Надежда Феденко
Пиши как боженька. Учимся у мастеров слова
© Надежда Феденко, текст, 2022
© ООО «Издательство АСТ», 2022
* * *
Предисловие
Эта тема меня занимает вот уже лет эдак …дцать с хвостиком.
Началось все во время моей учебы на литфаке, задолго до повсеместного распространения интернета, когда я в свободное от сдачи коллоквиумов и зачетов время кропала девичьи графоманские тексты. Естественно, они были сделаны из набора юной возвышенной филологини: взять приличный кусок любовного томления, приправить историями о страстной и вечной любви, добавить по вкусу недоступный объект восхищения – и подавать горячим!
Основным моим времяпрепровождением тогда было чтение, причем чтение запойное, сумасшедшее, до мушек в красных кроличьих глазах.
Приходя домой из института, я открывала очередной том и погружалась в другую жизнь. В этом винегрете из книг «смешались в кучу» Гомер, Софокл, Лонг, «Повесть временных лет» по программе, Ахматова, Чаадаев (до сих пор не могу понять, как он-то туда попал), Джейн Остин, Чехов, Уайльд, Мериме (ах, с каким упоительным ужасом я перечитывала «Локиса» и не могла себе представить, что же сделал медведь с молодой женой), Теккерей, Диккенс…
Равные с ними права имели газеты, старые и новые журналы и покетбуки с томными красавицами и еле сдерживающими страсть красавцами, мускулы которых готовы были вот-вот разорвать в мелкие клочья батистовые накрахмаленные рубашки с кружевными манжетами. Количество подробных описаний внешности персонажей, их «белокурых локонов», «мощных бедер», «зардевшихся щек» переходило все разумные границы!
Но уже в ту пору меня «терзали смутные сомнения», что тексты, которыми нас пичкали в школе на уроках литературы, созданы не только чтобы сводить с ума школяров и студентов. Что Пушкин, Гоголь, Чехов, Бунин, и даже, о Боже, Толстой, а также Джойс, Моэм, Набоков, Пруст и другие – это абсолютно реальные, «живые» люди, а вовсе не похожие друг на друга пыльные портреты в кабинете литературы.
Мало того, оказалось, что и персонажи, созданные этой «могучей кучкой», иногда выглядят куда реальнее и интереснее тех людей, которых мы каждый день встречаем на улицах.
Поэтому хотелось раскусить, понять – КАК это написано? Чем, помимо гениальности, таланта, магических литературных способностей нужно еще обладать, чтобы слова сводили с ума, вдохновляли, заставляли думать, смеяться, плакать – словом, ЖИТЬ?
Потом я окончила институт, аспирантуру, родила двоих детей, преподавала; написала и отредактировала километры текста; сто раз писала и бросала свой роман (правда, раз сто); снова училась и снова писала; брала интервью у разных удивительных собеседников, влюбленных в свое дело; создала подкаст «Ночное» о взаимосвязях русской и итальянской культуры…
И вот теперь, уже как внимательный читатель, я вижу, что слово, которым мы владеем, – это самое настоящее сокровище. Всякий раз, когда мы мучаемся страхом «белого листа», вновь и вновь удаляем из ворда или гуглдока первое предложение, чувствуем беспомощность и отчаяние перед будущим текстом.
Раздражение и злость, что не получается сразу и хорошо, а лучше сразу, хорошо и много. Стыд и неловкость за свои корявые тексты, которые никто никогда не прочитает, а если и прочитают, то обязательно публично засмеют, разве можно «со свиным рылом в калашный ряд»… где ты – а где великЫй русскЫй роман? Поэтому сворачивай-ка ты, матушка, свою лавочку, и займись чем-нибудь общественно полезным. Знакомо?
