Надежда Перкова
Синий дым китаек
* * *
В том дворе у меня был подруга – Надя Алабина. Я подружилась с ней, потому что она, как и я, умела самозабвенно играть в куклы. Её кукольному хозяйству был отведён уголок в прихожей, Надин отец провёл в кукольный дом свет в виде лампочки от карманного фонарика. Лампочка крепилась на конце длинной проволоки, на которую были нанизаны все платья её пупсика – света от лампочки было меньше, чем от спички, но сам факт локального освещения кукольного дома вызывал во мне восторг и зависть.
Мой отец, услышав от меня невнятную просьбу приспособить фонарную лампочку освещать чего-то там, покивал головой – я знала эту его манеру киванья, означающую что угодно, только не согласие: прямо отказать или отмахнуться было не в его правилах…
Закончилась наша дружба с тёзкой внезапно – причиной разрыва стали валенки: вместо своих новых я обула её, с дырками на пятках.
-– Язви тя в душу! – ругалась мать, охаживая меня дырявым Надькиным валенком. – Тянешься на них, тянешься, а она вон чего… разззява!!
Наверно, это был единственный случай рукоприкладства со стороны матери, да и то через посредство валенка… Вот совершенно не помню, удалось или нет восстановить справедливость, то есть вернуть мои валенки. Всё равно и в новых через месяц, другой на пятках появились бы дырки. Чинить наши валенки для отца было делом привычным – просмоленную дратву, войлок, шило и цыганскую иглу он всегда держал наготове.
Дикая и страшная судьба ждала мою подружку. Мать Нади, миловидная женщина, часто выглядела больной: пуховая шаль грела ей обычно не плечи, а поясницу.
Отец, мелкий, въедливый мужичонка, видимо, втихую шпынял её. По её полным глухой тоски глазам видно было, что она в замужестве глубоко несчастна.
После нашего переезда мы узнали, что Надина мама повесилась (моя мать была уверена, что её повесил муж).
Говорили, что муж сам на телеге отвёз её на кладбище в необитом, наскоро сколоченном из досок гробу. А девочек, Надю и её младшую сестру, отдал в детский приют… Ужасная история....
На четвёртом этаже в нашем подъезде жил Сашка Балтенков, с ним меня сблизила страсть к собиранию тополиных серёжек. Сразу за деревянным зелёным забором, окружавшим стадион, росли старые тополя. Каждую весну на них появлялись длинные тёмно-красные серёжки, они падали за забор на нашу сторону. Проку от них не было никакого, но они были так красивы, что мы с Сашей собирали их в больших количествах неизвестно для чего. Некоторые из них шли на украшение секретов, а остальные приходилось выбрасывать.
Секреты делали в основном девочки, но у Саши тоже были секреты, о которых знала только я.
Секрет, если кто не знает, – это ямка в земле, в которую кладут красивые камушки, лепестки цветов, кусочки фольги, закрывают сверху прозрачным стёклышком, потом присыпают землёй, чтобы никто не разорил. В Новокузнецке земля вязкая и очень чёрная, не потому что чернозём, а потому что насквозь пропитана заводской копотью, но секрет в ней выглядел особенно эффектно.
– А покажи свой секрет, – такая просьба всегда приятно волновала.
Любовались, сравнивали, завидовали…
Была у нас с Сашкой ещё одна забава, сопряжённая с большим риском, можно сказать, испытывали свою судьбу на удачу. Через дыру в заборе, отодвинув плохо закреплённую доску, мы с ним проникали на стадион. Вылазишь из дыры по ту сторону забора – и как будто попадаешь во вчерашний день: пусто, тихо, ни души. Но совершенно пустой стадион выглядел зловещим, потому что в любую минуту (и с этим мы сталкивались не раз) мог появиться красномордый Петя, полусумасшедший стадионный сторож лет сорока.
Очутившись на стадионе, мы мчались во весь дух на спортивную площадку. Там, уже откинув всякие страхи, приступали к «тренировке»: прыгали в длину в песочную яму, болтались на брусьях, бегали по гравиевой дорожке до тех пор, пока в дальнем конце стадиона не замаячит призрак Пети. «Призрак», стремительно приближаясь, быстро материализовывался в меднолицего, с выпученными глазами стража…
Дёру, ножки резвые, дёру!!
