Н. В. Бабина
Город рыб
И бранился непотребно, ибо бысть упоен владою…
Мой Толик.
До свадьбы дело не дошло. После школы мы с Ульянкой поперлись в университет, а Толика забрали в армию. И на втором курсе я уже не считала, что Толик – моя судьба. А на третьем появился Антон. Не могу сказать, что я никогда не задумывалась, как могла бы повернуться моя жизнь, не отклони я когда-то приглашение в Прилуцкий клуб на танцы… Но, как бы там ни было, я его отклонила.
Теперь Толик работает трактористом. Более того, он тракторист по сути. Тракторист! Он все забыл. Алконавт ужасный. В этом году, как я слышала, отправил сына учиться в экономический университет в Минске, причем на платное отделение. Лицо у него обветренное и загорелое до красно-бурого цвета, а морщины резкие и глубокие. Он огромный, но постепенно «стаптывается» и становится уже в плечах. Гандзя, его жена, активно пытается сделать из него истинного хозяина: с теплицами, свинарниками и пальметтными яблонями.
Валика время изменило меньше. Он – бригадир, раньше в колхозе «Путь Ильича», сейчас – в ООО «Агровиталика Плюс». В нем больше осталось от того мальчика, с которым мы ходили в школу: круглое свежее лицо, улыбка… Только тогда он был проказник и сорвиголова, а теперь стал задумчивым и неторопливым. Разъезжая по околицам на своей телеге, он лежит на сене вальяжно, с форсом, точь-в-точь как когда-то его дед. А служебной «Нивой» пользоваться не любит: говорит, ему некуда спешить.
Как ни странно, я обрадовалась. Несмотря ни на что, обрадовалась, когда, заглушив мотор, хлопнул дверцей трактора Толик, а Валик, спрыгнув с телеги, привязал коня к столбику возле калитки.
Мы с Ульянкой спустились вниз, спряталось за Буг и солнце. Потухли, пропали красные отблески; ночь, пока что в синем, подбоченясь, смелее выступила вперед.
– Не смогли раньше, – еще от забора подал голос Толик. – Чарота сказал: «Как хотите, а не отпущу! Мне и самому надо было бы пойти попрощаться с Мокриной Лукашевной, но ведь погода ждать не будет. Вон, дождь на сегодня обещали по радио! Покойница и сама хозяйка была, дай бог, какая, она нам простит. Уберем сено – вместе на могилу сходим».
– И стояла ведь туча за Бугом, – добавил Валик, подходя. – Но, вишь, ветром пронесло. А надо бы дождя, ох, надо. Тем более, что сегодня мы последнее сено свезли… Так что вы не обижайтесь, что на похороны не пришли. Ну никак не получалось.
– Что вы извиняетесь, – махнула рукой Ульянка. – Хорошо, что сейчас догадались заехать. Пойдемте в дом. Вы руки помойте, а мы пока стол немного в порядок приведем…
Мы с сестрой убрали тарелки, стаканчики и вилки, поставили чистые приборы. Толик с Валиком оттащили два лишних стола, и мы расселись.
Днем мы с Ульянкой не садились за поминальный стол. Поднести-унести, убрать-подать – надо было обслужить людей, пришедших в последний раз к бабушке. В этом состояла наша задача на поминках, и она была нам давно, настойчиво и подробно ею же, бабушкой, растолкована. Но сейчас вечер, сейчас другое дело. Сейчас каждое блюдо можно сбросить с трех тарелок на одну: официальная часть закончилась.
Толик открыл бутылку и, на мгновение застыв над моей стопкой, вопросительно взглянул на Ульяну. Она кивнула, и он мне налил. Я на такие вещи уже не реагирую, привыкла – что тут будешь делать, алкоголичка, собой распоряжаться не может, сестра решает за нее, может она помянуть бабушку или нет…
Тишина. За окном темнеет. Голая лампочка. Каждый год на Пасху в этой же комнате мы накрывали стол. Бабушка никогда не сидела на почетном месте – всегда где-то с краю, примостившись рядом с детьми, но перед первой всегда говорила она. Обычно в стихах – простые мысли, глагольные рифмы. А теперь тишина, и мы молчим, держа водку перед собой.