Именитые писатели тоже испытывали страхи, которые испытываем и мы, простые смертные. Например, колумбийский писатель и лауреат Нобелевской премии по литературе Габриэль Гарсия Маркес вспоминал, что к писательской смелости его подтолкнул рассказ Франца Кафки «Превращение». Вот как он описывает этот момент: «Как-то вечером приятель одолжил мне сборник рассказов Франца Кафки. Я вернулся в пансион, где тогда жил, и начал читать “Превращение”. От первой же строчки я чуть не вылетел из кровати от удивления. Вот она: “Проснувшись однажды утром после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое”. Когда я прочитал это, то подумал, что до сих пор мне не встречались авторы, которые могли бы себе позволить писать подобное. Если бы я знал, что так можно, то уже давно бы начал писать! И я тут же засел за рассказы»[1].
Чехов со свойственной ему иронией о стезе писателя говорит так: «Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: “Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!”. Если же, несмотря на такую экзекуцию, оный младенец станет проявлять писательские наклонности, то следует попробовать ласку. Если же и ласка не поможет, то махните на младенца рукой и пишите “пропало”. Писательский зуд неизлечим»[2].
На самом деле, у нас под рукой есть все, чтобы помочь себе.
Хорошая новость № 1: спасение рядом!
Хорошая новость № 2: мы можем вместе перечитать знакомые и незнакомые тексты и поговорить про любовь. Любовь к словам, абзацам, метафорам, образам, удачно выстроенным диалогам. К тому, что нас выталкивает из рутины и заставляет погружаться в чужую жизнь, веря в написанное, и гореть новыми идеями.
Вместе мы подробно рассмотрим, какие приемы можно позаимствовать у признанных мастеров слова, и как их можно применить в собственных текстах. Это будут совершенно конкретные разборы, без заумных и сложносочиненных филологических штук. В конце каждой главы я предлагаю вам несколько упражнений, с помощью которых вы сможете усвоить пройденное независимо от того, пишете ли вы текст в собственный блог, школьное сочинение, лирическую зарисовку или наброски к будущей книге.
Если вы откроете комедию Николая Гоголя «Ревизор», то увидите его «Замечания для господ актеров», в которых автор подробно расписывает, как следует играть ту или иную роль. Так вот, я, следуя примеру Николая Васильевича, пишу замечание для господ читателей: не «проглатывайте» эту книгу, не торопитесь, читайте «с чувством, толком, расстановкой», записывайте мысли, которые будут приходить к вам во время чтения (а они обязательно будут приходить!). Если вы привыкли записывать свои мысли на диктофон или в телефон, попробуйте, читая эту книгу, вести записи от руки. Мелкая моторика как нельзя лучше «разгоняет мозги» на творчество.
«Я пишу от руки, потому что не привык думать за машинкой. Мне нужно чувствовать в руке карандаш, видеть, как из-под кончика карандаша выходят слова, и если слово не то, я его просто стираю и пишу новое. Мне надо все сначала записать на бумагу. Только после этого я перепечатываю все на машинке, но сначала мне нужно, чтоб текст был написан от руки, чтоб я чувствовал его», – говорил Уильям Фолкнер[3].
Генри Миллер считал, что писателю вредит любая механистичность: «Когда пишу от руки, у меня создается впечатление, что я более искренен, не столь литературен. За пишущей машинкой у меня все получается слишком гладко. Это напоминает проигрывание фортепьянных гамм. Моими мыслями каким-то образом управляют пальцы»[4].
Я не предлагаю, как пушкинский Сальери, «поверить алгеброй гармонию», разложить творчество на молекулы и атомы, вовсе нет. Но я верю, что у нас есть все шансы справиться со страхами, овладеть конкретными инструментами, чтобы создать текст, который, возможно, станет началом вашего большого творческого пути.
Итак, в путь!
Добро пожаловать на наш литературный борт!
Часть I
В первой части книги мы рассмотрим самые яркие примеры и приемы писательского мастерства из русской и зарубежной литературы. Если бы мы взяли всех любимых авторов, только список писателей занимал бы несколько страниц, а объем книги стремился бы к бесконечности. Поэтому если вы в оглавлении не найдете «своего» писателя, не огорчайтесь. Изучив книгу и выполнив упражнения, вы сможете взглянуть по-новому на любимые книги или захотите создать собственный текст.