Во весь дух неслись мы к спасительной дыре – и ни разу Пете не удалось схватить нас…
Пустынный стадион, ужасный Петя, дыра в заборе – до сих пор вижу это немое кино в своих томительных снах…
Гораздо более яркий след в моей памяти оставили не Петя и не Саша, а старший брат Саши – моя первая любовь!
Я и не подозревала, что у Саши есть брат, до тех пор пока он не прибыл на побывку из армии, то есть с флота. В чёрном бушлате с серебренными пуговицам, в чёрной шапке с золотым крабом, высокий, неправдоподобно красивый – увидев его, я, пятилетний недоумок, обомлела от восторга.
Мне всё время хотелось видеть его, я подолгу ждала его на улице или в подъезде. У меня перехватывало дыхание, когда он проходил мимо. Когда у него появилась девушка, никакой ревности я не почувствовала, наоборот – моя любовь удвоилась, я любовалась ими, как сказочными героями, и моё сердце замирало от счастья!
Визиты по новым адресам
Переезжали мы в июне. Сначала отец с бабушкой, тётей Ниной и Володькой, а потом та же машина пришла за нами. Сжавшись сердцем, смотрели мы, как из дома выносят наши вещи. Отец забрал почти всё, не оставил даже трюмо – и сразу стал чужим и непонятным. Он даже не приехал помочь погрузить то, что у нас осталось из вещей.
В один день рухнули основы нашего мироздания!!
Прошло полгода, прежде чем мы снова увидели отца.
Он появился под Новый год, вызвал нас в подъезд и, не глядя в глаза, отдал подарки, сложенные в большую картонную коробку, на дне которой в натруску был насыпан неочищенный арахис (мы так его любили!), несколько шоколадных медалей (дефицитное лакомство), а сверху лежали две чудесные пушистые шапки с длинными ушами и с помпонами – белая и зелёная.
Говорить, вроде как, было не о чем, мы вежливо поблагодарили его, и он ушёл…
На другой день он отвёл меня повидаться с бабушкой.
Они поселились в доме недалеко от вокзала, на пятом этаже, в квартире с двумя соседями.
В узкой длинной комнате жили бабушка, тётя Нина и Володька с женой – отец там, видно по всему, не проживал.
В углу у окна стояла какая-то убогая, почти лысая, бедно наряженная ёлка.
Тётя Нина к моему приходу напекла пирогов. Отвратительных. Плоских, убитых, с вытекшим вареньем, которое облепило их со всех сторон чёрными блямбами – у нашей мамы пирожки всегда были аккуратные, румяные и очень вкусные…
Как вскоре выяснилось, я была приглашена не ради пирогов, а ради вручения мне новогоднего карнавального костюма. Он назывался «Ночь» и был великолепен. Тётя Нина сшила для него тёмно-синее сатиновое платье с юбкой клёш. По обшлагам рукавов, вороту и низу подола шла широкая белая кайма с серебренными звёздами, набитыми отцом через трафарет, на груди – искусственный спутник Земли.
Высокая резная корона и пряжка пояса были украшены вырезанными из плексигласа жёлтыми и оранжевыми звёздами.
Когда я надела его, все стояли вокруг и только ахали и всплёскивали руками.
В этом костюме я года три подряд завоёвывала призы на всех ёлках.
Хороший костюм, что и говорить, но чувство неловкости и отчуждения никуда не исчезало. Ко всем, кроме бабушки и Дуси – так звали жену Володьки. Да, да, Дуся, как и нашу милую соседку. Во времена Чехова «дуся» было именем нарицательным: «дуся моя» говорили шутливо вместо «душа моя». В глазах Дуси была видна душа, добрая и терпеливая.
Дуся была настоящей красавицей, высокая, с длинными светлыми волосами, закрученными в ракушку, с милым лицом, на котором сияли обращённые внутрь себя, как это обычно бывает у беременных, прекрасные серые глаза. Володька набросал карандашом Дусин портрет, изобразив её мадонной, – вышло очень похоже. Рисунок был приколот к ситцевой тряпке, заменявшей ковёр, над их довольно узким супружеским ложем.
