Народное творчество (Фольклор)
Диво дивное
Служил я в егерях у одного барина. И так я ему угодил, что, когда собрался я от него уходить, подарил он мне сверх жалованья, в награду, гуся. Вот это так гусь был! Скажешь ему: „Гусь, поди сюда!“ – он подойдет. „Ложись, гусь, на сковороду!“ Он ляжет. Сейчас его зажаришь, съешь в свое удовольствие, а когда кости от него останутся – кинь их на землю и скажи: „Встань, гусь, встрепенись и ступай на двор!“ Встанет гусь, встрепенется и пойдет по двору переваливаться, будто и в печи не бывал… Вот хорошо! Иду я с гусем домой, и остановился переночевать на постоялом дворе. Сейчас распорядился: зажарил гуся, съел его и опять оживил. Кто был на постоялом дворе – все кругом стоят да дивуются, а пуще всех хозяин: так и видно, как у него глаза на гуся разгорелись. Ну да я-то не боюсь: знаю, что мой гусь себя в обиду не даст… Посадил я гуся в хозяйский чулан и лег спать. Только среди ночи просыпаюсь, слышу: шум в чулане, возня. Пошел я посмотреть: вот-так ловко! Все так и сделалось, как я думал: хозяин не стерпел, забрался ночью в чулан, чтобы моего гуся уворовать, да и прилип к гусю – не может от него оторваться. Хозяина пришла выручать его жена; ухватила мужа за плечи, чтоб оторвать да так и прилипла к нему. А к хозяйкину сарафану их сын прилип, а к сыновой рубахе – дочь… Все стоят, сопят, кряхтят, рвутся, никак оторваться не могут; а гусь сидит себе, голову под крыло подвернувши, и не шелохнется – точно каменный. Такой уж чудной гусь был! Ну я оставил их всех до утра в чулане прохладиться; утром подхватил гуся под мышку и пошел своей дорогой, а они все за мной тянутся. Идем мы, идем; хозяин с хозяйкой, сын и дочь всех прохожих молят: „Оторвите нас от этого проклятого гуся, люди добрые!“ Кто ни тронет их – и прилипнет… Сотский увидал: „Это что за безобразие! – кричит. – В одних рубашках среди бела дня идете!“ Ухватил дочь за рубаху и прилип. Староста кричит: „Эй, сотский! Не стыдно тебе, степенному мужику, за девкой по улице бегать!“ Хвать сотского за поддевку – и готов, попался… А что баб, ребятишек, девчонок поналипло – и не сочтешь. Бегут сзади, кривляются, вопят… Оглянулся я назад – так и закис от смеху: потеха да и только! „Нет, – думаю, – этого так оставить нельзя!“ И вспомнилось мне тут, что нашего царя дочь в то время больна была; такая ее была болезнь, что все ее тоска мучила: никому слова не скажет, на всех насупившись, мымрой глядит… „Э, – думаю, – спыток не убыток!.. Покажу царевне мой хоровод: уж потешнее ничего не выдумаешь“. Повел. Приходим мы в столицу… И давай я мой хоровод водить перед царевниными окнами… Глядь: царевна в окно смотрит. Посмотрела, увидала и не выдержала – давай смеяться: „Батюшка, – кричит, – посмотри, что за потеха!“ А сама так со смеху за бока и хватается… Позвали меня во дворец, и говорит мне царь: „Спасибо тебе, молодец, что ты хорошо придумал. Наградой тебя не обижу. Хочешь: полцарства моего тебе отдам и мою дочь единую в замужество?“ А я царю: „Ваше царское величество! Не велите казнить, велите слово вымолвить. Я человек простой и притом на охоте с ружьем пропадаю. Это к царскому делу не подходит. Коли милость ваша будет, – говорю, – велите мне за этого гуся – если себе его для царевниной потехи оставите – дать такое ружье, чтоб из него никогда промаху не было…“ Ну мне сейчас и приказал царь выдать вот это самое ружье, из которого я спорную утку стрелял. Чья ж эта утка, братцы?»