– Так что я хотел сказать? – Толик встал, чего я от него не ожидала. – Может, и не мне надо было первому, но что ж… Я вот что сказать хочу: первое, что я помню в своей жизни, – баба Мокринка. Ну вы же знаете: когда мне было четыре года, я на Плесе бил лед и провалился, а она меня вытащила. Помню: хватаюсь пальцами за ледяные глыбы, а они выскальзывают, и передо мною то черная вода, то белый снег, то синее небо, и вдруг меня хватает за воротник сильная рука, и я уже лежу на снегу, мне не хватает воздуха, а изо рта идет пар… Она ведь меня с Плеса всю дорогу на руках тащила, да бегом…
Валик вдруг засмеялся и тотчас смутился своего неуместного смеха:
– Ох, тебя она перла в четыре года, а меня в пятьдесят четыре…
– Как так?
– Да с месяц назад возвращался откуда-то через Добратичи, вижу баба Мокрина тащит мешок на спине, ковыляет, на палку опирается. Я с телеги слез, говорю: «Дайте помогу!» А она очки поправила, присмотрелась, узнала и говорит: «А, Валичок! Спасибочки тебе, только мне еще по силам и тебя понести, не то что мешок! – «Ой ли?» – «А погляди!» – И что бы вы думали: я, вроде как в шутку, подошел, а она, вроде как в шутку, мешок свалила на землю и меня подхватила и понесла, я и оглянуться не успел! Правда, я сразу спрыгнул с ее спины, но от земли она меня оторвала… Так помянем.
– А помнишь, как она этого толстого отшила? – продолжал Валик, когда мы выпили.
– Она вставала раньше всех в Добратичах.
– Мой отец рассказывал, что она единственная из женщин могла управляться на жатке.
– А как она подралась с агрономом?
– А как повесила бешеного кота?
– И топила котят, и гоняла собак, и била детей, которые в сад лазили …
– Кто понимает бабушку, тот понимает все, – сказала Ульянка.
– Какие необычные слова, – заметил Валик.
– Это не мои, – отозвалась Ульянка. – Так помянем.
– А твой, говорили, на выборы двинул? Метит, значит, на самый верх? – повернулся ко мне Толик. – Рисковый парень. Дык ты, видать, счас в Минск поедешь, помогать?
Уехать в Минск? Такая мысль мне в голову не приходила. Антон меня не зовет, а самой напрашиваться… Нет, не поеду. Тут остается бабушкин дом, бабушкин сад, ее хозяйство… Я их не брошу. Чувствую, что мой долг – остаться здесь и позаботиться о них, чувствую, что должна разобраться с тайной бабулиной смерти – здесь в Добратичах, где все и произошло.
Я посмотрела на сестру и увидела, что она меня понимает.
После второй сестра коротко рассказала хлопцам, что бабушка умерла из-за того, что кто-то по неизвестным причинам подсыпал в кофе кардиостим-форте.
– Неясно, зачем конкретно и для кого, – пояснила сестра. – В такой дозе это смертельный яд и для меня, и для Алки – для любого, у кого сердце слабое. Однако удар пришелся по бабушке.
Насквозь пропитанный водкой Толик, да после второй, не очень-то поверил:
– Ого! Так это ж детектив! «Убийство в Добратичах», в двух сериях.
Никто не поддержал неудачной шутки.
– В милицию надо сообщить, – серьезно предложил Валик.
Мы с Ульянкой переглянулись. В милицию? Зачем? Что может сделать милиция? Если и заведут дело по попытке убийства, то будут вяло отрабатывать зарплату, а через некоторое время закроют за недостаточностью улик… Кому помогла милиция? Есть ли вообще такие люди, кроме как в тех самых детективах, которые каждый вечер крутят по российским каналам? Нет, милиция нам не помощник… Надо думать самим.
– Нет, милицию мы нагружать не будем, – покачала головой Ульянка. – Там других дел хватает.
– Правильно! Зачем нам менты? Сами разберемся! – в Толике, кажется, бушевал хлипкий энтузиазм алкоголика, и Валик противопоставил ему здоровый скептицизм бригадира:
– Каким образом? Как ты собираешься это делать?
– Надо думать! Надо искать, кому выгодна смерть!
– Чья? Бабы Мокринки?
