Надежда Воронова
Мертвые яблоки
Дедушка, я не увидела тебя при жизни, мне не довелось услышать твой голос, но всегда грела мысль, что ты узнал тогда о моем рождении! Ты хранил эту телеграмму под сердцем…Ты полюбил меня всей своей прекрасной душой и ушел через месяц… Мой родной, я хочу кричать в небо – я чувствую, я всю свою жизнь чувствую твою любовь! Для тебя, мой хороший… Я помню, я люблю…
Воспоминания о моем дедушке, Воронове Георгии Николаевиче, начальнике маневренной группы 92 Перемышленского пограничного отряда, записаны со слов моего папы – Воронова Вениамина Георгиевича (22.09.1933 года рождения), очевидца событий в г. Перемышль в 1941 году.
***
«Забрезжил рассвет над Саном,
Тревожно запели птицы,
И мальчик-боец, пограничник
С заставы на берег вышел
Багровое солнце всходило,
И яблоки пахли кровью,
А накануне, ночами,
с другой стороны
выли волки…»
Мой отец, Воронов Георгий Николаевич, родился 14 апреля 1910 года в селе Николаевка Ивантеевской волости Николаевского уезда Саратовской губернии1. Николаевка – село особенное, которое славилось не только своими живописными пейзажами, но и своей самобытностью далеко за пределами губернии. Николаевка прекрасна: в северной части села раскинулись верховья Малого Иргиза, в окрестностях можно насчитать одиннадцать прудов и захватывающий по красоте каскад озер-стариц. Особенно хороша Николаевка весной, когда оживает степь: огненным цветом загораются тюльпаны, вспыхивают рябчики, в перелесках поляны покрываются белой скатертью ландышей. Цапли ловят лягушек в пруду, рядом мирно и величественно проплывают гордые лебеди.
Родители отца, Воронов Николай Давидович и Лупорева Анна Федоровна, обвенчались в Николаевской церкви 18 октября 1902 года. В семье один за другим стали появляться дети: Вера, Андрей, Георгий. Но счастье длилось не долго: в 1914 году Николай Давидович отправился на фронт, а вскоре Анна Федоровна умерла во время очередной эпидемии тифа. Так дети остались на попечении деда – Давида Ивановича.
Отец рассказывал, как они мальчишками бегали по избе, а больной дедушка Давид, который уже не вставал с постели, грозил им: «Ух, черти неугомонные! Умереть спокойно не дадут!». Вообще, папа рассказывал о своем детстве очень мало, но в моей голове сложилась картина дружной крестьянской семьи, таких, исконных славян. Дедушка, Давид Иванович – высокий, крепкий с шевелюрой седых волос и огромным крестом на груди, который даже на смертном одре находил силы воспитывать своих сорванцов.
После революции с фронта вернулся Николай Давидович, однако спокойствия в семье не наступило, ведь Мировая война сменилась Гражданской.
Отступавшие от Николаевска2 и Ивантеевки белогвардейцы закрепились в Николаевке в количестве 2 тыс. штыков и в сентябре 1918 года в селе завязались бои. Сражения продолжались двое суток, но успеха не имели. Атаки на белогвардейцев шли беспрерывно. Враг «красных» контратаковал, бросая в бой силы, подходившие из Марьевки. Наступлением красноармейцев командовал Комбриг Казарин-Тимонин, полки стали отступать к Ивантеевке, но в конце сентября наступление возглавил Иван Семенович Кутяков, который штурмовал Николаевку и обратил в бегство белочехов. Николая Давидовича забрали вместе с отрядом, так как он был фельдшером, вместе с этим отрядом он и сгинул.