Володька называл меня Надин, ёрничал, ломался, старался интересничать даже передо мной, семилетней девочкой… Вся «позолота» с него сошла: волосы поредели, на висках образовались глубокие залысины, плечи казались узкими и, что самое отвратительное, он подчёркнуто пренебрежительно относился к жене, как бы в шутку со смехом называя её то гусыней, то сикарашкой, то каракатицей…
Дуся печально и принуждённо улыбалась: она была на последнем месяце беременности и ожидала двойню…
* * *
Позже в разные годы я встречала Дусю ещё два раза.
Через три года в Оренбурге, куда мы с отцом приехали навестить тётю Олю, сестру отца. У тёти Оли был частный дом в Оренбурге, но жили они в глухом немецком поселении при тубдиспансере, где она работала главврачом. При ней жили две сестры, Соня и Клава.
Тётя Клава работала медсестрой, а тётя Соня, мать Володьки, – в диспансерной хлебопекарне, пекла там вкуснейшие пироги с юнитёршей – крупной жёлтой ягодой, которую выращивали на своих грядках ссыльные немцы (такой ягоды я больше нигде и никогда не видела).
Новый муж тёти Оли из местных немцев, высокий, вальяжный усач, работал водителем диспансерного УАЗика… Когда за растрату казённых средств через несколько лет тётя Оля получила немалый тюремный срок, муж отрёкся от неё. Но мы посетили их в период благоденствия: они жили на широкую ногу, всего у них было вдоволь.
У Дуси тогда уже было двое очаровательных малышей: мальчик и девочка. По характеру и уровню культуры Дуся сильно отличалась от тёти Сониного клана – мягкая, приветливая, доброжелательная, она располагала к себе сразу, я влюбилась в неё ещё тогда, когда она была беременной.
В Оренбурге мы с ней подружились. Я помню, как её малыш с удовольствием уплетал помидоры: мы приехали из края, где эта ягода никогда не достигает степени зрелости и стоит дорого. А там весь рынок был завален помидорами, красными, жёлтыми, розовыми, круглыми, продолговатыми, крупными, мелкими – бери любые, они стоили какие-то копейки…
-– Дай мне пипидои, – просил Серёжа, протягивая обе руки ладошками вверх и складывая их лодочкой.
Дуся учила его правильно выговаривать слова, и он старательно повторял вслед за ней:
-– Я Сиёжа Пикичук, маинький я майчик…
Сохранилось фото: мы с Дусей стоим на невысокой песчаной скале, взявшись за руки. Видно, какая у неё фигура – совершенная богиня!
Не помню, были они тогда уже в разводе с Володькой или ещё нет, но долго они вместе не прожили.
После развода он шлялся по бабам, потихоньку спивался, а отец частенько составлял ему компанию… да, к сожалению…
Ещё через десять лет мы с Дусей случайно встретились в ресторане отеля. Гостиниц в Новокузнецке несколько, но отель один, при нём был отличный ресторан, лучший в городе. Я уже училась в институте, и мы с девчонками отмечали там чей-то день рождения.
Дуся сидела одна за столиком прямо перед эстрадой. В белой гипюровой блузке, в узкой чёрной юбке – она выглядела эффектно и похоже была здесь завсегдатаем. Очень обрадовавшись, она усадила меня за свой столик. Выпили, покурили. Оказалось, что ей дали квартиру в том самом доме и в том самом подъезде, где жили мы до развода родителей, – ну надо же!