– И ее, и твоя, и твоя, – Толик подбородком показал на меня и на Улю, которая в это время отошла от стола и села на диван. – Надо написать список тех, кому вы можете мешать в чем-либо.
– А может, это уже… – начал было Валик и замолк. – А какой это был кофе?
– Да обычный совершенно, – отозвалась я. – Якобс, Крёнунг. Я его часто покупаю. Пачка початая, я уже недели две ею пользовалась.
– А когда в последний раз? – поинтересовался Валик.
– Не помню! Уже думала, пыталась сообразить – не помню. Начисто выветрилось из головы из-за всех этих перипетий. Я ведь часто кофе пью. Может, в тот день утром? Или накануне днем? Помню, на прошлой неделе ко мне приходил Мишик, его угощала, но после этого наверняка еще пила сама…
– Надо искать мотив, – стоял на своем Толик.
– Ага, а потом окажется, что убийца – как раз тот единственный, у кого мотива в принципе и не было, – заметил Валик.
– Но надо же с чего-то начать! – уверенно сказал Толик.
– Как бы там ни было, надо идти в милицию. А если категорически не хотите, то хотя бы выбросьте продукты, которые были в доме до смерти бабы Мокрины, купите новые. Мы-то хоть, надеюсь, за этим столом не отравимся? – спросил Валик.
– Послушайте, – каким-то странным голосом вдруг перебила спор Ульянка. – Послушайте, Алка, ты знаешь, что у тебя здесь?
Слушая парней, Ульянка машинально взяла одну из кипы сваленных на столике возле дивана папок и стала рассеянно листать. Сейчас, держа раскрытую папку на коленях, она смотрела на меня с каким-то диковинным выражением лица.
– Так ты знаешь, что у тебя здесь?
– А то нет! Это документы из архива, я собиралась с ними работать, – ответила я.
– А ты их хоть просматривала?
– Некогда было. А что?
– Вот слушайте. – И Ульянка медленно, чтобы мы лучше поняли, стала читать, непривычные слова по-особенному звучали в тишине вечера. – «Протэстацыя месцича львовского пана Христофа Сторымовича, цехмистра злотников, на пана Бартоша Костомлоцкого об нападе, обранене и уближене. Одбывалося в городе Берестью Великого княства Литовского дня 28 месяца Липца году господнего 1650. Перед нами, бурмистрами, райцами и лавниками, того дню на справах судовых в ратушу берестейском будучыми, изусно оповедал и скардзил мешчанин места его королевской милости Львовского цехмистр злотников Христоф Сторымович пан Трызна на земянина воеводства Берестейского его милость пана Бартоша Костомлоцкого, господаря Костомлот и земель прилеглых, о том, што ж деи сего року месяца Липца 26 дня пан Христоф Сторымович, яко чоловек спокойный и никому ни в чом невинный и покоем права посполитого обварований жадной прыкрости и обельги, по своим справам был на реце Бугу, правым берегом шол, шукаючы певны пакунек, схованый там его отцом, паном Сторымой Трызной, гды пан Бартош Костомлоцкий нагле вкупе зе свыми холопами напал, и крваве пана Христофа и бывших с ним людзи обранил и зранил, и прыгрозил забити, и крычал, же не дозволит прывлащать скарб, ктуры ведлуг праву посполитому належіт пану Бартошу Костомлоцкому, поневаж в ему належней земли ест схованы.
На то пан Христоф одпорал, же шукает не скарб, тылько певный пакунек небощыка свого отца, и показал таку цедулу, також тестамент пана свого отца, ктуры отец тему 2 лета назад вертался з Берестья до места Львовскего водой Бугом и коло млыну Костомлоцкага нападлы окрутныя апостаты гвалтовники, и имали все майно и забияли люди, аже вратунку не было, ино пред смертью пан Сторыма Трызна поспел заховати лар з клейнотами, ктуры мел з собой, в певнем месцы, и написал цедулу, ктуру цедулу слуга верный до Львува доставил и пану Христофу передал.
