Надир Сулейман оглу Агасиев
В городе Доброго Дня
«Это было в те дни, когда я бродил голодный по Христиании, городу, который навсегда накладывает на человека свою печать…"
Кнут ГАМСУН, роман "ГОЛОД"
Мне настолько нравится роман "Голод", что у меня на долгие годы остался соблазн начать так же, как и Кнут Гамсун: «Это было в те дни…» Кнуту Гамсуну я верил, раз уж он написал: «это было…» – значит, действительно, было. Но начать так же у меня не получалось, ничто в моей жизни под такое начало не укладывалось. И вот теперь, вспомнив "постулат" Андрея Битова, которому я тоже верю: "Хорошо придумывать то, что было, и невозможно сочинить то, чего не было…" я намеренно, подражая Гамсуну, написал:
…Это сложилось в те дни, когда какое-то время мы с женой жили в Чехии, в небольшом курортном городке на Эльбе – Подебрады, в городе, по которому я подолгу "бродил" бодрым шагом, выбивая из крови сахар, и который назвал про себя городом "Доброго Дня".
И именно в этом Добром городе я встретил однажды на рассвете женщину с пучком соломы в руках, предложившую мне попить пива.
Прочитал вслух, прислушался. Вот только бы верилось, что женщина с пучком соломы была. А она действительно была. Всех называла Фиби, наверное, и меня, и маленькую противную собачку породы такса, которую прямо-таки выхватила из-под носа обнюхивающей ее громадной псины, уложив себе на колени во дворе круглосуточно действующего пивного бара, приговаривая "Фиби, Фиби, Фибушка", принялась восторженно массировать брюхо животины. Ушла в это дело, оставив общение со мной на потом.
"Фибушка!" Уж не русская ли? – Обрадовался я, – оборотилась в чешку, но русская, как же иначе.
И такса казалась мне узнаваемой, точно такая же противная собачонка была у одного моего знакомого, которая регулярно, чуть ли ежеквартально, приносила ему щенят – неплохую надбавку к пенсии. Слегка поднатужившись, эта злючка кривоногая выдавала потомство по пять-шесть кривоногих таксят с установленной на продажу таксой.
"Неужто отпрыск "легких" потуг злобной таксы? До Чехии добрались, до Подебрады… И чего это таксы преследуют меня?"
У друга моего детства Генки была собака схожей масти по кличке Дамка. Она была не такой противной, мы даже пытались снять ее в нашем любительском фильме. До Дамки у Генки была еще одна собака по кличке Шарик, из "дворян", самой распространенной породы. Мы хоронили Шарика с Генкой, закопали под горой, и именно тогда, у бугорка Шарика я произнес свой первый тост: "Прощай, Шарик, ты был хорошей собакой!" – сказал я, выпив первый раз в жизни браги. В фильме Генкина такса должна была переворачивать страницы титров. Но это у нее никак не получалось. Мы злились, я крыл ее чуть ли не матом, хотя был виноват я, а не Дамка.
Женщину эту, но без пучка соломы и солому пучком без женщины мы с женой видели и раньше. Женщина встретилась нам на вокзале. Она стояла на перроне, держа за запястье девочку лет одиннадцати – двенадцати. Ждала, как и мы, поезд на Колин. Меня сразу в ней что-то насторожило, может, то, что она как-то нервно ожидала, а может, и то, что девочку держала за запястье, а не за ладонь. Будто схватила, удерживает насильно.
Девочка рассеянно оглядывалась по сторонам, поймав мой взгляд, вскинула брови. Ей нужен был зритель. Принялась играть в классики. Мы нарисовали с ней мысленно на бетоне классики, она свои, я свои. Она играла, я смотрел. В нарисованных мною классиках она доходила до четвертого класса, настолько должны были позволять их вытянутые руки, возвращалась обратно на исходную позицию.
Я смотрел на женщину, на девочку, на часы, висящие над платформой. До поезда на Колин оставалось еще три минуты. Он придет вовремя, точно по расписанию.
В Подебрады, в минуты тягостной скуки, я, бывало, забредал на вокзал соприкоснуться с великим, посмотреть "Прибытие Поезда".
