Надежда Юрьевна Зотова
Звереныш
Светик совсем не помнил отца и смутно помнил мать. От отца в его детких воспоминаниях остался только яркий солнечный день и большая белая постель, на которой лежало неподдвижное толстое тело отца, лежавшее лицом к стенке и не обращавшее, как обычно, никакого внимания на его крики и озорство.
Уже давно минуло утро, и за окном стоял полдень, а отец все лежал на постели и не просыпался. Время завтрака прошло, и теперь Светику ужасно хотелось есть. Отец не любил, когда его будили, и поэтому малыш стал играть и кричать еще громче, думая, что отец сейчас проснется сам и, грозно рыкнув на него, пойдет варить ему кашу или намажет бутерброд с большой кружкой чая. Но отец не просыпался. И, Светик, набравшись храбрости, потормошил его за плечо рукой, а потом, подражая матери, в самое ухо отца прошелестел: «Пора вставать!». Большое грузное тело отца не пошевелилось, и Светик недоуменно сполз с родительской постели, не понимая, отчего отец никак не хочет просыпаться.
Когда раздался телефонный звонок от матери, которая дежурила в больнице, работая там медсестрой, он страшно обрадовался и сразу выпалил ей свою обиду, уверенный в том, что отец просто не хочет заниматься им и от того будто не слышит и не видит, что уже давно пора вставать.
– Папа спит и никак не хочет просыпаться, – выпалил он, не слушая слов матери. – Я уже говорил ему, что хочу есть, а он все равно спит…
– Светик, ты только ничего не бойся, – слышал он в трубке звенящий крик матери, – ничего не бойся.. Я сейчас приеду… И больше не буди папу, играй в другой комнате… Я сейчас,сейчас!..
Не понимая, почему он должен чего-то бояться, Светик удивился словам матери. В четыре года невозможно понять смерть, а потому нельз ее испугаться. Детским глазам мир распахнут с солнечной стороны, и его черные крылья еще скрыты далеко за горзонтом.
– Сама не бойся, – беззаботно крикнул он, уловив в инотонации матери явный испуг и начиная пугаться чему-то тому,что могло случиться с ее приходом. По-настоящему Светик испугался, когда мать долго не могла попасть ключом в замочную скважину и нервным срывающимся голосом ругала себя почем зря. А когда открыла дверь, то не замечая его, опрометью кинулась к кровати отца и сразу завыла, зажав себе рот рукой.
Мать была большая крупная женщина, про которых говорят гром баба, с низким грудным голосом. А сейчас она кричала каким-то дико пронзительным и тонким звуком, как маленькая девочка, которую кто-то сильно обидел и которую некому пожалеть.
Увидев широко расставленные от ужаса глаза сына, она замолчала и, словно очнувшись, стала звонить кому-то и быстро одевать Светика, нашептывая ему сквозь льющиеся слезы тихие нежные слова.
– Ты, сейчас поедешь с одной тетей с моей работы… она хорошая… ты у нее погости немножко… мне тут надо… я потом тебя заберу, сразу заберу, как… Ты только не обижайся на меня… Потом все поймешь… Я тебе потом все расскажу…
Она плотно закрыла дверь, где лежал отец, и вывела его на улицу.
– А папа… – наачал было Светик.
– Папа…– по розовощекому лицу матери вновь покатились слезы. – Папы больше нет. Папа умер…
Свети не испугался и не заплакал. Он только удивился, как такой большой и сильный человек, как его отец, вдруг не проснулся, никогда не болея и не жалуясь на что-то. В его детской памяти, как облако, вдруг возник образ умершей бабушки, матери отца, которая была такой же большой и мягкой, как мать, и тискала его своими пухлыми теплыми руками, когда они гуляли по двору. Потом бабушку увезли в больницу, и она больше не вернулась к ним.А вокруг суетились какие-то незнакомые дяди и тети и ахали, то и дело произнося незнакомое ему слово «умерла». Светик и тогда не понимал всего значения этого слова. Рядом были мать и отец, а все остальное казалось ему чужим и надоедливым, как суета, которая тогда царила в их квартире.