«Закончила заочно институт железнодорожного транспорта, занимаю престижную должность. Дети прекрасные, хорошо учатся… Нет, не замужем», – кратко отвечала на мои вопросы Дуся. Звала меня гости. Я собиралась-собиралась, да так и не собралась…
Часть вторая
Улица Пирогова
…друзей моих прекрасные черты
появятся и растворятся снова
Белла Ахмадулина
Наши новые соседи
После развода мы переехали на улицу Пирогова – Орджоникидзе (полдома там, полдома сям), недалеко от проспекта Металлургов, настолько близко, что можно было ходить в ту же школу, в которой учились дети с проспекта. Но через год, когда подошло время начинать учёбу, я выбрала другую школу…
В том, что мы стали жить без отца, были свои преимущества: нас перестали кутать – теперь весной я одна из первых начинала ходить без шапки; никто больше не пичкал нас рыбьим жиром, не таскал по поликлиникам, разрешалось приносить с улицы любого котёнка, кота или кошку. Постоянно у нас проживал один чёрный котик, Мишулин, (он прожил семнадцать лет), но на временном постое бывали многие.
Мы поселились в довольно просторной комнате на четвёртом этаже. Это была двухкомнатная квартира – во второй комнате жила большая семья из пяти человек: трое взрослых и двое детей. Анна Григорьевна и тётя Клара (мать и дочь) были весьма корпулентными дамами, и вечерами, когда собиралась вся семья, казалось, что народу в комнате очень много.
Дядя Володя работал сварщиком на КМК, тётя Клара – медсестрой в Доме малютки, Анна Григорьевна – учительницей начальных классов.
Главным человеком в квартире была Анна Григорьевна, высокая, с низким грудным голосом, который заполнял всю квартиру, в очках, сильно увеличивавших её и без того большие глаза, она стала для меня воплощением надёжности, доброты и справедливости: только она одна могла спасти меня от ночных кошмаров.
Ночью моё гипертрофированное воображение наполняло темноту жуткими сущностями: синие руки, летающий гроб, Вий и прочая нечисть…
Когда мать работала в ночную смену, а я, дрожа от страха, никак не могла заснуть (Лёлька спала), мне ничего не оставалось, как плестись в соседнюю комнату и трясти за плечо спящую соседку: «Анна Григорьевна, я боюсь». Ни о чём не спрашивая, Анна Григорьевна поднималась и шла, как сомнамбула, за мной, мы вместе ложились в мою постель – она тут же начинала громко храпеть и я, чувствуя себя за её спиной как у Христа за пазухой, блаженно засыпала…
У наших соседей имелись вещи, о которых мы и не мечтали: трёхколёсный велосипед, лошадь-качалка, фильмоскоп и целая коробка диафильмов. Правда, отец приносил иногда с работы качественный фильмоскоп и парочку диафильмов, но это было редким событием, а теперь мы смотрели диафильмы каждый вечер. Серёжа заряжал и крутил плёнку, Анна Григорьевна читала, лёжа на кровати с панцирной сеткой – под её тяжестью она растягивалась почти до пола… Как она читала! Как я любила звуки этого прекрасного голоса! Время от времени вместо чтения вдруг раздавался мощный храп. «Ну, бабушка!!» – кричала с укоризной Галка, и чтение возобновлялось… Часто Анна Григорьевна приносила из школы новые замечательные диафильмы, и мы с жадностью набрасывались на них…
Через год мы все, кроме Галки, стали школьниками. Галя была младше нас года на три. Это была милая девочка с льняными волосами, любимица дяди Володи.
Анна Григорьевна притаскивала домой гору ученических тетрадей. Скоро мы с Серёжей стали её главными помощниками в деле проверки домашних заданий. К этому поручению я относилась очень серьёзно: ошибок никогда не пропускала, и вскоре мне было разрешено ставить отметки и класть в тетрадь вырезанные из ватмана и раскрашенные акварелью премиальные звёздочки – эквивалент отличной оценки…
Новые краски жизни
К новогоднему празднику дядя Володя всегда приносил большую, пушистую ель. Какое-то время она лежала в прихожей, оттаивая, расправляя смёрзшиеся ветки и наполняя квартиру чудесным хвойным запахом. Дядя Володя с помощью ножовки и топорика подгонял её под размер комнаты, вставлял ствол в барабан, заставлявший ёлку вращаться. В моём детстве представительная елка обязательно должна была медленно поворачиваться вокруг своей оси – в школах, клубах, в театре так было заведено – но вот оказалось, что и домашняя ёлка тоже может крутиться…
Оснастив ёлку мигающей звездой, опоясав длинной гирляндой лампочек, дядя Володя отдавал её в наше распоряжение. Под руководством тёти Клары мы начинали обвешивать ёлку игрушками, бусами, флажками и в заключение проливали на неё с макушки до полу серебренные нити дождя.