Лучше всего читать главы в предложенной последовательности. В некоторых из них мы будем обращаться к написанному в предыдущих разделах, поэтому читая по порядку, системно, вам будет легче усваивать материал. Однако главы написаны так, что каждая из них вполне автономна – не возбраняется открыть книгу в любом месте, вдохновиться и начать творить.
Николай Гоголь: прожектор героя
«Еще ни у одного писателя не было этого дара выставлять так ярко пошлость жизни, уметь очертить в такой силе пошлость пошлого человека, чтобы вся та мелочь, которая ускользает от глаз, мелькнула бы крупно в глазах всех. Вот мое главное свойство, одному мне принадлежащее»[5].
Так Николай Васильевич Гоголь с абсолютной прямотой, свойственной только очень дальновидному человеку, говорит о своем писательском таланте, цитируя Пушкина. Давайте запомним это слово – «пошлость» – мы обязательно разберемся с ним в другой главе.
Но сейчас вернемся к Гоголю. Он рано понял свое призвание и с удивительной объективностью, скажем прямо, редко присущей людям писательского труда, отмечал свои, как сейчас говорят, hard skills[6]: «Я никогда ничего не создавал в воображении и не имел этого свойства… У меня только то и выходило хорошо, что взято было мной из действительности, из данных мне известных… Я никогда не писал портрета, в смысле простой копии. Я создавал портрет, но создавал его вследствие соображенья, а не воображенья»[7].
Портрет, создаваемый вследствие соображенья… Как именно Гоголь это делал? Давайте посмотрим, как Гоголь описывает помещика Манилова во второй главе «Мертвых душ»: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее расположения и знакомства. Он улыбался заманчиво, был белокур, с голубыми глазами. В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: “Какой приятный и добрый человек!”. В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: “Черт знает что такое!” – и отойдешь подальше; если ж не отойдешь, почувствуешь скуку смертельную»[8].
Вереница образов гоголевских помещиков стоит перед нашими глазами еще с девятого класса. Помните, как мы послушно заучивали очередность посещения Чичиковым помещиков и символичность каждого образа? Движение от Манилова к Плюшкину должно было показать нам омертвение души, спуск в духовный ад и нравственную пустоту.
Чичиков первым делом едет к Манилову. Случайно ли Гоголь поставил сладчайшего мечтателя в начало поездки за мертвыми душами? Очевидно, что нет. По писательскому замыслу, последнюю степень деградации Павел Иванович должен был обнаружить у последнего помещика, тогда как Манилов, на первый взгляд, не внушает опасения и не несет отрицательных черт. Но так ли это на самом деле?
Посмотрите, как Гоголь подводит нас к пониманию маниловского характера, к отсутствию в нем определенности и стержня.
«Есть род людей, известных под именем: люди так себе, ни то ни се, ни в городе Богдан, ни в селе Селифан, по словам пословицы. Может быть, к ним следует примкнуть и Манилова», – подбирается к персонажу автор[9].
«Приятный», «сахар», «голубоглазый», «белокурый», чистый Сахар Медович, мужчина видный, – не правда ли, вполне безобидные определения, рисующие нам приятного, доброжелательного человека. Так почему с этим господином, который построил у себя в деревне рядом с господским домом «Храм уединенного размышления», не делает никому зла, чувствуешь «скуку смертную»?
Да-да, «скуку смертную»!
Манилов жалуется Чичикову, что в деревне нельзя побеседовать «о любезности, о хорошем обращении, следить какую-нибудь этакую науку, чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое…». Но какие именно паренья нужны Манилову, он не уточняет.
Мечтания Манилова стали притчей во языцех: «…как бы хорошо было жить с другом на берегу какой-нибудь реки, потом чрез эту реку начал строиться у него мост, потом огромнейший дом с таким высоким бельведером, что можно оттуда видеть даже Москву и там пить вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о каких-нибудь приятных предметах»[10].