Светик не мог знать, что горе поселилось в их доме задолго до его рождения. Что первым в их семье умер дед, отец отца, благодаря которому в большой степени и состоялась свадьба его матери и отца. Не знал он и не мог знать, что родился вскоре после свадьбы, и ныне покойная бабка не была в восторге от снохи, приехавшей в Москву из Краснодарского края, которую она, скрепя сердце, прописала у себя в квартире. Да и отец Светика, женившись в свои тридцать лет, не пылал к молодой супруге цветущей любовью, а по-прежнему оставался маменькиным сынком, так и не выйдя до самой ее смерти из-под ее крыла.
Бабушка не была злобной свекровью, как часто принято считать, скорее наоборот. Она была простодушна и открыта. Но на расспросы соседок о молодых, не скрывала своего отношения к снохе, каждый раз повторяя оно и то же:
– Да подлезла она под Димку на даче, когда они были одни – вот и все дела!. Он и не заикался о сваддьбе. Это уж, когда у Таньки пузо полезло на лоб, Сашка, муж, Димку в оборот взял. Не женишься, мол, из дома выгоню. И родня ее подсуетилась, понаехали все сюда… Вот такая лбовь вышла…
Вскоре после свадьбы дедушка Светика умер. Он тогда еще не успел даже родиться, и видел деда только на фотографиях, которые иногда перебирала бабушка.
Не знал он тогда, что и бабушкин век недолог. И вскоре она сама уйдет в иной мир вслед за дедом, долго и мучительно болея от рака печени. И ее смерть станет для отца роковым событием, потому что именно тогда ощутит он всем своим существом пустоту и сиротство, которые окружат его, не-смотря на близость жены и сына, которые так и не смогут восполнить ему потери матери. Отец был не улыбчив и суров. А после ее ухода посуровел еще больше и порой казался окружающим угрюмым бирюком. Танька же, мать Светика, близко к сердцу эти смерти не принимала, но и особой радости от того, что теперь стала полновластной хозяйкой, не испытывала. Не было ей в этом замужестве женского счастья, да она и не претендовала на большее, не обольщаясь насчет своей внешности или ума, а с провинциальной хитростью довольствуясь тем, что есть.
Светик не видел всей суеты по поводу похорон. Мать оградила его от ненужных впечатлений, но на похороны отца все же взяла.Там он увидел вторых деда и бабку со стороны матери и отнесся к ним с той же прохладцей, как и они к нему. Их вежливое внимание и приличествующее данному случаю соболезнование воспринимались его чуткой детской душой тем самым обманом, который они и несли в себе. Они были ему чужие, и он тоже был для них чужой. Он слышал, как новая бабушка горячо шептала дочери на ухо о том, что теперь все в ее руках и зависит только от нее, и нетерпеливо дергал мать за рукав, стараясь оттащить ее от бабки. Эти слова были ему не понятны, но не приятны. И он почему-то боялся их.
Мать утешилась быстро и горевала недолго. Молодая кровь ее бурлила и требовала своего. Здоровая и крепкая, по-деревенски хитрая, она искала что попроще, зная, сколько в Москве желающих получить прописку, а потому жениться на москвичке с полной гарантией остаться в столице. Подобрать по себе мужика было нелегко. Про таких говорят : «На любителя». Но Танька не капризничала. Второй мужичок попался хлипенький, тихенький, с Танькой не ссорился и впереди паровоза не лез.Звали мужичонку Алексеем и рядом с Танькой смотрелся он комоично. На Светика внимания не обращал, будто и не было его вовсе. А когда Танька понесла и родила второго, Светик совсем оказался на отшибе, вроде приблудного щенка, о котором то вспомнят, то забудут. Денег семье не хватало, и мать частенько пилила своего второго мужа, тыкая его родившимся ребенком.