Больше всего мне нравились игрушки, которые крепились на ветки с помощью прищепок, в основном это были фигурки людей или животных: заяц-барабанщик, Снегурочка, Красная Шапочка, полярный лётчик…
Увенчанная рубиновой звездой, медленно вращающаяся, вся переливающаяся огнями – вот это ёлка! Ага, папочка, ты и представить себе не можешь, какая у нас теперь ёлка!!!
В один из новогодних вечеров взрослые устраивали ёлку для детей. Анна Григорьевна и тётя Клара жарили в масле пончики с джемом и хворост – всё на той же электроплитке – ей надо памятник поставить в Новокузнецке! Раскладывали по бумажным кулькам подарки: пончик, хворост, яблоко, горсть карамели. Приглашались соседские дети: Тома Макаренко, Таня Лактионова (красивая девочка с локонами, закрученными в спирали по моде 19 века).
Водили хоровод вокруг ёлки, пели «В лесу родилась ёлочка», «Здравствуй, гостья Зима!»… песен знали много! По очереди читали стихи и получали свои подарки, уже разложенные на скатерти заботливыми руками, – подходи и бери…
В куклы мы больше не играли. Как-то раз попробовали, Сергею вместо куклы вручили зайца, но игра не пошла. Придумали новые игры – любимой стала игра в геологов – эта профессия была в большом почёте: стране нужны были полезные ископаемые.
Начинали со снаряжения: у каждого должен быть рюкзак (мешок из-под второй обуви), в нём запас еды, в руках палка, лопатка желательна. Собравшись, отправлялись в дорогу с песней:
А путь и далёк и долог,
И нельзя повернуть назад.
Держись, геолог, крепись, геолог,
Ты солнцу и ветру брат!.
Путь лежал неблизкий и неровный: по коридору в кухню, из кухни в прихожую с
заходом в комнаты. Мы то и дело останавливались, брали пробы грунта, обнаруживали то железо, то золото – и, усталые, но довольные результатами своего труда, устраивались на привал, доставали съестные запасы и подкреплялись – это был самый приятный момент в игре… В особо трудные экспедиции приходилось брать гужевой транспорт – лошадей (это были я и Сергей), мы по очереди возили Галку…
Играли в семью, в школу, в магазин, но редко – чаще в настольные игры: в бильярд, в карты, шашки, в лото, в шахматы, кстати, фамилия наших новых соседей была шахматная.
* * *
Время от времени дядя Володя совершал крупные покупки, приятные ему самому и нам, детям, например, настольный бильярд или аквариум, а потом к этому аквариуму много-много всего интересного…
Наблюдать за сложной жизнью аквариума было для меня ещё интереснее, чем играть – да, да, созерцательность никогда не изменяла мне…
Аквариум постепенно заселялся разнообразными рыбками, в нём уже плавали продольно полосатые данио, поперечно полосатые барбусы, красные с острым треугольником чёрного хвоста меченосцы, фосфоресцирующий мизерный неон, чёрные моллинезии и, наконец, были куплены два макропода и вуалехвостые гуппи.
С последними было особенно много хлопот: живородящих беременных гупёшек нужно было вовремя отсадить в банку – иначе другие рыбы примут мальков за живой корм и сожрут их – за этим строго следил дядя Володя. Вообще аквариум полностью находился на его попечении, а мы были его ревностными помощниками: покормить, подержать, принести, унести – всегда с удовольствием.