Пан Бартош шаблею грозил и бранился непотребно, ибо бысть упоен владою, а холопы киями и ланцухами прымусили пана Христофа цедулу отдати, а в той цедуле показано, где належит шукати лар з клейнотами. То пан Христоф Сторымович Трызна досведчал, же ест наступца свого отца и просит панув бурмистров, радцев и лавников рачити прымусити пана Костомлоцкого повернуть цедулу и штраф помененому Костомлоцкому присудити, а маючы в том великий жаль и крывду немалую, і хотячы з тым паном Костомлоцким у суду належного правне поступовати, просил, иж бы тое оповеданье и жалоба была до книг меских берестейских записана. Што ест записано.»[17]
Я перевела дыхание и взглянула на парней. Валик мечтательно улыбался, у Толика блестели глаза, а улыбка стала более определенной и широкой. Исчезли без следа эти пятьдесят лет, испарились и колхоз, и ООО «Агровиталика Плюс», и тоска, и заботы, не было ни обсиженных дачниками холмов, ни зеленых жаб в телевизоре, ни Тарасенко[18] – здесь сидели дети Добратичей, и жизнь была впереди, и земля в этот вечер стала прозрачной, как стекло, открыв клады – и не только сокровища львовского ювелира… Ульянка глядела на нас насмешливо, но видно было, что и она, историк, которому не в новинку держать в руках древние бумаги, поражена.
– Ну как, все поняли? – спросила она.
– Вот это да! – Толик шумно выдохнул. – Чего же тут не понять: какой-то ювелир плыл Бугом, на него напали бандиты…
– Рэкетиры, – живо уточнил Валик. – Казаки-разбойники.
– Ага, рэкетиры, а он перед смертью ухитрился спрятать ларец с сокровищами да еще и передать писульку сыну… Записку, где тот ларец искать… А дальше что было? Отдал тот пан Костомлоцкий записку? А с кладом что? – поинтересовался Толик.
– Здесь больше ничего, кажется, нет, – ответила Уля. – Дальше идут другие акты.
– И все это было вот здесь, поблизости! Ведь Костомолоты – вот они, сразу за Бугом. Даже не верится.
– А что ж ты думал? Что здесь люди не жили? Не ели, не пили, денег не зарабатывали, авантюр не устраивали?
– Интересная у тебя работа, Алка! Это тебе не на тракторе навоз вывозить!
– Да какая она моя! Если бы Ульянка не стала просматривать папки, я бы их так назад нечитанными и отдала.
Я совсем, надо признаться, забыла об этих документах из минского архива.
Перед тем, как выехать из Минска, обуреваемая мыслями о самостоятельной жизни, я пыталась найти работу, лучше бы по специальности – торговать на Комаровском рынке подсолнечным маслом мне как-то не хотелось, – и обращалась ради этого ко всем знакомым. Ольга Бабкова[19], задумавшись на минутку, сказала этим своим голосом, в котором, за закрытыми ставнями, наверняка проживает Ольгина душа:
– Знаешь что, кажется, у нас в архиве есть возможность поработать вне штата – разбирать старые акты. Это, конечно, копейки, но, с другой стороны, и неплохо – будешь сидеть в своих Добратичах и вместе с тем работать, читать и набирать на компьютере старые документы.
Такой вариант вызвал у меня прилив энтузиазма. Он показался мне идеальным способом постепенно вернуться в профессию. (Хотя если подумать, это бред сивой кобылы в чистом виде: в возрасте, когда другие готовятся к пенсии, я собиралась начать трудовую деятельность по специальности! Но на то были веские причины: я искала работу, потому что мне надо было почувствовать себя независимой. Независимой мне нужно было почувствовать себя потому, что мой муж Антось нашел мне молодую замену, и мне об этом донесла анонимка по телефону. А изменил мне муж потому, что больше не мог выносить моей никчемности и хотел нормальной жизни…)
В архиве меня нагрузили кучей ксерокопий старых нечытэльных, говоря по-польски, актов. Я листала обстоятельно сшитые в папки ксерокопии, и мой энтузиазм таял. Я абсолютно ничего не могла разобрать! Вереницы и вереницы букв, каллиграфических и не очень, кириллица и латинка… Все-таки уж больно давно я учила палеографию в университете и с тех пор не практиковалась. А в Добратичах на меня навалилась куча хлопот и обязанностей, потому папки так и лежали нераскрытыми до того момента, как к столу подошла Ульянка.
