Надежда Тэффи
Водяной
Клавденька закрыла на ночь дверь на задвижку, приоткрыла окно. Ночь была светлая, тихая. Тонко звенели комары. За рекой кто-то пел надрывным голосом:
«Догорай, моя лучина, Догорю с тобой и я».
Клавденька накинула шаль, села у окна.
Тихо плыла светлая, беззвездная ночь. Небо розовело тонкой полосой. Лениво плескало в речке.
Тонкая темная фигура в белом на голове отделилась от кустов, подошла к окну. Марья Сова.
– Барыня, – шепнула Марья и засмеялась. – Барыня, загляни-ка сюды, под ветлу, как наша Клаша сидит. То-то обхохочешься. Да ты лезь через окошко, да тихонько, не спугни. Я те говорю, обхохочешься.
От того ли, что Марья смеялась, но Клавденьке совсем не было страшно. Она села на подоконник, легко спрыгнула на землю.
– Вон сюды, сюды! Ты только загляни, – шептала Сова, заливаясь смехом.
Клавденька, ничего не понимая, прошла несколько шагов, свернула к самому берегу. Там под ветлой что-то белело. Клаша?
Она подошла поближе.
Нет, это была не Клаша. Под ветлой, опустив ноги в речку, сидел голый старик и выжимал длинную седую бороду. С бороды струйкой текла вода прямо в речку.
– Кто это?
Старик обернулся, юркнул под ветлу и пропал. Клавденька видела только, как мелькнули светлые глаза с белыми ресницами, или так показалось?
Она подождала минутку и вернулась к себе опять через окно. Марья исчезла.
«Какой сумбур! Почему Марья говорит, что это Клаша, когда это мужик?»
Она закрыла окно, проверила задвижку на двери, закрестила все углы, легла и закрылась с головой.
Утром разбудил ее веселый голос:
– Клавденька! Отвори! Это я, Володя!
* * *
Клаша как в воду сгинула. Может быть, и правда, в воду?
Клавденька узнала от мужа, что он никакой горничной не нанимал и в глаза ее не видел. Нанял только носатую бабу, впоропях, справок не наводил и не знал, что она больная.
– А как же паспорт? – спрашивала Клавденька. – Я же видела ее паспорт. Еще удивилась, что ее зовут совсем как меня – Клавдия Петрова.
– Ну, так это ты, значит, свой собственный паспорт и видела, – решил муж.
– Ничего подобного! Там крестьянка и вдова и тридцати лет, а мне двадцать, и ты жив.