Дядя Володя был такой человек, которому хотелось подчиняться…
Жизнь в аквариуме была стабильно мирной, пока дядя Володя не запустил туда макроподов. Как только парочка розово-крапчатых крупных рыбок была впущена в сорокалитровое водное пространство стеклянной прямоугольной призмы, мирное сосуществование там закончилось: макроподы сразу заявили о своём притязании на господство в этом ареале обитания. От их агрессии бурлила вода: они постоянно гоняли по всему аквариуму какую-нибудь несчастную рыбку, чаще всего ею оказывался один из меченосцев. В преследовании жертвы макроподы были неутомимы, и через день, другой такой погони мы обнаруживали бедняжку, лежащей на поверхности воды кверху брюшком…
Но нарушители аквариумной идиллии не ограничивались преследованием инаковыглядевших – они враждовали и между собой. Однажды я заметила, что у одного макропода тянется из спины длинная меланжевая нитка. Приглядевшись, я поняла, что это не нитка, а распустившийся, как вязаный шарф, плавник: один забияка другому в драке, а может быть, в пароксизме страсти надорвал спинной плавник…
Как дядя Володя решил эту макроподовую проблему, я не помню…
Осенью дядя Володя приносил домой немыслимо огромные арбузы. Все садились вокруг стола, арбуз с треском разрезался – он всегда оказывался таким спелым, что спелее не бывает, – комната сразу наполнялась лучшим в мире ароматом, и мы набрасывались на редкое лакомство со страстью изголодавшихся жителей не слишком обласканной солнцем земли…
Виктор и Геннадий
У дяди Володи было два младших брата: Виктор – средний, Геннадий – меньшой. Первый работал водителем в автоколонне – второй учился в Сибирском Металлургическом институте (СМИ). Оба брата жили в общежитиях (один – в рабочем, другой – в студенческом), поэтому любили ходить в гости к старшему брату…
Виктор и Гена были совершенно разные во всём. Шофёр – рослый, но сутуловатый, а студент хоть ростом и не вышел, но сложен пропорционально, как танцор Барышников, и так же ловок и изящен в движениях.
Оба всегда приходили в костюмах. Наверно, с тех самых пор я делю мужчин на тех, кто умеет носить костюм, и на тех, на ком костюмчик не сидит.
Коричневый костюм Виктора сидел мешковато, рукава выглядели слишком длинными, чувствовалось, что костюм для него – праздничная одежда. Гена носил свой серый пиджак небрежно, брюки сидели идеально на его недлинных, с сильными икрами ногах.
Отличались братья и манерой держаться: несколько искательная, со слегка наклонённым вперёд корпусом – у Виктора; гордо откинутая голова с рассыпавшейся надвое волной русых волос (как у того парня на бабушкином плакате) – у Геннадия.
Запомнился эпизод: я собираюсь подписать открытку Серёже на день рождения (высоко срезанная роза в гранёном стакане – репродукция акварели Михаила Врубеля). Гена заглянув через моё плечо, предложил свои услуги. Как же красиво он подписал!! Его букву «ж» и сейчас помню, он писал её по-особому: две дужки по бокам, а посередине крестик…
У обоих братьев были девушки. У Виктора – Вера, высокая, сутулящаяся кареглазая шатенка с шестимесячной завивкой, они с Виктором чем-то неуловимо походили друг на друга. Взгляд Веры, как у собаки, менялся в зависимости от настроения хозяина. Размолвки между ними бывали довольно частым явлением… Однажды Вера пришла с синяком, чётко пропечатанным под глазом – Виктор даже не впустил её в квартиру. Стоя у порога, девушка жалко выстанывала свои упрёки – неожиданно парень, схватив её за плечо, повернул лицом к лестнице и сообщил ей такое ускорение, что та, не сказать, слетела, но очень быстро сбежала по ступенькам…
Они помирились, но не поженились, хотя Виктор постоянно жаловался на слишком большой налог на бездетность (за что только не зацепится детская память!)
Виктору было уже хорошо за тридцать, а из недвижимости у него было только койко-место в общаге. Как тут не запьёшь?! Пили вместе с Верой, потом вымещали недовольство жизнью друг на друге…
А вот младший женился рано на немыслимой красавице. Её звали Роза! Роза из Искитима… Невысокая, с точёной фигуркой, сероглазая, с милым, слегка
вздёрнутым носиком, с пушистыми завитками на висках. Я запомнила Искитим, потому что название этого города странно шло к её облику – как будто легкий ветерок дунул в лицо и едва слышно: «Искитим», – шепнул непонятно, но ласково…
Главное богатство Розы – коса, чудесная, пшеничная, ниже пояса, в руку толщиной…
В моих воспоминаниях они появились у нас сразу с ребёночком. Малыш спал у нас комнате в нашей, видавшей виды оцинкованной ванночке: там ему было спокойно. Роза склонялась над ним, и коса свешивалась до пола. Ах!