Сама не ожидая от себя, я выпалила:
– Слушайте, а если ларец этот так где-то и лежит? А что, если его поискать? Ульянка, сколько сейчас могут стоить драгоценности работы семнадцатого столетия?
Ульянка пожала плечами.
– Зависит от того, из чего и как они сделаны. Если, к примеру, серебряные, то… ну, не знаю, может, примерно по несколько десятков-сотен долларов каждый… А если золотые, хорошей, качественной работы, с алмазами и бриллиантами, то могут и очень дорого стоить… Если имеют историческую и художественную ценность – то вообще неизвестно сколько, даже до миллионов… Судя по тому, что этот пан Трызна их искал с риском для жизни, они были достаточно дорогими для своего времени, не бижутерия… Но выбросьте это из головы, – решительно отрубила сестра, заметив, что парни, как и я, внимательно ее слушают. – Искать клад – это несерьезно.
– Почему несерьезно? – вскинулась я. – Потому что это я предложила?
– Несколько сотен долларов каждый… – задумчиво повторил Толик, почесав красивую бровь. – А действительно, почему несерьезно?
– Знаете, дорогие мои, вообще-то кладов как таковых в земле много, это дело известное. Как сказал Валик, люди здесь жили и деньги зарабатывали… А поскольку для прошлых времен закопать деньги в землю было так же естественно, как нам сегодня открыть счет в банке, и поскольку на каждого живого приходится множество уже умерших, то понятно, что и кладов должно приходиться немало, однако… Клады находят либо случайно, либо в результате старательного сбора и анализа информации. В данном случае информации явно маловато. Ну что мы знаем: ювелир спрятал свой ларец где-то на Буге, возможно, в окрестностях Костомолот, но эти окрестности могут быть достаточно протяженными, причем по обоим берегам реки, а берега эти нам недоступны… Костомолоты ведь на польской стороне… Все это слишком неопределенно. И потом, вы же видите, ларец уже искали: и сын ювелира, и этот Костомлоцкий наверняка, раз цидулку забрал… Да и до кладов ли нам? Мне так наверняка будет не до того, – Ульянка встала и снова подошла к столу. – Давайте лучше выпьем. Кажется, на поминках принято пить трижды, а мы ведь на поминках.
Первое знакомство с Куколем Иваном Митричем
Следующим утром больше всего мне хотелось выспаться. Поспать. Вот вытянуться и спать, спать, спать. Дать расслабиться натянутым нервам. Дать покой телу. Однако гвардия во дворе потребовала своего уже на рассвете; я со стоном оторвала тело от матраса. Куры вылетали из курятника, как ненормальные; гуси бешено гоготали; утки презрительно крякали; кролики возмущались молча, выразительно шмыгая носами. А когда я, еще в полусне, открыла хлев, свинья подняла такой пронзительный визг, что я была готова прямо на месте убить ее собственными руками. Убить… Это слово воткнуло меня в реальность, как в розетку. В доме произошло убийство, непонятное, однако явное.
Бабушки больше нет.
– Все усыпано яблоками, – Ульянка притащила две огромные корзины белого налива и вывалила в углу веранды. – Четыре дня не собирали, земля белая.
Я принялась нарезать бураки, засыпала в чан крупу, добавила туда мелкую картошку и поставила варево на газ.
– Чего это ты так рано вскочила? Я так, если бы могла, не вставала бы вовсе. И надо было живность выпустить, раз уж встала.
– Не думала, что застряну в огороде, – ответила Уля. – Может, кофе?
– Давай. Все равно спать уже не лягу.
– А потом надо яблоками заняться. Не пропадать же им. Тем более на чердаке сейчас такая жара, что в момент высохнут. Давай-ка я займусь завтраком, а ты, может, пойди умойся, а то смотреть страшно. Залезь потом, достань с чердака старые покрывала, на которых бабушка сушила яблоки, – крикнула она мне вслед, когда я уже шла к рукомойнику.
Рукомойник, к которому прикасались бабушкины руки. Ее лавка. Корни деревьев на тропинках, по которым она ходила. «Заростуть мои чорны стэжки»[20], – говорила она. Неужели так и не будет дано мне уразуметь, зачем мы топчем свои черные тропинки?