Сводный брат был крикливым и болезненным и кроме неприязни не вызывал у Светика никаких чувств. Мать, замотанная безденежьем и заботами, частенько срывала на нем зло. Отчим, которому надоели женины придирки, теперь частенько приходил под хмельком, а то и вовсе пьным. И, тупо глядя на Светика, выговаривал жене:
– Вот этот не мой, и тут ты сама думай. А тот – мой, конечно, но только ты сама его хотела. А я… мне и так хорошо… Я лямку чужую тянуть не подряжался… Ты, Танька, баба хитрая, только и я не дурак. Понимать нужно…
Танька понимала. От второго замужества тоже не приходилось ждать нчего хорошего. Ребенка от него родила, чтобы закрепить брак, а выйдет ли… Осмелел мужик, заговорил! И денег от него кот наплакал. А рты – вот они, только успевай желторотикам в рот пихать.
Иногда мать, словно вспомнив что-то, начинала ласкать Светика. Гладила его по голове, обнимала и шептала ему на ухо:
– Ты, Светик, не обижайся на меня. Вырастишь – поймешь все. А пока прости за так. Нескладно все как-то получается у меня.
В такие минуты Светик прижимался к ее большому теплому телу и молча гладил ее по руке. А она, словно очнувшись от чего-то, вдруг отстранялась от него и опять становилась чужой и далекой, погружаясь в суету своих серых будней.
Отчужденность, которая волнами накатывала на мальчика, приучила его к внутренней самостоятельности, когда он, не нужный отчиму и занятой матери, должен был развлекать сам себя. Или, отстраняясь от криков маленького брата, погружаться в немую глухоту другого, придуманного им самим для себя мира, где были живы любившие его люди, где он ощущал себя нужным им и где он не чувствовал себя лишним. Он не испытывал к младшему брату какой-либо ревности, но не мог объяснить, почему это часто орущее существо не стало ему родным и близким, а наоборот, еще больше отдалило от него единственно близкого для него человека – мать. Когда его заставляли или просили посидеть с ним,Светик представлял себе брата ненужной игрушкой, которую купили ему, не спросясь, хочет ли он ее иметь, и теперь время от времени заставляют играть с ней. Светик послушно качал коляску, гремел погремушками, но равнодушно бросал это занятие, как только мать или отчим освобождали его от этой обязанности.
Друзей среди сверстников у Светика почти не было. Мать предпочитала не тратиться на детский сад и держала при себе;пока сидела с младшим. На детской площадке, куда мать выходила редко, он иногда играл с другими ребятишками, но это продолжалось недолго. Домашние дела и заботы не оставляли матери времени на такие прогулки. И она часто, вывезя коляску во двор, поручала ее Светику, приглядывая за ним из окна и окрикивая, когда он уходил из поля ее зрения.
Когда пожилые соседки, любопытствующие узнать от него про Танькино житье-бытье задавали ему вопросы, , насупившись молчал или отвечал, как научила его мать: «У нас все нормально».
– Ишь, дичок какой, – переговаривались между собой соедки. – Слова из него не вытянешь! И то сказать, с чего там хвалиться? Танька летит мимо, как ошпаренная. Боится что кто-то что-то спросит. Вот и мальца, видать, учат…
– Да деревенские хитрющие все, хапнут Москву – и рот на замок.
Ведь вся семья загинула, как ее взяли! Один за другим в могилу сошли… А ей хоть бы что, ходит, как атомная бомба!
– А что ей плохо что ли? – продолжалось обсуждение. – Она теперь полная хозяйа в квартире. Одна забота – жизнь себе устроить!Недолго горевала по мужу-то… Враз замухрышку себе нашла…лишь бы не одной…А он-то,замухрышка этот,выпить не дурак. Не то что Данька… Второго родила, а этот теперь, словно и не нужен… Дичком растет…
Танька и впрямь боялась соседских расспросов. Все ее усилия приучить Светика звать нового мужа папой не увенчались оуспехом. Светик не тольо отказывался называть его отцом, но и вообще никак не называл, ведя с ним или о нем обезличенные разговоры.
Он завидовал детям, которых за ручку вели отцы и хотел, чтобы и его также за ручу повел его отец. Но в его детских мечтах отец представлялся большим и добрым, сильным и обязательно в красивой форме, как у того мальчишки, которого он встретил однажды в своем дворе, где располагался детский сад, и куда мальчишку вел его отец. И, хотя он почти не помнил своего отца, в его подсознании остался образ большого человека, от которого пахло бензином и чем-то вкусным, что он ему приносил.