Гена с Розой спали на кровати Анны Григорьевны. Утром, едва проснувшись, я бежала смотреть на них. Роза, в чёрной комбинации, с полураспущенной косой, стояла на кровати. Матерь божья!! Как она была прекрасна! Это была лучшая в мире скульптура! Я застыла в восхищении…
«Ге-е-ена, загороди меня простынёй: мне надо переодеться», – капризно тянула «скульптура», и было видно, что она не прочь ещё немного покрасоваться, если на неё глазеют, едва не падая в обморок.
Гена с готовностью запрыгивал на кровать и растопыривал руки с простынёй, а сам смотрел туда, за простыню, на неё, на свою розу, Розу… Они стояли на кровати, вознёсшись над нами, и знали, что им позволительно – мы тоже понимали: им можно…
Их семейное счастье было недолгим: любовная лодка, не избежав участи многих, разбилась о быт…
Дядя Володя и тётя Клара
Вспоминая мужчин из своего детства, нахожу у них одну общую черту: они не матерились при детях. Никто. Даже Володька, отцов племянник.
Отец очень редко, в минуту сильного раздражения, мог сквозь зубы тихо выпустить «плятский рот». Дядя Володя – никогда, зато у него была любимая присказка: «Фу ты, черт! весь (вся) в говне» – он произносил это с таким восхищением, как будто речь шла о золоте. Впрочем, русский человек давно уже поставил между этими понятиями знак равенства, окрестив говночистов золоторями. Универсальным сочетанием слов «тихий ужас» наш сосед мог выразить всю гамму человеческих чувств от восторга до испуга… Его улыбка, как улыбка чеширского кота, живёт в моей памяти сама по себе… лучше её назвать усмешкой. Усмешечка была на редкость обаятельной, фирменной, в ней каким-то непостижимым образом участвовал подбородок: он немного подрагивал, а глаза при этом щурились, лучились, как будто от избытка ласки, но внимательный взгляд мог заметить мизерную капельку яда на самом их дне…
Тётю Клару он обожал. С губами слегка вывернутыми, как у Софи Лорен (уменьшенная копия), в креп-жоржетовом платье с рукавами «фонарик» она была чертовски мила. «Дай я поцелую тебя в твой калмыцкий носик», – говорил дядя Володя, умильно глядя на неё, и носик (вовсе не приплюснутый калмыцкий, а маленький, точёный) грациозно и с готовностью подставлялся…
Тёте Кларе тогда было лет двадцать восемь, она была рослой, хорошо сложенной, но рано располневшей женщиной. На фотографии с первенцем Серёжкой на руках она ещё как тростиночка – полнота появилась после рождения
Галки.
Лицо тёти Клары обычно приветливое, могло внезапно потемнеть и начать метать молнии из зеленоватых глаз. Не забуду, как однажды она взялась меня отчитывать – так долго и так нудно больше никто никогда меня не песочил. За что?
Ну, конечно, за эгоизм и неблагодарность!
Всё было правдой, всё я осознала, но зачем же так долго?!
Она стояла на пороге нашей комнаты и указательным пальцем вытянутой руки втыкала в меня свои обвинения.
Я сидела у стола, как подсудимая, опустив голову, и слушала безропотно.