Запахло кофе – Ульяна сварила. Новую пачку привезла из Бреста Зарницкая.
А на чердаке пахло стариной. Паутина и пыль. По углам громоздились лахи[21] – те, которые бабушка не сочла нужным сжигать. Тут были фундаментальные кросна[22], несколько старых пальто, тоненькая каета[23], с которой ходили в школу, должно быть, еще в 20-е годы… Я перебирала старые вещи и невольно продолжала думать о бабушке. Она была человеком ярким, неординарным, очень одаренным… У таких людей всегда находятся враги… Ну и что, что ей было почти сто, что жила она, не выезжая из Добратичей… Здесь тоже кипят страсти… Нет, видит Бог, это даже более реально, чем допустить, что отрава в кофе предназначалась мне. Господи, я-то кому могу быть нужна?! Или, точнее, кому до такой степени мешаю? Смешно! Конечно, я бестолковая, но что никому не перешла дорожки – это точно. Еще более глупо допустить, что кто-то желает смерти сестре. Вот у кого не может быть не то что врагов, но даже недоброжелателей… Ее любят все. Сей человек, человек со стержнем, человек-плечо, на которое всегда можно опереться, и это знает каждый, кто с ней знаком. Человек-камертон, по которому проверяют точность звучания нот.
Размышляя так и рассматривая старые вещи, я наткнулась на запыленную бутыль гамзу… В ту пору, когда найти бутылку, равно как обертку от конфет или осколок фарфорового изолятора, или кусочек ткани, было роскошью и удачей, мы всегда брали ее в поле: ее удобно носить – бутыль оплетена проволокой, и из проволоки же сделана ручка-петля. Сохранилась даже пробка – какая-то туго свернутая бумажка. Я вынула ее. Под пальцами развернулся пожелтевший тетрадный листок, на котором в полумраке виднелся рисунок. Я поднесла бумагу к окошку. Это мой детский рисунок? Ульянин? Нет. Так рисовали в средние века: хорошо прорисованы детали, но линии немного косые; множество точных подробностей, но пропорции нарушены; рисовал наверняка взрослый человек, вероятно, даже способный, но никогда не обучавшийся рисованию, который и карандаш-то редко в руках держал… На листке молодой человек, коренастый, с носом, в кепке. Прорисован воротник рубахи, пуговицы, набойки на каблуках ботинок. Руки толстые, сильные. Очень похожий человек и на обратной стороне. Я присмотрелась: почти выцветшая подпись, несколько раз повторено имя: Stepan.
А ниже польскими буквами, но украинскими словами:
Sonce nyzeńko
Pryhodź, serdeńko
Tody pryjdesz
Jak Lalku prożenesz[24].
Писала наша баба, догадалась я. Баба, закончившая польскую школу, и писать должна была по-польски. Хотя и родными, украинскими словами. А нарисованный, значит, тот самый Стэпан. Калёниха, наше добратинское информационное агентство и по совместительству архив, рассказала когда-то нам с сестрой историю любви и предательства, героями которой были наша тогда еще молоденькая незамужняя баба, такая же молоденькая Лялька и вот этот красавчик Степан. По словам Калёнихи, Степан и наша баба любили друг друга и хотели побратыся[25], но потом Лялька отбила Степана – просто ради интереса, он был у нее осэмнаццатый[26]. Вскоре Лялька его бросила, и он попробовал вернуться к своей Мокринке, но она его не приняла, вышла замуж за нашего деда Василя, однако Ляльку так и не простила. Действительно, сколько помню, они всегда ругались и ссорились, наша баба и баба Лялька… Баба Лялька сейчас безногая, в отличие от нашей бабы, она и в старости сохранила миловидность: у нее мягкие карие глаза и морщины, которые Гоголь назвал бы гармоничными. Но за миловидностью и мягкостью кроется характер не менее сильный, чем у нашей ведьмы.
– Ну и что ты ей скажешь? – пожала плечами Ульянка, когда я показала ей найденную на чердаке бумажку и предложила сходить к бабе Ляльке. – Не вы ли, бабуля Лялька, отравили нашу бабу за то, что восемьдесят лет назад не поделили кавалера? Нет, ерунда, песня про Грыця какая-то…
– Грыця, не Грыця, но ведь надо, как говорит Толик, с чего-то начать! Может, отыщем какую-нибудь зацепку, хоть какую-нибудь! Или так и будем здесь сидеть и ждать в бездействии? Я хочу знать, кто это сделал и зачем! И потом, ты не боишься, что еще где-нибудь вдруг обнаружится яд (только, чего доброго, слишком поздно), а то еще какая беда случится?