Текст Гоголя полон деталей: бисерный чехольчик для зубочистки, колченогий медный подсвечник рядом с щегольскими аксессуарами, простые кресла рядом с мебелью, обтянутой шелковой тканью. Все они характеризуют Манилова как прожектера.
Любопытно, как перекликаются описания дома Манилова у Гоголя и комнаты Ильи Ильича Обломова в одноименном романе Ивана Гончарова. Поразительно похожие детали красноречивы: забытая газета и заброшенные книги. Жирным шрифтом я выделила слова и фразы, которые и придают тексту атмосферу заброшенности и запыленности: «По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями для записывания на них по пыли каких-нибудь заметок на память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки. Если б не эта тарелка, да не прислоненная к постели только что выкуренная трубка, или не сам хозяин, лежащий на ней, то можно было бы подумать, что тут никто не живет – так все запылилось, полиняло и вообще лишено было живых следов человеческого присутствия. На этажерках, правда, лежали две-три развернутые книги, валялась газета, на бюро стояла и чернильница с перьями; но страницы, на которых развернуты были книги, покрылись пылью и пожелтели; видно, что их бросили давно; нумер газеты был прошлогодний, а из чернильницы, если обмакнуть в нее перо, вырвалась бы разве только с жужжаньем испуганная муха»[11].
Безымянная жена Манилова – зеркальное отражение супруга. Гоголь весьма ироничен по отношению к сладкой парочке: «Конечно, можно бы заметить, что в доме есть много других занятий, кроме продолжительных поцелуев и сюрпризов, и много бы можно сделать разных запросов. Зачем, например, глупо и без толку готовится на кухне? Зачем довольно пусто в кладовой? Зачем воровка ключница? Зачем нечистоплотны и пьяницы слуги? Зачем вся дворня спит немилосердным образом и повесничает все остальное время? Но все это предметы низкие, а Манилова воспитана хорошо»[12].
(Кстати, посчитайте, сколько раз в этом отрывке Гоголь употребляет вопросительное местоимение «зачем». Зачем (!) он это делает?)
Чичиков, как истинный манипулятор, умеющий подстраиваться под собеседника, мгновенно схватывает линию поведения с Маниловым. Вот как Павел Иванович давит на самые чувствительные струны нежной и сладкой маниловской души: «Если б вы знали, какую услугу оказали сей, по-видимому, дрянью человеку без племени и роду! Да и действительно, чего не потерпел я? Как барка какая-нибудь среди свирепых волн… Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? За то, что соблюдал правду, что был чист на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!.. – Тут даже он отер платком выкатившуюся слезу»[13].
Рекомендую обязательно посмотреть фильм режиссера Михаила Швейцера «Мертвые души» (1984 год). Как же в этом эпизоде Чичиков в исполнении Александра Калягина виртуозно считывает жесты и мимику Манилова, подстраиваясь под него! Как возвышенно, патетично говорит этот мелкий бес, прельщая Манилова! Он ведет себя не как делец, а как истинная чувствительная душа, на что Манилов и клюет, как рыба на приманку – отдает мертвые души, не взяв за них ни гроша.
Какие первые выводы можно сделать?
Гоголь показывает своего героя в таких обстоятельствах, которые подсвечивают маниловскую бессмысленность и токсичную сладость. Улыбка, не сходящая с уст, чрезмерная обходительность, назойливая предупредительность, обстановка дома, жена под стать самому хозяину – все это работает на цельный образ героя.
Давайте рассмотрим еще один пример. Извольте любить и жаловать: помещица Настасья Петровна Коробочка.
Ох, сколько же написано школярами сочинений про «дубинноголовую» Коробочку, которая смотрит на нас со страниц школьных учебников для девятиклассников отяжелевшей брыластой женщиной без возраста! А между тем Гоголь предельно ясно показывает деловую и довольно подвижную натуру уважаемой Настасьи Петровны, владелицы 80 крестьянских душ.