Она уходила – я облегчённо вздыхала и поднимала голову…
Но нет! Немезида, что-то припомнив, вновь возникала на пороге, и указующий перст снова вперялся в меня…
Тётя Клара была вспыльчива, но отходчива: выметав все свои громы-молнии, она тут же забывала об инциденте и становилась такой, какой мы её любили, – милой и улыбчивой…
Дядя Володя часто ставил пластинку:
Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привёл к тебе в дом и тебя не спросив,
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вновь, нас поздравить забыв…
Исполнялась она так душевно и трогательно, что смысл доходил не сразу: всё тонуло в ласковом елее, лившемся на маму. «Я её целовайл (жену), уходя на работу, а тебя (маму), как всегда, целовать забывал…». Меня это сыновнее раскаянье удивляло: смешно, если бы было наоборот: маму поцеловал, а жену забыл и пошёл…
Эта плачущая от жалости к самой себе мама мне совсем не нравилась – вот она, а не я, и есть эгоистка! Обиднее, чем «эгоистка», для меня тогда слова не существовало…
Помню однажды дядя Володя пришёл домой потрясённый: он где-то впервые услышал песню «Враги сожгли родную хату». Пытаясь пересказать своими словами содержание, он всё время повторял: «Прости меня, моя Алёна, что я пришёл к тебе такой» (в песне женщину звали Прасковья)…
Гене нравились совсем другие песни, он пел их под свою гитару:
Я не поэт и не брюнет,
Но зато признаюся заранее,
Что буду ждать и тосковать,
Если ты не придёшь на свидание…
Геннадий был самым ярким из братьев и, наверно, самым одарённым, но без Владимира … но Владимир был им опорой, а, может, и образцом для подражания. Он тянул свою лямку, казалось, легко, улыбаясь, а ведь работа на КМК была страшно тяжёлой, ответственной, сопряжена с опасностью для жизни.
Когда на КМК взорвалась домна, разрушения от взрыва были колоссальными, погибли почти все, кто находился в цехе. Дядя Володя работал именно на том участке и в ту смену, но случайно оказался вне зоны досягаемости осколков. Почти шестьдесят человек погибших! И то потому, что был вечер и смена практически закончилась, а произойди это днём, жертв было бы в десять раз больше…
Бунт
И всё-таки настал день, когда нервы дяди Володи не выдержали и он взбунтовался…
В тот день он пришёл с работы раньше обычного. Выпивши. Дома были мы, четверо детей, и наша мама. Мы играли у нас в комнате, мать хлопотала на кухне – вдруг слышим: бабах!!!
«Прибежали в избу дети» – видят пьяного отца.
Взглянув на нас волком, дядя Володя схватил с комода вторую (осколки первой уже лежали на полу) зелёную вазу с розовым ковылём и – хрясь об пол!..
Синего фарфорового орла постигла та же участь: с размаху – бздынь!!!
Мы заорали благим матом и понеслись обратно в нашу комнату. Галка с Серёжей, не сговариваясь, сразу полезли под кровать…
Мать пошла к дяде Володе увещевать соскочившего с катушек соседа.
-– Владимир, Владимир, успокойся, Владимир!
Но какое там «успокойся»!
Расходившегося бунтаря уже несло напропалую: он подскочил к матери, схватил её за руку, вытащил в коридор, сдёрнул натянутую в прихожей бельевую верёвку и деловито сообщил: «Сейчас я тебя повешу».
Тут уже я заверещала дурниной, вцепившись в мать…
Дядя Володя отпустил мамину руку, вернулся в комнату и молча продолжал крушить зеркала, вазы, пластинки…
Погром продолжался до тех пор, пока с работы не пришла тётя Клара и не вызвала милицию. Дядю Володю увели.
Мы приступили к ликвидации последствий «стихии»…
Оказалось, что дядя Володя громил не всё подряд, а избирательно: фильмоскоп, проигрыватель, аквариум уцелели, пластинки тоже были разбиты не все («Я её целовайл» выжила), но всё равно обломков, осколков, обрывков набралось много, почти половина детской ванны (универсальный сосуд!) – всё, что не подлежало реставрации, сложили в неё.
Тётя Клара не плакала, у пришедшей с работы Анны Григорьевны глаза тоже были сухими. Мать и дочь были подавлены, но не причитали, не ругали мужа, зятя…
Дяде Володе дали пятнадцать суток исправительных работ....
Когда он возвращался «из тюрьмы», я увидела его первой. В синей «арестантской куфайке», холодно взглянув на меня своими серо-стальными глазами, он поднимался мне навстречу по лестнице. В ужасе я повернула назад и понеслась вверх.