Ульяна вздохнула.
– Ну ладно, сходим. Только давай сначала с яблоками разберемся. Но она даже не может ходить, баба Лялька! Нет, это ахинея, дурацкая мысль!
Разбирательство с яблоками затянулось – имя им было легион, а Уле непременно нужно было переработать все. Потом снова понадобилось кормить живность, приводить в порядок хлев – свинья нарыла там целые горы… Словом, к бабе Ляльке выбрались лишь под вечер.
Дом Ляльки недалеко от нашего, с другой стороны холма. Чтобы пройти к ней, надо миновать имение, приобретенное недавно у потомков старого Дениса неким венерологом из города. Теперь здесь дым коромыслом: старый дом обложили кирпичом, надстроили второй этаж, пристроили обязательную баню; во дворе красуется бассейн, из которого бьет фонтан. Здесь бегают дети, пахнет шашлыками, стол ломится от еды и бутылок, а ветер треплет над ним яркий тент. Мы прошли вдоль забора из рабицы. Женщины с гладкими ляжками загорали в шезлонгах, а мужчины, знающие, зачем живут, пили пиво. На кирпичной стене висел горшок с малиновой сурфинией – последний писк моды.
Лялькин дом стоит как раз напротив этого оазиса правильной жизни. Кирпичи на печной трубе осыпались: как они, Ляльки, топят печку? Во дворе валяется сухая ужиная шкурка; черное деревянное колесо прорастает полынью возле колодца. Старая Лялька и ее дочь, тоже Лялька, обедали: обе сидели на завалинке, а на блюдце между ними – кружочки сдобренного подсолнечным маслом лука, еще был хлеб. Яства, которые мы прихватили с собой и которые стали официальным поводом для нашего визита, – принесли, мол, бабе, которая из-за безногости сама не смогла прийти, с поминок кутьи, а вместе с кутьей еще и кой-каких деликатесов, – были здесь явно кстати.
Баба Лялька встретила нас радушно и учтиво; она всех и всегда так встречает. Она поклонилась нам со своей завалинки, поблагодарила, усадила подле себя и стала расспрашивать, но вскоре я заметила, что нам лучше уйти: они обе, и Лялька старая, и Лялька молодая, были, попросту говоря, очень голодны. Голод сопровождал их всегда, как истинных добратинцев, и голод был силен. Однако добратинский кодекс хороших манер не позволяет показывать свой голод, не позволяет есть в присутствии чужих.
Лялька старая владела собой лучше, а вот Лялька молодая с простодушием сумасшедшей не сводила глаз с тарелок с котлетками и студнем. Она, действительно, сумасшедшая. Наша с Улей ровесница; зимой и летом бродит она по нашему лесу от сосны к сосне. В шерстяном или штапельном платке, с засохшими пятнами крови на сорочке, выглядывающей из-под юбки. Лицо то густо намазано свеклой, то обсыпано ярко-розовой старой-престарой пудрой из довоенных запасов бабы Ляльки. Она все время сосредоточенно о чем-то думает, но произносит, о чем бы ее не спросили, всегда только две фразы: «В прошлое воскресенье мы были в церкви. И в позапрошлое тоже». Нет, кое-что она понимает, помогает матери по хозяйству: копает и полет огород, кормит кур… Но ей надо говорить. Сама бы она и ведра воды не догадалась достать. Других детей, кроме этой нэбоги[27], у бабы Ляльки уже нет.
Ульянка втихаря пихнула меня локтем в пузо, и я уже собралась вставать и прощаться, как вдруг мизансцена изменилась.
Черная дорогущая машина – это был мерседес, – блистая лаком и многочисленными фарами, подкатила почти бесшумно и остановилась. Открылась задняя дверца, и на пыльную, выжженную безжалостным солнцем траву Лялькиного подворья ступила безукоризненная, идеально чистая лакированная туфля, сверкнула шелковая штанина – вышел мужчина.