От мужа и свекров Таньке досталась и небольшая дачка в дачном подмосковном поселке, куда она время от времени наезжала с детьми и новым мужем. Светик ждал этих поездок с нетерпением. На даче был лес, пруд, и мать отпускала его гулять с соседскими ребятишками, которые приезжали на лето к бабушкам и дедам. Огородничать мать не любила, и все, что росло, посажено было до нее, давно одичало и заросло травой. Новый муж и подавно не был озабочен дачными делами. Зато с удовольствием хлопотал на задворках над шашлыком, предвкушая удовольствие выпить и хорошо поесть.
Через соседсие ограды Светик видел клубничные грядки, кусты смородины и малины, наливавшиеся соком сливы и яблони, и вздыхал, отводя свои горящие глазенки от этого роскошества. Он никогда ничего ни у кого не просил. Но соседи, понимая его детские желания, угощали его сами. И Светик радовался их доброте и тому семейному теплу, которого был лишен сам.
Гости в их доме были люди редкие. Мать не любила лишних хлопот и расходов, а потому и сами они почти нигде ни у кого не были. Со своими родными братьями и сестрами, отцом и матерью Танька общалась по телефону. И после этих разговоров была молчалива и недовольна. Частенько с новыми свекрами она предоставляла общаться мужу. И, если слышала, что они собираются приехать, морщилась и начинала выговаривать мужу, что денег нет и стараться ей перед ними не с чего.
Когда же они приезжали, к Светику на диван клали еще кого-нибудь. И он, прижатый к стенке чужим большим телом, ночи напролет слушал смачный храп и тяжелое перегарное дыхание.
– Ма, а скоро они?..– Допытывался он у матери.
– Сама не дождусь, – отвечала мать. – Ты потерпи уж… На улице лишний час побегай, не мозоль им глаза. Авось, тут не останутся!..
Но они оставались. Остались в Москве и ее брат с сестрой, и сестра мужа, и племянники. Вот только жить к себе Танька никого не взяла.
– Это уж ваша забота. – отрезала она. – Квартирка маленькая, мы вчетвером и то еле-еле помещаемся. Ребятишки малые, куда вас?
Родня злилась, но Танька была непреклонна. И им приходилось искать новое жилище, затаив на не глухую злобу.
– Быстро ты в москвичку-то заделалась, – высказала ей сестра. – Давно ли сама с деревенского база съехала, а теперь гляньте-ка – москвичка!..Хозяйка теперь в квартире, как же!Мужики у тебя одни на уме! Высралась с пузом гладко. Москвичей всех перевела – и королева! А счастья как не было, так и нет! И мальчонка от москвичей чуть живой бегает. Тощенький, как соломинка, того и гляди переломится! Смотри, Танька, грех тебе будет!
Светик родившегося брата не любил. Мать за пеленками и начавшимися неурядицами с новым мужем совсем, казалось, забыла о нем, качая вечно орущего мальца на руках, неприбранная и еще больше раздраженная, чем до родов.
Теперь дома постоянно пахло молоком и запахом мокрых пеленок, отчего Светика подташнивало и мутило. Мать ничего не успевала, металаь между кухней и ванной – и все выходило у нее кривобоко и неспоро, выдавая в ней природную неразворотливость и неряшество. Стряпня ее то была недоварена, то подгорала, и домашние ели ее с неохотой, словно делали одолжение. Когда новый муж приходил под хмельком, разражался очередной скандал.
– Не умеешь – не готовь, – орал он. – Только добро переводишь! Криворукая ты, Танька!
– А не хочешь, так не жри! – Огрызалась она в ответ. – Вижу, нажрался уже на стороне! Все ищешь, где послаще! Нет бы в семью лишнюю копейку принести, так нет – с дружками! А что двое детей, так и дела нет!
– А ты на меня своего не вешай, – злился Алексей, – мой один. Я на своего работаю. А ты – на своего трудись! Ишь, свинья опоросная, чего удумала – двоих на меня повесить!