Вот один из фрагментов, где гоголевская проза разворачивается во всей своей красоте и гениальности.
Итак, по пути к поместью Собакевича, бричка Чичикова с Селифаном и Петрушкой сбивается с дороги и попадает под проливной дождь. Павел Иванович подъезжает к дому Коробочки. Посмотрите, кто и как его встречает.
«Бричка, въехавши на двор, остановилась перед небольшим домиком, который за темнотою трудно было рассмотреть… Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал Бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла. Уже по одному собачьему лаю, составленному из таких музыкантов, можно было предположить, что деревушка была порядочная; но промокший и озябший герой наш ни о чем не думал, как только о постели»[14].
Как вы думаете, для чего Гоголь дает такое пространное описание собачьего хора, хотя он ровным счетом никакого отношения не имеет ни к дальнейшему повествованию, ни к личности самой Коробочки?
Свой ответ на этот вопрос дает писатель Владимир Набоков в эссе о Николае Гоголе: «Гоголь творил гоголевскую жизнь. И я подхожу к его «Мертвым душам», как подхожу к прекрасной картине – не рассуждая о том, как звалась флорентийская цветочница, послужившая для художника моделью мадонны. Гоголем надобно наслаждаться на свежую голову, забыв классные сочинения и исторические данные и не оскверняя географическим названием города Н., куда в прекраснейший день русской прозы въехал Чичиков»[15].
Не имеющий никакого отношения к последующим событиям собачий хор выполняет функцию фона, полотна, на котором Гоголь рисует свой шедевр.
А что же наша Коробочка?
Она встречает промокшего и проголодавшегося Павла Ивановича как положено, без лишних восторгов, немного настороженно, но оказывая все же гостеприимство.
Это «женщина пожилых лет, в каком-то спальном чепце, надетом наскоро, с фланелью на шее, одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов»[16].
Далее мы видим шедевральный мазок гоголевской кисти. Коробочка перечисляет Чичикову помещиков, которые живут неподалеку:
– Какие же есть?
– Бобров, Свиньин, Канапатьев, Харпакин, Трепакин, Плешаков.
– Богатые люди или нет?
– Нет, отец, богатых слишком нет. У кого двадцать душ, у кого тридцать, а таких, чтоб по сотне, таких нет[17].
Все! Все эти достопочтенные господа средней руки, живущие по соседству с Настасьей Петровной, никогда больше не появятся в поэме. Но представьте, как много потерял бы гоголевский текст, если бы в нем не было ни собачьего хора в имении Коробочки, ни этой говорящей галереи фамилий.
Если нам вздумается пофантазировать, то какими мы представим этих помещиков? Например, как, по-вашему, выглядит Канапатьев? Высокий ли, приземистый? Тучный, с красным, как раньше писали, апоплексическим лицом, или тощий, вертлявый с тонкими ножками и небольшим брюшком, обтянутым старым сюртуком? А Бобров? Наверняка, это уважаемый господин, несмотря на то, что у него максимум 30 душ.
А г-н Харпакин? Язвительный, въедливый, экономный, изводящий домашних и тайком прикладывающийся к спрятанной бутылочке мадеры… Внешний вид, одежда, манера говорить, характер – какими они предстают перед вами?
Вы наверняка слышали о внесценических персонажах? Это герои, которых нет в действии, но они присутствуют в речи других персонажей. Так вот вспомогательные внесценические персонажи помогают автору дополнить характеры основных действующих лиц, пояснить то или иное обстоятельство.
Вспомните, какую сцену видит подъезжающий к усадьбе Манилова Чичиков: «Вид оживляли две бабы, которые, картинно подобравши платья и подтыкавшись со всех сторон, брели по колени в пруде, влача за два деревянные кляча изорванный бредень, где видны были два запутавшиеся рака и блестела попавшаяся плотва; бабы, казалось, были между собою в ссоре и за что-то перебранивались»[18].