Сколько всего мне предстояло пережить из-за него! Господь Бог наверняка поместит нас с ним где-то рядом – после смерти, я имею в виду. Важнейшую роль сыграл в моей жизни этот человек.
Красив он был, что и говорить. Очень красив. Строгие мужские черты, смуглая, как бы опаленная горячим ветром кожа. Лицо очень плавно переходит в шею, а сильное тело выглядит немного грузноватым из-за полноты. Впрочем, полнота не чрезмерная, видно, что ее держат в запланированных рамках.
– Добрый день, – спокойно поздоровался полный человек со смугловатым лицом.
– Добрый, – несколько настороженно ответила Ульянка.
– Меня-а за-авут Иван Митрич, – незнакомец одни гласные глотал, а другие немного растягивал. – А вы, надо думать, Ульяна и Алла? У меня к вам дело. Удачно, что вы тут… Я заезжал сейчас к вам, – он повел рукою в сторону нашего дома. – Ну что, бабшка, на-адумлась? – обратился он к Ляльке.
– А мий ты сынку! То ж я ниц нэ знаю! Я ж стара, я вжэ тут помыраты буду,[28] – она плаксиво скривилась.
– Баашка, я же тебе все объяснял! От ведь старуха, толкую-толкую ей, да толку чуть, – Иван Митрич повернулся к нам. – Тяжко со стариками. Хочешь им добра, стараешься, как лучше, а они ерепенятся, ей-богу! Вот люди, – он кивнул на обитателей соседнего двора, которые все как один, повернувшись, пристально смотрели в нашу сторону, – нормальные, вменяемые, с ними мы сразу договорились.
Венеролог, все это время следивший за нами со своего двора, видно, принял жест Ивана Митрича как приглашение подойти и заспешил к нам.
– Дело вот в чем: я покупаю всю эту землю, – голос Митрича зазвучал по-деловому, и он широко повел рукою. – С холмом, криницами, дубравой. Плачу хорошую цену. Иди, я сейчас приду, – отослал он назад венеролога, и тот послушно повернул. – Я построю здесь дом отдыха. Какая будет цена за ваш участок с домом?
– Не будет даже разговора ни о какой цене. Наш дом не продается, – удивленно ответила Ульянка.
– А ты что скажешь? – спросил он меня.
– Попрошу обращаться ко мне на «вы».
– Я заплачу очень хорошо, можешь спросить вот у них, – и он снова показал на дом с сурфинией на стене. – Сто тысяч. Ну, договорились?
Лялька-молодая не выдержала, достала из тарелки котлету и принялась есть; она закрыла глаза и стала напоминать растение, которую поливают в засуху.
– Ты в уме? – спросила Ульяна, обращаясь к Митричу.
– Я деловой человек. Мне нужна эта земля. Сто десять. Подумай, какие деньги, – он оценивающе окинул взглядом Ульяну, – ты столько за всю жизнь не получишь. Представляешь, что за них купить можно? Это же богатство, наследство для детей.
Куколь говорил спокойно, вежливо, хоть и на «ты», однако Ульянка, я видела, стала закипать.
– Мои дети – не твоя забота. Дом не продается, я же сказала.
– Послушай, ну эта старуха выжила из ума, но ты же соображаешь? Считать умеешь, ведь высшее образование у тебя, правда? Чего упрямиться? Купишь себе намного лучший дом в другом месте.
– Сам купи себе дом в другом месте.
Иван приподнял бровь. Из машины тут же материализовались двое крепких молодых людей в черном, с бритыми начисто головами, как в плохом фильме, ей-богу. Но голос Куколя пока оставался ровным. Движением уставшего человека он вытер лоб.
– Подумайте. Ну, останетесь вы здесь… Какая вам польза будет сидеть под забором дома отдыха? Отдыхающие, то да се, шум, гам… Подумайте, это же просто шикарное предложение. Здесь будет большой комплекс. Вот там, – он махнул рукой, – главный корпус, здесь – бар, а вон там оборудуем криницу как следует, расчистим, купол надстроим, лавочки поставим… Это будет райское место. Я уже приобрел стройматериалы. Здесь хорошие грунты, легко будет оборудовать водопровод, канализацию.