Итак, восьмилетний папа остался сиротой, сначала они с братом и сестрой какое-то время продолжали жить у дедушки, затем, после его смерти, их увезли в Пугачев и определили в детский дом. Там отца обучили грамоте, хочется отметить, что обучили прекрасно, сложно встретить в наши дни настолько грамотно и аккуратно пишущего человека, каким был мой отец – он прекрасно владел правилами пунктуации, орфографии, отличался чистописанием. Отец был очень рослым мальчиком, крепким не по годам, мылся всегда исключительно холодной водой с мылом, никогда не употреблял сахар и сладости. Вместе с братом им удалось устроиться в частную хлебопекарню, коих в Пугачеве насчитывалось великое множество: им тщательно мыли ноги и отправляли в огромный чан с тестом, которое из-за объема можно было вымесить только ногами. В течение, рабочего дня пить и есть им не давали – дабы не потели. По мере взросления, отец стал искать выход из сиротских будней и нашел его в 1926 году – он, благодаря помощи родственника, настоятеля Николаевского храма, Воронова Петра Степановича, приписал себе два года и поступил в военное училище, где проучился до 1929 года.
В 1930 году мой отец продолжил обучение в Харьковском пограничном военном училище НКВД им. Ф.Э. Дзержинского. Здесь, в прекрасном весеннем городе, он встретил мою маму – Надежду Степановну Манжос3.
«В тот день ему показалось, что ангелы все-таки существуют, и даже иногда спускаются на землю, поражая окружающих своей чистой, благодатной красотой… Она, в белом платье, сотканном, казалось из воздушных облаков. Тонкую талию обвивал шелковый пояс, который, причудливыми сплетеньями ткани, образовывал розовый бутон с боку. Накидка, соскользнула, обнажив покатые, белоснежные плечи. Легким движеньем руки, с неестественно тонкими запястьями, она освободила волосы, от сдерживающей их заколки, и они заструились шоколадными локонами по спине… Она заметила, его завороженный взгляд… Посмотрела… И они растворились друг в друге…
Это была любовь с первого взгляда… Надежда и Георгий… На этих улицах соединились, переплелись воедино их судьбы. Люди оборачиваются им вслед: «Красивая пара!». Они смеются…»4
Молодые не тянули со свадьбой, а сразу после, в 1932 году счастливая семья обосновалась в городе Рыбница (Молдавская АССР), так как отца направили на службу во 2-ой Рыбницкий пограничный отряд ОГПУ СССР и уже 22 сентября 1933 года у них на свет появился я. Отец сам выбрал для меня имя – Вениамин: «Сын любимой жены» – так он говорил.
Ровно через четыре года у них родился мой брат, Валентин – 22.09.1937.
Я мало, что помню про жизнь в Рыбнице: помню, как маму увезли на роды, папа умчался с ней, а меня оставили с кем-то из маминых подруг, она пыталась уложить меня спать, но мне было страшно и одиноко, очень хотелось к маме и я не понимал, зачем она вообще от меня уехала, помню, как потом они привезли розовощекого малыша и рассказали, что теперь у меня есть брат, помню, как любил бегать по лужам после дождя, помню, как ловил пчел и был ими жестоко за это наказан. Помню, что жен комсостава, в том числе и маму, на заставе обучали верховой езде и стрельбе из оружия. Вот такие воспоминания мальчишки о беззаботном детстве.
***
В конце 1939 года отец получил предписание явиться в город Перемышль и возглавить маневренную группу, вновь созданного 92 Перемышленского пограничного отряда.
Перемышль поразил меня до глубины души – казалось, что я попал
в другой, абсолютно неизвестный мне ранее мир. Воздух города был насквозь пропитан ароматом яблок и вкусной выпечки. А вместо черного хлеба, к которому я привык, в местных магазинах продавались белые булочки. Можно сказать, что хлеба, как такового, там и не было, а были именно булочки.
Мы заняли большую обставленную квартиру, брошенную богатым хозяином, который бежал на Запад. В квартире было все: прекрасная мебель, огромные, тяжелые шторы на окнах, ковры на полу, а в гостиной был даже большой белоснежный рояль. Скажу прямо, такую роскошь я увидел впервые, так как до этого мы жили в элементарных, даже можно сказать, в спартанских условиях на погранзаставе.