Эти величественные двухэтажные поезда-красавцы "не пугали", прибывали на вокзал ожидаемыми гостями. Отбыв, оставляли после себя не сразу заполняющуюся пустоту. Вот бы суметь увидеть эту пустоту, отобразить, снять фильм в беззвучном, немом варианте. "Отбытие Поезда". Посвятить какой-нибудь годовщине первого фильма "Прибытие Поезда". Поезд отходит, и все замирает, останавливается на полуслове, в полушаге. Жизнь продолжается в другом измерении, в 24 кадра в секунду ее не отобразить.
Каждый раз в ожидании поезда что-то противное во мне жаждало уличить его в опоздании. Ну что вы все со своим порядком, можно разок и нарушить. Жить по расписанию – это не то, что по писанию. Но поезда не опаздывали. И автобусы в Подебрады всегда приходили вовремя.
Я смотрел на женщину с девочкой, на часы при платформе, на все в округе, впитывал в себя, собираясь вести с собой этот "груз", авось понадобится. Лишним ничего не бывает, даже собственные ощущения, если они уж возникли, значит, пригодятся.
"Запечатлел, словно наколку оставил: женщина в легком цветастом платье, тело много моложе лица".
Я, конечно, мог допустить, чтобы ножки у старушки все еще были ножками, но чтобы при стареющем лице тело все еще оставалось юным… Женщина с ножками и с личиком старческим…
– Платье вон на той женщине, из какой ткани? – спросил я у жены. На чужбине говорить по-русски или по-азербайджански – одно удовольствие, можно не опасаться, что поймут. Хотя однажды, в одном из универмагов, поняли.
– Ой, вы говорите по-русски? – удивилась девочка, поражаясь тому, какой я совсем не русский.
– Да, это мой любимый язык, – сказал я больше для ее мамы, чем для нее самой – русский и еще французский, ma chere la fille, дорогая моя девочка…
…– Из шифона, – ответила жена.
" Конечно, из шифона!" – звучало внутри меня, – …"из чего же еще", но выйти, пробиться из меня не могло, застревало внутри, лишь глаза и улыбка выразили согласие. – Правда!? Я думал из крепдешина, но какое это имеет значение, когда оно из шифона. Крепдешин – прошлое, старье, правда?
Мама моя когда-то давно, еще в моем детстве, подшивала платье из крепдешина у портнихи Тамары. Она примеряла платье в комнате, я ждал ее в саду портнихи. За оградой был "Детский дом". Сквозь частокол забора мелькала девочка в школьной униформе, играющая в классики. Там в "Детском доме" жил Гера, задиристый пацан. Мы с ним однажды прогуливали урок. Он дразнил меня. – Влетит тебе от маменьки, маменькин сыночек. У Геры мамы не было. У него вообще никого не было. Он жил на свете один, детдомовец.
В день, когда хоронили маму, я вдруг почему-то вспомнил Геру: "Влетит от маменьки!.."
" Ничего уже, Гера, мне не будет…"
… – Конечно, из шифона, дорогая! Я думал, что из крепдешина, но его, наверное, уже не производят! – вырвалось из меня.
Тогда я еще не знал, что женщина со стареющим лицом и молодым телом через несколько дней встретится мне ранним утром с пучком соломы в руках, предложит попить с ней пива. Прямо так и заявит: "Айда, Фиби, пиво пить!" И через день все соединится воедино, в тщательно подобранную цепочку. Даже пучок соломы найдет объяснение, став отдельным звеном цепи.
…Солому пучком я никогда не видел. А тут вдруг увидел ее, вдетую в ручку входной двери дома, от которого начинался спуск по мощенной булыжником улице. Машины по ней проезжали шурша.
И у нас когда-то был мощенный булыжником участок, он тянулся от филармонии к морю, я помнил это шуршание, мне нравилось слушать его, когда друг отца целую неделю возил меня на своей новенькой "Волге" в глазную больницу. Я, закрыв глаза, слушал шуршание дороги, словно быструю речку в селении "Дашча" в Габале, куда отправил нас с мамой и братьями на отдых отец. Солома в селе имелась. Хранилась целыми стогами. Но не торчала пучком ни в одной калитке села.
– Смотри, – показал я жене, – солому к двери пристроили. Что бы это значило?
У меня уже готово было объяснение: кто-то пришел в гости с букетом соломы, не застал дома, вложил солому в ручку двери. "Кто ходит с соломой по гостям, тот поступает мудро! И еще экономно. Хотя нет, непонятно как…"
– Это рапс, – сказала жена. В растениях она знала толк. И пока пучок соломы на двери не превратился в пучок рапса, я решил его спасать. Солома все же колоритнее будет.