– Скотина неблагодарная. – рыдала Танька. –Ты же знал про мальца, по-другому тогда пел…
Алексей хмыкал и злорадно улыбался в ответ.
– Дура ты, баба, – повторял он ей несклолько раз и крутил пальцем у виска.
В такие минуты Светику было жаль мать, и он, прижавшись к ее пухлой руке, начинал ее утешать, зло и боязливо поглялывая в сторону отчима.
– А ты не лезь, Славка;– мычал отчим. Это наше с матерью дело. А ты телок еще. Вырастишь – поймешь…
– А и то, сынок. Не лезь, – поддакивала мать, желая скорее сгладить ссору и примириться с мужем. – Это он с голодухи, обед у меня снова не задался. Мечусь здесь между вами, потому и идет все вкривь и вкось… А ты не сердись и не бойся… Так-то папка хороший…
– Он не папка, – тихо возражал Светик и обиженно отходил от матери, интуитивно понимая, что она его не защитила, а даже наоборот, предала в угоду этому не любившему ее человеку, для которого он ничего не значил.Он тогда еще не знал слова «предательство, он только почувствовал вокруг себя такую пустоту, которой не знал раньше, очертив вокруг себя ледяную черту, где не было Алексея и брата..
Нет, Алексей не обижал, он просто ненавидел Светика. Они были чужие, и четыре стены никак не сближали их. И мать, словно отступив от него на шаг, уже не делала его навстречу ему, а смотрела со стороны, из той новой семьи, которой он не стал родным.
Его детское одиночество приучило его быть молчаливым. Он разговаривал
мало и редко, стесняясь вопросов о себе, матери или отчиме. Он старался как можно реже быть на виду у взрослых, а с дворовыми сверстниками и подавно был молчалив, предпочитая слушать их рассказы и представляя себе, что все, что он слышал, происходило с ним самим. Ребятишки, весело щебетавшие вокруг, как воробьи, пытались растормошить его, но он только улыбался им в ответ или отвечал односложно, и они быстро теряли к Светику всякий интерес.
Светик любил лечь в траву и смотреть в небо, по которому плыли белые облака, принимавшие разные очертания, напоминавшие то неведомо куда несущиеся корабли, то загадочных зверюшек, то незнакомых людей. Он долго глядел в синеву, и у него начинала кружиться голова, и ему казалось, что он сам уже летит в эту бездонную высь, качаясь в ней, как на волнах и боялся упасть, вдруг перестав ощущать под собой землю. Тогда он судорожно цеплялся руками за траву и успокаивался ее прохладой и запахом свежести, исходящим от сорванных стебельков.
Синева будоражила и наливала его радостью, которую он пил большими глотками, как воду, и она наполняла все его маленькое существо легкой и веселой силой, от которой румянились щеки и начинали огнем гореть глаза. Он никому не рассказывал об этом. Это была его тайна. И он берег ее, как волшебное сокровище, которое непременно потеряется, если он кому-нибудь расскажет о нем.
Еще Светик любил слушать ветер и шелест листвы, напоминавший ему чей-то шепот. Ему казалось, что деревья рассказывают друг другу то, что увидел и принес им издалека ветер, и прислушивался к их шорохам, слыша в них отдельные слова. «Шум, шум! – Слышалось ему сквозь крики ребятни. – Жарко, жарко»! – Жаловались ветви в полдень, лениво помахивая ими, как веером. И Светик улыбался, снисходительно посматривая на ребят, игравших возле него и не слышавших этого таинственного шепота. Его детское одиночество растило в нем полет мысли, фантазию и яркие сочные краски художника, о чем он еще не мог даже подозревать, но что уже давало свои ростки в его душе и сердце, толкая его детский ум в безбрежность неведомого.
Случилось ли бы все это при других обстоятельствах, сказать сложно. Но отчужденность близких людей повернуло Светика в тот мир, который был недоступен ни отчиму, ни толстокожей матери, которая зарылась в быт, как навозный жук в дерьмо, и не могла ни видеть, ни чувствовать всего того, чем теперь жил Светик.