Отец сутками пропадал на работе, а работа у него была сложной. На границе было не спокойно: нарушений, провокаций, даже убийств было очень много, кроме того шел процесс создания пограничных застав вдоль реки Сан. Помню очень яркий случай, который характеризует общее положение, в котором мы все находились. Только-только успел выпасть первый снег. Окна нашей квартиры с одной стороны выходили на железнодорожный мост и пустырь перед ним. Однажды утром, мама подошла к окну и невольно вскрикнула, отец подбежал к ней, его лицо напряглось, после чего он очень быстро и молча покинул квартиру. Оказалось, что на пустыре, на белоснежном снегу, мама увидела два обнаженных женских труппа. Потом отец рассказал, что это оказались жены двух офицеров из 99 стрелковой дивизии, которая также базировалась в городе. Несчастных женщин изнасиловали, убили и изуродовали тела поляки-националисты. Также были случаи, когда цирюльники из тех же поляков-националистов перерезали опасными бритвами горло офицерам дивизии, которые неосмотрительно пришли к ним побриться, ничего, естественно, не подозревая об их настроениях. Так что да, работа у отца была очень тяжелой и очень опасной.
Естественно, что в сложившейся ситуации все заботы по дому лежали на материнских плечах, однако, довольно скоро, отец нанял молодую полячку, которая владела русским языком и помогала матери по хозяйству. Девушка хорошо готовила, убиралась. А у мамы появилась возможность целиком и полностью посвятить себя нам с братом. Мы часто гуляли, читали, мне даже стали приглашать педагога, который учил меня игре на рояле.
Но отец про нас тоже не забывал, когда выдавалось свободное время, мы любили ездить вместе с ним за город. Там находились, брошенные хозяевами, польские дачи, а окрестности были просто усеяны клубникой. Отец собирал ее в свою фуражку, я досыта наедался, затем мы вновь набирали полную фуражку сахарных ягод для мамы. Кроме поездок за клубникой, папа любил брать меня с собой на рыбалку. Дело в том, что дом, где мы жили, упирался в берег реки Сан, до которого было около 150 метров, не больше. Река была отделена колючей проволокой – обозначение границы. Ранним утром мы спускались с удочками и рыбачили обычно на полдороге между домом и железнодорожным мостом. Хотелось бы особо отметить, что каждый раз отец был начеку: кобура расстёгнута и, периодически, он пристально осматривался по сторонам – казалось, что постоянная тревожность и чувство опасности переполняли даже воздух. Напротив нашего дома, через улицу находился польский костел, но он не работал. Возле этого костела была небольшая площадка, по которой маршировали солдаты 99 стрелковой дивизии. Я любил смотреть, как маршируют солдаты, иногда, они угощали меня конфетами – леденцами.
Я, как и все дети, был очень любознательным: пытался ловить птичек, кротов и прочих живых существ, которые попадались на моем пути, и вот, однажды, мне даже улыбнулась удача. Я принес крота домой и, так как девать его было некуда – я накрыл его детским горшком. До сих пор не знаю, что с ним произошло, в какой момент я что-то сделал ни так, но, когда я вновь пришел его проверить – мой крот оказался мертвым, а из его носа тонкой струйкой сочилась кровь. Вот так, первый раз в своей жизни, я настолько близко увидел смерть.
Примерно за месяц до начала войны на немецком берегу начались какие-то работы, кроме того, периодически, Засанье, в вечернее время суток, оказывалось полностью обесточенным и погружалось во тьму. Немецкая сторона объяснила это тем, что велись работы по замене коммуникаций, но, по факту, фашисты разместили вдоль всего берега пулеметы.