"Но пучок рапса, – решительно заявил я внутри себя, – побудет соломой. Я настаиваю, как открыватель пучка на двери. Ты не против? Солома понятнее, чем какой-то твой рапс.
Жена моя внутри меня не возражала…
–1-
…День, когда лучше бы я ее и не встречал, начался, как и все – с увертюры "Доброго Дня". Она звучала во мне в сопровождении одной лишь фразы: "Добрый Дэ-эн-эн"…
Я шел по Подебрадскому парку к памятнику короля Йиржи Подебрадского на площади перед замком, люди, шедшие мне навстречу, здоровались. "Добрый день!" – говорили они по-чешски. И это совсем не то, что по-русски, или на каком-то другом славянском языке. Там было более яркое пожелание добра, более мелодичное, оно звенящим "день" зависало в воздухе над аурой парка, постепенно поглощаясь им. Слушалось с упоением.
Вспоминался фильм из детства "Сказки венского леса", где Штраус мчится в карете с женщиной по лесному тракту, ветерок сдувает с плеч женщины легкий шелковый шарфик, он остается на ветке, птицы поют, навевая композитору мелодию "Венского вальса". "Там, трам, трам па – па…" и по мере того, как карета удаляется от шарфика, у композитора складывается мелодия. Я смотрел в детстве этот фильм по телевизору, музыку в щебетании птиц не слышал, больше был озабочен шарфом, изорвет его ветер в клочья.
Я шел быстрым шагом по парку, слушал звенящее "дэ-эн-эн", пытался сложить мелодию утра. Подебрадского утра.
–Нет, Ридан, ты не Штраус! «Ты другой!» —говорил я, насмехаясь над собой.
Риданом я называл себя в море, когда долгими днями оставался в бушующей стихии, предоставленный самому себе, развлекал себя беседами, словно рассказы писал. "Ридан" – это мое имя "Надир" наоборот. И катер с похожим названием "РЕДАН" был у нас в управлении. Скоростной. Начальство на нем в море выходило. Но, бывало, и мы возвращались "РЕДАНОМ" с вахты. Глядя, как "РЕДАН" красиво шел по волнам, я гордился, он был моим. Мы созвучны: "РИДАН и РЕДАН". Да, он почти моим именем назван. Правда, Надир переводилось, как нечто редчайшее, уникальное, не имеющее аналогов. А Редан, – это всего лишь нарост по кромке борта корабля для сдерживания брызг волн. И все же, пока я выходил в море, считал катер "РЕДАН" чуть ли не побратимом своим. Ридан был моей собственной изнанкой, значит, был ближе к моей душе. Сердце замирало, когда этот катер моего имени, с допустимой для меня грамматической ошибкой, шел на скорости прямо на посадочную площадку, резко сбросив скорость, разворачивался, лихо причаливал бортом.
Когда море "выплеснуло" меня на берег, распрощалось со мною – не молод был я уже для морской работы, списали и "РЕДАН". На причале его не было. Я покидал остров по намытой дамбе, слева от острова, на мели вдруг увидел "РЕДАН". На сером февральском морском ландшафте он выделялся блеклым голубоватым цветом. Посаженный на мель, он покачивался волнами. На его редане, свесив ноги, сидели рыбаки. Мы с "РЕДАН" были списаны.
"Да успокойся ты, господин Ридан – Надир, ну, не музыкант ты, нет слуха! Ты кто такой есть, что "чешскую" музыку хочешь писать? На него посмотри, мелодию "Доброго Дня" запишет он!" Ее, наверное, уже записал Дворжак! У тебя нет слуха, ты вообще глух, дорогой».
О Дворжаке Ридан впервые услышал еще юнцом от дяди своего, Махмуда, или как его все звали Миши.
На кассете звучали скрипки, кассету с кассетным магнитофон привезла из Алжира. тетя Ридана, Аделя, где она прожила несколько лет со своим мужем Салехом и сыном Фаиком.
– Ты не знаешь, кто это написал? – спросил Ридан у своего дяди. Ждал ответа, кого назовет дядя, тот для него и будет автором произведения. Ридан даже не чувствовал, как неуместен был его вопрос. Дядя молчал, сидел в дыму астматической папиросы, закрыв глаза. Задыхался, но приступ астмы проходил, откашлялся, ему было совсем не до музыки.