Когда простудившись, внезапно умер отчим, Светик принял его смерть спокойно. Он не радовался и не жалел о его уходе. Он даже не стал утешать мать и слушать слезливые причитания отчимовой родни, наполнившей черной суетой их квартирку. Он просто молча смотрел на все происходящее, пропуская мимо себя и не беря в свою память, как что-то ненужно, которое поскорее следует забыть.
– Танькин-то ни слезинки не сронил, – шипела свекровь. – Ишь, звереныш, смотрит как! Второго отца ведь потерял…
– Он мне не отец! – Твердо и громко ответил Светик. – Не о чем мне плакать!
– Сучонок какой! – Зло сощурился свекор. – Выкормил Леха себе на погибель! Вот как оно дело поворачивается! Не отец, значит! Звереныш неблагодарный!
– Не отец! – Снова твердо, но уже тихо повторил Светик. – Он ему отец, – и он кивнул на младшего брата. – Вот он пусть и плачет!
Домой отчима не привозили, а повезли прямо из морга на кладбище. Светик и младший брат остались с материной сестрой готовиться к поминкам. Тетка сунула Светику в руки коляску с мальцом и бесцеремонно выставила их на улицу.
– Погуляй-ка с ним, – приказным тоном обрезала она вопрос Светика. У меня здесь дел невпроворот, некогда мне с вами… Только далеко не уходите. Малые еще, дурные оба… – И уже закрывая за ними дверь, она , словно укоряя сестру, бросила мальчишкам вслед, – эх, Танька Танька!…
На улице было холодно и дождливо. Стоял октябрь. Все скверы и газоны были засыпаны рыжей и желтой листвой, промокшей и тяжелой от дождя. Мальчишки были одеты не по погоде легко и вскоре оба стали мерзнуть. Светик крепился изо всех сил, притопывая и прихлопывая возле катящейся коляски. Зато младший брат дал такого ревака, что на них невольно стали обращать внимание все проходящие.
– Ты чего же это мальца заморозил, – заворчала какая-то бабка и остановилась возле них.– И оделись, точно лето на дворе. Отец, небось, снаряжал? – Светик отрицательно замотал головой. – Да парень, поди, мокрый, – продолжала тетка. – Переменить бы его надо. Шли бы вы оба домой, пока не простыли. Вот задаст вам мать…
– Не задаст, – сердито ответил Светик. – Она на кладбище уехала его отца хоронить, – он кивнул в сторону брата. – Это тетка нас, мы ей готовить мешаем…
– О, господи! – Охнула тетка. – Так ведь простудитесь оба! Мешают они… Все равно идите домой. Мало ли что тетка… – Светик согласно кивнул и решительно повернул к дому. – Вот и правильно, – услышал он вдогон, – а то тетка..
Тетка долго не открывала дверь, а Светик все жал и жал на кнопку звонка, пока наконец не щелкнул замок и в проеме двери не показалось красное сердитое лицо тетки. Из дома пахнуло теплом и вкусной едой, которая шкворчала и булькала на кухне.
– И чего трезвоните, – накинулась она на Светика. – Сказано же – гулять на улице и мне не мешать. Я тут вся в поту, в заботах, не до вас мне… С кладбища приедут, только жрать давай, а у меня еще не готово ничего…
– Замерзли мы очень, – Светик стащил с коляски ревущего брата. – Ревет на весь двор, мокрый он. И дождик там с ветром…
– Вот еще напасть. – Тетка досадливо махнула на них рукой. -
Ты тм займись им сам. Знаешь, где что лежит, вот и смени ему. Сунь что-нибудь в рот, чтоб заткнуся и покачай. Может, заснет… И сам сиди тихо не мешай… Вся кухня на мне, не до вас…
Переодевая брата, Светик снисходительно думал про него: «Что с него взять? Два неполных года… говорить и то еще не может, а мне шесть, я уже взрослый…» Он сунул брату леденцового петушка на палочке и тот, разомлев от тепла и сухой одежды, причмокивая от удовольствия вскоре засопел тихо и мелодично, устроившись в уголке дивана около брата.