21.06.1941 года, накануне войны, я как обычно гулял на улице и услышал, что меня кличет наша девушка-помощница – наступило время ужина. Зайдя домой, я увидел на вешалке две фуражки, но это были не фуражки наших пограничников, я это сразу понял, так как наши фуражки были зеленого цвета, а эти были другие: темные и какие-то высокие. Мама вышла ко мне навстречу и приложила палец к губам: «Тихо!». Меня покормили на кухне, хотя обычно обедали и ужинали мы в гостиной. Как потом оказалось, в доме у нас находилось два немецких офицера, отец и еще кто-то из руководящего состава 92 погранотряда. Они ужинали, и разговаривали о своих пограничных делах. Обычно, каждый вечер наш и немецкий представители встречались на середине моста, там, поперек, была нарисована белая полоса, обозначающая границу, и пограничники с нашей и немецкой стороны там встречались и обменивались документами. Это была ежедневная процедура.
Отец потом рассказал мне, что вопрос они обсуждали важный, касающийся очередной диверсии на границе со стороны польских нарушителей, планировали изначально поговорить в одном из ресторанов, но по какой-то причине им не удалось попасть туда и они поехали к нам на квартиру.
Перед тем, как отправиться ко сну, я почувствовал себя нехорошо: очень болела голова, царапало горло. Мама меня осмотрела и всплеснула руками: «Господи! Ангина!». Она недолго думая уложила меня в кровать, а через пару минут вернулась и сделала мне компресс на шею. Я долго маялся, ерзал, но вскоре сон налил мои веки тяжелым свинцом, и я перестал сопротивляться дреме.
***
Рано утром мой сон был прерван каким-то страшным грохотом. От страха, я вскочил с кровати и спросонья не сразу смог понять, что происходит: смотрю на окно в комнате, сейчас такие принято называть «французскими», а шторы, которые их закрывали, развиваются – стекла выбило взрывом. Мама крикнула мне: «Быстро одевайся, одевайся скорее!» Сама она бросилась собирать братишку. Я, одевался впопыхах, так торопился, что надел разные туфли на одну левую ногу. В это же время отец прыгал на одной ноге, натягивая брюки. На ходу застегивая гимнастерку, он побежал на улицу, успев в дверях крикнуть матери, чтобы мы спускались в подвал как можно скорее.
Однако когда мы попытались выйти в коридор, чтобы спуститься в подвал, то увидели, как пули отскакивали от уличной двери, которая выходила на немецкую сторону реки Сан: работал пулемет. Нужно понимать, что Сан река не широкая, всего-то около 100 метров. И вот эти щепки от деревянной двери летели во все стороны, что заставило нас вернуться обратно в спальню.
Дождавшись, когда пулемет на время затих, мама схватила в охапку братишку, взяла меня за руку, и мы выскочили на металлический балкон, который шел вдоль дома. Мы очень быстро пробежали по нему и спустились в подвал. Дом был трех или четырех этажный, большая его половина располагалась параллельно реке как раз дворовой стороной. Раньше, когда я выходил на этот балкон, то часто слышал немецкую речь патрульных, которые ходили по своей стороне вдоль реки. Они там обычно гоняли поляков, чтобы те не переговаривались с родственниками, которые жили на нашей, советской стороне. Дом был Г-образный, а в конце большей половины, находилась мельница. В сторону железнодорожного моста уже ничего не было кроме пустыря.
В подвале мы провели около двух часов, наверху все громыхало. Работала артиллерия. Наше убежище было заполнено женщинами с детьми, ведь в нашем доме жили не только семьи пограничников, но и семьи 99 стрелковой дивизии. Мама подсаживала меня посмотреть в окно, которое располагалась на уровне тротуара, чтобы понимать, что происходит вокруг. Пограничники поначалу не отвечали на стрельбу, однако, когда немцы стали переправляться через реку – был открыт огонь. В нашем доме на верхнем этаже или на крыше заработал пулемет. Работал отчаянно, практически не останавливаясь. Но тут раздался взрыв, затряслись стены – в дом попал снаряд, пулемет затих.
Вдруг, в подвал вбегает пограничник, как выяснилось, его за нами отправил отец:
– Воронова здесь? – крикнул он.