– Дворжак, кажется.
Для Ридана имя было свежим, не из обоймы привычных имен.
– Он чех. – Дядя был лаконичен, приступ астмы опускался в глубину его легких.
И Ридан запомнил. Хороший композитор у чехов. С самой юности помнил, что был такой композитор Дворжак. Вспомнил о нем, когда Махмуд умер. Он возвращался домой в поезде Москва-Баку. Умер в поезде. Приступ астмы, наверное, задыхался, или сердце не выдержало надрывных кашлей. Говорили, кашлял долго. Отвлек бы кто из попутчиков, заговорил бы о чем-нибудь, о музыке, о Дворжаке, об автомобилях.
После скоропостижной смерти матери Ридан искренне полагал, что скоропостижную смерть можно заболтать, если заранее прочувствовать ее. "Я бы всем своим скоропостижно скончавшимся близким безудержно задавал вопросы, – сказал себе Ридан. – Заставил бы думать о насущном, настроил бы организм на жизнь. Главное, знать, что говорить и уметь заинтересовать".
В море, находясь в одиночестве, когда не с кем было даже поговорить, Ридан все задавал себе вопросы, и теперь думал – спасал себя.
Возможно и тогда, когда Махмуд назвал Дворжака, Ридан своим необязательным вопросом запустил механизм жизни дяди на новый виток.
"Замкнутость на себе ведет к скоропостижной смерти!"– вывел Ридан свой постулат, оглядывая море. Штормило, ветер еще не стих. Значит, и завтра не будет смены, завтра откат, волны будут успокаиваться внизу, под водой. Предстоит еще два дня одиночества, не будет дома, жены, детей.
Мне хотелось ответить так же: "Добрый Дэ-эн-эн", растянув мягко "н", но я боялся что-то нарушить в этой мелодии, пустить петуха. "Ты глух, нет у тебя слуха". Но слух у меня был, только внутренний, запрятанный в душу, выбраться, не исказившись, не мог. Не получалось у меня так же мелодично, достойно ответить на пожелания "Доброго Дня", я лишь кивал в знак согласия: "Да, господа, – мысленно говорил я, – день, и вправду, обещает быть добрым!"
Я шел быстрым шагом, выгоняя из себя сахар, навстречу потоку, спешащему ранним утром на привокзальную площадь на поезда и автобусы, слушал пожелания доброго дня и специально подбирал свой маршрут, чтобы попасть в гущу потока, в самый ее пик. Пожелания доброго дня относились именно ко мне, потому как шел навстречу толпе, нас, шедших в этом направлении, было не много, желали доброго дня именно нам, попутчику ведь не всегда станут говорить: "Добрый Дэ-эн-эн!" Попутчик идет себе, да и идет, чего его отвлекать пожеланиями.
Эта мелодия в исполнении подебрадчан, являлась увертюрой к каждому дню, прожитому в Чехии, звучала во мне протяжным напевом, поднимала над самим собой и над толпой. "Увертюра", звучавшая во мне, стоила того, чтобы проснуться до рассвета. Она включала в себя и момент пробуждения, когда я, крадучись, дабы не будить жену, выходил из номера гостиницы. В этом месте звучание должно быть вкрадчивым, кротким, если, конечно, я сумею когда-нибудь ее передать. Включало в себя и то, что смотрел на электронные часы у входа в гостиницу. Ритм чуточку меняется, вздрагивает. Шесть утра! Успокаивается. "Утро красит нежным светом…" Также включало и то, что солнца еще не было, оно вот-вот появится из-за памятника Йиржи Подебрадскому, первому королю чехов. И через некоторое время будет освещать и памятник Томаша Масарика – первого президента Чехии. Я видел символику в том, что солнце поднималось за памятником первому королю Чехии. Не самых «высоких» кровей, по сути, простолюдин, волевой и храбрый, умеющий всех примирить Йиржи, встав на престол, пообещал не передавать трон по наследству.
–2-
Женщину с пучком соломы я встретил недалеко от памятника. Солнце уже висело над памятником, и вся площадь, мощенная булыжником, светилась под его лучами.