За окном было серо и уныло. Капли дождя ползли по стеклу, как слезы. И Светику казалось, что они плачут. Небо, серое, как от дыма, уже не манило его в свою синеву, а баюкало и закрывало глаза. Еще не топили, и в их квартирке на первом этаже пахло сырой землей, уже не впитывавшей всю дождевую влагу, которая лилась и лилась с неба.
Промокшие дома стояли угрюмые и тихие. И на улицах не было того веселого гомона, который бывает в солнечный день. А только редкие прохожие сновали под зонтами по своим делам, шлепая по лужам и опавшим грязным листьям.
Светику давно уже хотелось есть, но тетка так громыхала на кухне кастрюлями и сковородами, что он не решался обратиться к ней и попросить, чтоб она его накормила. Чтобы как-то отвлечься от сосущего чувства голода, он стал думать про мать. «Вот, – вертелось у него в голове, – теперь и у Кешки отца нет. Одна мамка на двоих. А кого она больше любит – меня или Кешку? Кешку, наверное… Она все с ним, а я… Сидеть с ним заставит…». Светик вздохнул. Он не любил нянчиться с младшим братом, тот не вызывал у него ни нежности, ни еще какого-либо чвства. И, когда мать заставляла его сидеть с ним, он делал это с явной неохотой, всем своим видом показывая, как ему это не нужно.
– Эгоист ты, – упрекала его мать, ведь брат он тебе.
Светик насупливался и бычился в ответ, про себя отвечая матери грубо и беспощадно: «Не люблю я его, этого вашего… Пусть его отец любит… Ты же не ругаешь его за то, что он меня не любит! И брат он мне какой-то ненастоящий…»
Теперь мать у них двоих оставалась одна. И Светик чувствовал, еще не понимая всей ее трагедии, что матери будет очень тяжело, и что они с братом теперь уравнялись в своем положении безотцовщины, и мать нужно пожалеть, потому что жалеть дее больше некому.
Наверное он заснул или задремал, привалившись к валику дивана, потому что не видел, как подошла тетка и сунула ему прямо под нос бутерброд с колбасой и кружку с чаем.
– Поешь- коротко сказала она. – – А потом сидите здесь и не высовывайтесь. Я стол накрывать буду. Приедут уже скоро. Вам за взрослым столом делать нечего, так что тут будьте. – Она сунула в руку Светику бутылочку с кашей. – Ему дашь, как проснется. Да лучше бы спал. Не до вас нынче…Эх, Танька! – Снова прибавила она и опять ушла на кухню.
Светик в щелочку двери видел, как она сдвигала столы и накрывала их скатертью, а потом ставила закуски и тарелки с приборами. Пахло вкусно и соблазнительно. И, чтобы не сорваться и не просить у тетки того, что она ставила на стол, он плотно закрыл дверь и зажал себе нос. Он надеялся, что приехавшая мать непременно сразу же вспомнит о них и посадит к себе на колени за стол, где можно будет попробовать всего, что наготовила тетка и от чего так аппетитно текли слюнки.
Но приехавшая с кладбища мать, зареванная и затурканная, даже не спросила про них. Мокрая уставшая толпа родственников громко рассаживалась за стол, делясь впечатлениями и воспоминаниями, и принялась наливать и накладывать все, что стояло на столе с таким видом, словно они только и думали, как бы побыстрее набить себе рты и опустошить накрытый стол.
– Какого сынка похоронила, – рыдала свекровь, – не думала не гадала, что так выйдет… За хорошей жизнью в Москву приехал, а оно вон как обернулось, за смертью, выходит… Не живут у тебя, Танька, мужики! Второго мужа хоронишь! Здоровенная ты что ли очень, что мужики тебя не выдерживают! – Она снова всхлипнула. – Беречь мужиков-то надо…Что вот теперь делать будешь одна с мальцами?..
– Да народ сейчас квелый пошел, – вмешался Танькин брат, – мужики особенно. Да и девки тоже, – подумав, добавил он. – А Танька – баба справная, зря не кори. Сами мы мужики, часто себе век укорачиваем. И что на роду написано, ни на какой кривой кобыле не объедешь. Судьба его такая…
– Да, подхватила сестра, – двое пацанят теперь у нее. Помогать вам теперь придется, – она строго посмотрела на Танькиных свекров. – Тяжело ей будет.