– Да-да, я здесь! – ответила мама
– Дети с вами?
– Да, со мной!
– Кто еще из погранотряда? – оглядывая по верху голов, спросил он.
Из погранотряда в подвале находилось еще 8 человек: жены и дети пограничников. Кроме того, с нами захотели бежать некоторые из жен и детей 99 стрелковой дивизии.
Пограничник встал в дверях, мы собрались за его спиной.
– Так, все?
– Все!
– За мной! Бегом! Не отставайте! – скомандовал старшина.
Мы выскочили через арку, которая была на углу дома и через которую мы раньше заходили во двор и затем поднимались по металлическим ступенькам на балкон, который шел вдоль дома. Пограничник посмотрел по сторонам, взмахнул рукой, и мы выбежали на улицу, которая шла перпендикулярно к реке вдоль костела. Но как только мы побежали по ней, с той стороны по нам стал бить пулемет. От мощенной каменной мостовой пули отскакивали со свистом, несколько человек из нашей группы были убиты.
Когда мы добрались до домов, располагавшихся в верхней части улицы, перед нами открылась ужасающая картина: разбитые двухколесные тачки с узлами, убитые женщины, дети, старики. Они были везде: на дороге, на тротуаре.
Я схватился за ухо, меня оглушил свист и я почувствовал горячее дуновенье раскаленного металла. Это была пуля. Вдруг раздался крик. Я оглянулся. Кричала молодая женщина. Она прижимала к груди маленький сверток. Ребенок… Пеленка, в которую он был завернут, очень быстро превратилась в кровавую тряпку. По рукам несчастной струилась кровь. И она кричала, сверкая безумными глазами.
Тротуар был усеян битым стеклом. Было чувство, что мы бежим по льду. Поскользнувшись в, очередной раз, на осколках стекла и больно порезав ногу, я усилием воли поднялся. Мама тянула мне руку, и я схватился за нее. Она с силой дернула меня к себе и за нашими спинами, на то самое место, где я находился мгновенье назад, рухнул балкон, меня обдало горячей пылью
Вновь заработал пулемет. Мы забежали в первый попавшийся подъезд, в котором уже собралось много людей, и когда пулемет затих, мы вновь двинулись бегом по улице.
Наш пограничник скомандовал: «Давайте! Давайте! Сюда!»
Мы побежали – опять заработал пулемет, пришлось вновь прятаться в подъезде и так повторялось снова и снова пока мы не добрались до следующей улицы. Там за углом стояла полуторка накрытая брезентом – она ждала нас.
И вот, мы все, кто сумел добежать, загрузились в машину, которая заполнилась полностью. Мы тронулись. Спасший нас пограничник тоже поехал с нами, только не в кузове, а стоял на подножке, держась одной рукой за дверь, осматривался по сторонам.
Когда мы выехали из города, по нам уже никто не стрелял, машина ехала достаточно быстро. Проехав около 20 км, мы услышали гул приближающегося самолета.
– Воздух! – закричал старшина.
Он соскочил с подножки и кинулся вытаскивать нас из машины, но всех вытащить не успел. Истребитель зашел на удобную точку и дал очередь из пулеметов по машине, но не попал и ушел в сторону города.
Мы двинулись дальше, но опять команда: «Воздух!». Старшина стал хватать в охапку детей по два, по три ребенка: «Бегите, бегите от машины!» – кричал он. Вдоль дороги было засеяно ржаное поле, мы все туда побежали.
Я смотрю, а самолет заходит на прицельную позицию и идет низко-низко, настолько низко, что чуть-чуть не цепляет брюхом деревья, мне даже удалось разглядеть лицо летчика. Немец открыл огонь – из машины пошел белый пар.
Когда немецкий самолет скрылся из виду, мы вышли из нашего убежища, огляделись: за полем стоял белый оштукатуренный дом, во дворе были лошади, коровы, куры, утки. Старшина побежал к дому, а навстречу ему уже шел хозяин.