Она стояла будто бы в раздумье; переходить ли площадь? Была молода телом и старовата лицом, тщательно скрытыми морщинами, явной печатью тревожащей ее старости. Молодость тела, словно ретушировала, сглаживала старость ее лица.
Я прошел мимо, не понял, что меня вдруг остановило, заставило оглянуться; слово непонятное "Фиби", или яркий, лучистый взгляд ее старушечьих глаз, пролившийся явно откуда-то из моей молодости.
Оглянулся, узнал. Женщина с вокзала.
– Ба-хо, таныш сифятляр, знакомые лица, – подумал я на азербайджанский манер и несколько развязано. – "Добрый Дэ-эн-эн", – чешскую мелодию внутри себя я не испортил.
Она остановила меня взглядом, словно набросив аркан, притянула. Мне казалось, что я ушел от нее достаточно далеко, повернулся – она рядом, всего лишь в двух шагах. Взгляд ее прожег и, тысячу раз взвесив меня, потух.
– Фиби, подсоби женщине туфельки снять!
Услышал только "Фиби", остальное само собой подразумевалось. Положив мне руку на плечо, оперлась, наклонилась, другой рукой стала снимать с себя туфли на высоком каблуке. Я слышал запах соломы в ее руке на моем плече. Просушенный, набравший солнца, он успел вобрать в себя и немного утренней сырости. И сейчас пучку соломы подошло бы немедленно, но ненадолго стать пучком рапса. Жена права – это рапс. Жена еще спит. Чего ей вставать спозаранку, это у меня сахар в крови, это мне бродить по городу. Ничего предосудительного я не совершаю. Бабе Яге подсобляю. Хотя после того, как она сняла обувь и стояла передо мной хрупкая, босая, ноготки ухожены, накрашены, я не был уверен, что она бабка и что Яга.
– Айда, Фиби, пиво пить!
"Пиво!" – пароль души юности моей был раскрыт. Конечно, пойдем, ради пива мы когда-то давным-давно готовы были даже поехать на зыхский пивоваренный завод, чтобы попить зеленоватого, нефильтрованного пива. А сейчас, в Чехии, что и пива не попить? Особенно если оно "Козел". "Козел" нравился мне большее остальных сортов. Мне пересказывали рекламный ролик пива "Козел". Толстяк все пьет да пьет, и у козла рога отваливаются, он все хорошеет и хорошеет. Может, даже в девушку превращается, не помню, так ли в ролике, но я бы снял именно так. Но главное, что рога отпадают.
"Девушка-старушка" пошла босая через мощенную булыжником площадь, размахивая теперь уже рапсом в руках и туфлями на шпильках. В такой обувке по булыжнику не пройти. Я шел за ней в паре шагов поодаль, позволяя ей вести себя. Сверху на нас смотрел Йиржи Подебрадский на коне. Я подумал, что он за меня немножко беспокоится. Гость, как никак.
Пиво ранним утром; "это было недавно… это было давно…"– лет сорок назад. Каким отвратительным, но все же живительным был глоток уже задохнувшегося пива ранним утром в общаге литинститута, когда, проснувшись, шаришь взглядом по столу в поисках остатков чехословацкого пива "Шариш". Его вчера еще было навалом. Оглядываешь комнату. Курбан, сокурсник из Дагестана, спит, но он якобы спит, делает вид, а Гришка, наш с Курбаном друг, драматург и театральный актер, спит, этот точно спит. Вчера читал нам свою переработанную пьесу, пива "Шариш" привез из ЦДЛ. Курбан лежит тяжело. Ему тоже хочется пива, но он терпит, оставляет нам с Гришкой. Такова его природа, заботится о других. И имя у него такое, Курбан – жертва. Готов жертвовать собою. Я знаю, ему жуть как хочется пива, потому выбираю недопитую бутылку, где пива поменьше. Я тоже не лишен благородных чувств. Лучшее оставляю друзьям. Сделал глоток, серое небо за окном и Останкинская башня, возвращают в реальность, говорят о том, что мы в Москве, и только потом, что пьеса Гришке опять не удалась. Не надо Соне бросаться из окна. Начитался трагедий, Катерина, "Луч света в темном царстве". Нет темного царства, Григорий, есть жизнь. Чешское пиво утром! Да это же хорошо!