– С чего помогать-то, – окрысилась свекровь. – Сами чуть живые. Денег что ли у нас воз? От получки до получки еше тянем. Какая с нас помощь?..Ты любого сейчас спроси, много ли у него лишка? Ни у кого нет! Вертятся все, как могут. У кого дети, как прах, у кого здоровье, у кого еще чего… Мало кто помочь может. Да и то… – Свекровь махнула рукой. – Самим крутится нужно.
– Так что, Танька, мотай на ус, – съехидничала сестра. – Вдовья твоя доля… И возразить трудно свекрам, все так! И с меня взять нечего, сама знаешь…
– Знаю, – зло усмехнулась Танька. – Ничего мне от вас не надо, успокойтесь все. И раньше на вас не надеялась, а теперь и вовсе…
За столом воцарилось тягостное молчание.
– А Кешка-то со Славкой где? – Внезапно, словно очнувшись и вспомнив про главное, подскочила Танька.
– Да там, в комнате, мальцы твои, – испугалась сестра. – Покормила я их, чтобы не мешали здесь. Спят наверное уже…
Кешка действительно спал, сжимая в своем маленьком кулачке обсосанный петушок. А Светик, словно ударенный кем-то в спину, сразу встрепенулся от материных слов и уставился на закрытую дверь. В ее освещенном проеме показалась тучная фигура матери. Она неловко задела стоящий у дивана стул и всхлипнула. Светик хотел было прижаться к ее теплому боку и уже уткнулся в темноте в ее мягкую руку,. но мать тихонько отодвинулась от него.
– Ты спи, сынок, сказала она каким-то чужим охрипшим голосом. – Кешку разбудим… Потерпи чуть… Завтра все уедут и останемся мы с вами… – Она вновь всхлипнула.
Светику непонятны были ее слезы. Частые ссоры матери и отчима не оставляли в его душе сомнений, что этот чужой ему мужик не любит не только его, но и мать, на которой он почему-то женился. Его детское чистое сердце жалело ее, не понимая сути вещей, и бунтовало против ее горя.
– Ты не плачь по нему, мамочка, – сказал он и опять прижался к ее руке. – Он ведь нас не любил, Кешку только… сама же знаешь…
Танька, не ожидавшая от сына такого взрослого суждения, опешила и не знала, что ответить ему на эти правдивые и горькие слова. Не могла она оправдаться перед ним и объяснить ему своего бабьего страха одиночества и вдовьей доли с оставшимися без отцов ребятишками. Она испугалась той истины, про которую знала сама, но боялась себе признаться. И чувствовала теперь себя перед сыном словно раздетой, нагой, когда нечем уже прикрыться перед обнажившейсяправой.
– Спите, – сказала она, будто и не слышала его слов. – Завтра, все завтра…
Мать отдернула свою руку и, не оборачиваясь, вышла из комнаты.
От обиды на мать и от жалости к себе у Светика потекли слезы. И чтобы не заплакать вслух, он стал вспоминать лето и луг, на котором любил лежать и смотреть в небо, по которому плыли волшебные картины, манившие его ввысь. Так незаметно для себя он заснул.
Проснулся он от плача брата, лежавшего с ним на диване, и криков в соседней комнате.
Влетевшая в комнату мать с растрепанными волосами, красными газами и красным распухшим носом кинулась к Кешке.
– Хоть ты погоди, – бросила она Светику, – не разорваться же мне. Тут пригляди, да там проводи… – Танька была явно раздражена. – Как ни вертись, а на всех не угодишь!
– Поворачиваться надо, – донеслось из другой комнаты порицание свекрови. – Ты, Танька, больно неразворотлива. Туда-сюда, а дела нет…
– Ехали бы уж, – огрызнулась Танька. – Какая уж теперь есть…
– Уедем, нас теперь здесь ничего не держит, – отмахнулась свекровь. – Сыночка нашего не вернешь, а к тебе…
