царица Прасковья с крысой Онуфрием крепко-накрепко мне запретили норку мою покидать; но я не послушался, в щёлку выглянул: вижу камнем выстланный двор; освещало солнце его, и окна огромного дома светились; птицы летали и пели. Глаза у меня разбежались.
Выйти не смея, смотрю я из щёлки и вижу, на дальнем крае двора зверёк усатый, сизая шкурка, розовый нос, зелёные глазки, пушистые уши, тихо сидит и за птичками смотрит; а хвостик, как змейка, так и виляет. Потом он своею бархатной лапкой начал усастое рыльце себе умывать. Облилося радостью сердце моё, и я уж сбирался покинуть щёлку, чтоб с милым зверьком познакомиться. Вдруг зашумело что-то вблизи; оглянувшись, так я и обмер. Какой-то страшный урод ко мне подходил; широко шагая, чёрные ноги свои подымал он, и когти кривые с острыми шпорами были на них; на уродливой шее длинные косы висели змеями; нос крючковатый; под носом трясся какой-то мохнатый мешок, и как будто красный с зубчатой верхушкой колпак, с головы перегнувшись, по носу бился, а сзади какие-то длинные крючья, разного цвета, торчали снопом. Не успел я от страха в память прийти, как с обоих боков поднялись у урода словно как парусы, начали хлопать, и он, раздвоивши острый нос свой, так заорал, что меня как дубиной треснуло. Как прибежал я назад в подполье, не помню. Крыса Онуфрий, услышав о том, что случилось со мною, так и ахнул. «Тебя помиловал Бог, – он сказал мне, – свечку ты должен поставить уроду, который так кстати криком своим тебя испугал; ведь это наш добрый сторож петух; он горлан и с своими большой забияка; нам же, мышам, он приносит и пользу: когда закричит он, знаем мы все, что проснулися наши враги; а приятель, так обольстивший тебя своей лицемерною харей, был не иной кто, как наш злодей записной, объедало кот Мурлыка; хорош бы ты был, когда бы с знакомством к этому плуту подъехал: тебя б он порядком погладил бархатной лапкой своею; будь же вперёд осторожен».
«ВЕДЬ ЭТО НАШ ДОБРЫЙ СТОРОЖ ПЕТУХ»
Долго рассказывать мне об этом проклятом Мурлыке; каждый день от него у нас недочёт. Расскажу я только то, что случилось недавно. Разнёсся в подполье слух, что Мурлыку повесили. Наши лазутчики сами видели это глазами своими. Вскружилось подполье; шум, беготня, пискотня, скаканье, кувырканье, пляска, – словом, мы все одурели, и сам мой Онуфрий премудрый с радости так напился, что подрался с царицей и в драке хвост у неё откусил, за что был и высечен больно. Что же случилось потом? Не разведавши дела порядком, вздумали мы кота погребать, и надгробное слово тотчас поспело. Его сочинил поэт наш подпольный Клим, по прозванию Бешеный Хвост; такое прозванье дали ему за то, что, стихи читая, всегда он в меру вилял хвостом, и хвост, как маятник, стукал. Всё изготовив, отправились мы на поминки к Мурлыке; вылезло множество нас из подполья; глядим мы, и вправду кот Мурлыка в ветчинне висит на бревне, и повешен за ноги, мордою вниз; оскалены зубы; как палка,[13] вытянут весь; и спина, и хвост, и передние лапы словно как мёрзлые; оба глаза глядят не моргая. Все запищали мы хором: «Повешен Мурлыка, повешен кот окаянный; довольно ты, кот, погулял; погуляем нынче и мы». И шесть смельчаков тотчас взобралися вверх по бревну, чтоб Мурлыкины лапы распутать, но лапы сами держались, когтями вцепившись в бревно; а верёвки не было там никакой, и лишь только к ним прикоснулись наши ребята, как вдруг распустилися когти, и на пол хлопнулся кот, как мешок. Мы все по углам разбежались в страхе и смотрим, что будет. Мурлыка лежит и не дышит, ус не тронется, глаз не моргнёт; мертвец, да и только. Вот, ободрясь, из углов мы к нему подступать понемногу начали; кто посмелее, тот дёрнет за хвост, да и тягу даст от него; тот лапкой ему погрозит; тот подразнит сзади его языком; а кто ещё посмелее, тот, подкравшись, хвостом в носу у него пощекочет. Кот ни с места, как пень. «Берегитесь, – тогда нам сказала старая мышь Степанида, которой Мурлыкины когти были знакомы (у ней он весь зад ободрал, и насилу как-то она от него уплела), – берегитесь: Мурлыка старый[14] мошенник; ведь он висел без верёвки, а это знак недобрый; и шкурка цела у него». То услыша, громко мы все засмеялись. «Смейтесь, чтоб после не плакать, – мышь Степанида сказала опять, – а я не товарищ вам». И поспешно, созвав мышеняток своих, убралася с ними в подполье она. А мы принялись как шальные прыгать, скакать и кота тормошить. Наконец, поуставши, все мы уселись в кружок перед мордой его, и поэт наш Клим, по прозванию Бешеный Хвост, на Мурлыкино пузо взлезши, начал оттуда читать нам надгробное слово, мы же при каждом стихе хохотали. И вот что прочёл он: «Жил Мурлыка; был Мурлыка кот сибирский, рост богатырский, сизая шкурка, усы как у турка; был он бешен, на краже помешан, за то и повешен, радуйся, наше подполье!..»
РАЗНЁССЯ В ПОДПОЛЬЕ СЛУХ, ЧТО МУРЛЫКУ ПОВЕСИЛИ
Но только успел проповедник это слово промолвить, как вдруг наш покойник очнулся. Мы бежать… Куда ты! Пошла ужасная травля. Двадцать из нас осталось на месте; а раненых втрое более было. Тот воротился с ободранным пузом, тот без уха, другой с отъеденной мордой; иному хвост был оторван; у многих так страшно искусаны были спины, что шкурки мотались, как тряпки; царицу Прасковью чуть успели в нору уволочь за задние лапки; царь Иринарий спасся с рубцом на носу; но премудрый крыса Онуфрий с Климом-поэтом достались Мурлыке прежде других на обед. Так кончился пир наш бедою.
ДВАДЦАТЬ ИЗ НАС ОСТАЛОСЬ НА МЕСТЕ; А РАНЕНЫХ ВТРОЕ БОЛЕЕ БЫЛО