Оно было хорошо, и на Волге, когда мы с моим другом детства Рамисом шли по ней на теплоходе "ИЛЬИЧ". "ИЛЬИЧ" шел за "ЛЕНИНОМ" Так, наверное, было заложено решением в верхах. И во взгляде сверху на Волгу этому тандему не помешал бы еще и третий теплоход "ВЛАДИМИР". Так бы красиво они и шли бы "ЛЕНИН" "ВЛАДИМИР" "ИЛЬИЧ". Но такого теплохода "ВЛАДИМИР" в те годы не было. Был наш "ИЛЬИЧ", арендуемый для бакинцев бакинским турагентством, и "ЛЕНИН", тоже везший очень хороших людей. "ЛЕНИН" был больше нашего, трехпалубный белый красавец, на нем можно было купить все. Он шел впереди и первым приходил на стоянку, загружался товаром, и когда через пару часов к нему пришвартовывался наш, на "ЛЕНИНЕ" уже можно было купить пиво. Я просыпался с лязгом швартовых, спешил за пивом. Утром чешское пиво? Только на "ЛЕНИНЕ"!
Я покупал пиво, и каждый раз вспоминал, как у меня началось с ним. Забрел на станцию на Разина, не сиделось, ушел с занятий в техникуме. Я тысячу раз проходил мимо этого пивного ларька, а тут вдруг остановился. Продавец смотрел на меня и улыбался, искуситель. Он чувствовал, что я сейчас захочу пива, что брожу бесцельно, не нахожу себе места. У меня все время мысли, что мама умерла. Усики продавца тонкие с проседью, не мой это человек, пива выпью, но сюда больше ни ногой.
– Пиво свежее?
– Свежее! Налить? Гвардейское или пионерское?
– А это как?
– Гвардейское – до краев!
– Гвардейское, только стакан.
– 11 копеек, – он понимающе улыбнулся, запрограммировал меня на пиво. Я ему больше был не интересен.
Пиво на круизном теплоходе "Ильич" всегда могло быть кстати. Особенно когда они с Рамисом слегка небритые (бороду решили держать) выходили на палубу, разом все охватывая, и палубу, и крутой зеленый берег в Куйбышеве, и скамейки на пристани. Где-то там должна находиться Элеонора Федоровна, соплячка, чтобы называть ее по отчеству, но она требовала. "Элеонора Федоровна я!"
"Ага, Элеонора с "ЛЕНИНА". Меня в таком случае прошу считать кинорежиссером. Я снял пару фильмов, правда, любительских на восьмимиллиметровую пленку, но снял ведь".
Конечно, для кинорежиссеров мы с Рамисом тоже были сопляки, хоть и ходили с кинокамерой. Но в перспективе вполне могли ими быть, надо было только очень хотеть.
"Так что, Эллочка, все у нас с тобой в перспективе. Ты Федоровной станешь в перспективе, мы режиссерами, Рамис театра, он играет в народном театре, я кино… Сниму трактат о твоих пяточках. У нас пиво чешское, айда к нам в каюту. Она в четвертом классе, на самом дне, в иллюминатор к нам Волга просится…"
Если тебя еще тянет по утрам пивка попить, ты с перспективой!
Чего я за ней поплелся, мне ли утром пиво пить? Она шла по мостовой походкой легкою. Стопочки годами не натружены, походка легкая, пружинящая, пяточки узкие, как у Элеоноры Федоровны с круизного теплохода "ЛЕНИН" в Куйбышеве. Мне ль за ней идти, за этой "Ягой – НеЯгой".
Она обернулась в пол-оборота, бросила взгляд на меня, как пристегнула. Я пошел за ней живее, без колебаний. Догадался, куда она ведет меня. Не далее, как вчера, под вечер мы заходили в этот бар с женой. Широченные, как в гараже, ворота позволяли бару соединиться с двором, тянувшемся до самой Эльбы. Во дворе стояли дубовые обшарпанные столы, оставшиеся, по всей видимости, еще со времен Подебрадского. Двор заканчивался обрывом, где внизу шуршала Эльба. Самой реки не было видно. О том, что Эльба была рядом, говорили мачты, да капитанские рубки небольших суденышек, изредка проходящих вдоль бара. Мы пришли с женой сюда целенаправленно, красного пивка с икрой попить. Красным пивом нас заинтриговала супружеская пара из Израиля. "Ой, как там интересно, пиво красное с раками и икрой, молодежь, песни!"
