Н. П. Таньшина
Франсуа Гизо: политическая биография
Париж. Полина де Мелан и начало карьеры
В родном, но наполненном печальными воспоминаниями Ниме, Франсуа задержался совсем недолго: уже в начале сентября он едет в Париж изучать право. Отказавшись жить со своим нимским другом, Ахиллом Донаном, он поселился недалеко от него, на улице Фобур-Сен-Оноре. Мать Гизо поручила своего сына бывшему компаньону своего мужа Шабо-Латуру, и особенно его сестре Мире, очаровательной 34-летней женщине, принявшей Франсуа как родного сына. Именно она познакомила молодого провинциала со столицей и ввела в парижское общество. В ноябре 1805 г. Гизо стал студентом Школы права. Каждое воскресенье здесь устраивались своеобразные стажировочные конференции, на которых ученики вели тяжбу с адвокатами. Именно здесь впервые проявилось ораторское дарование Гизо. Однако очень скоро юноша разочаровался в выбранной профессии, сдал в августе 1806 г. экзамены и покинул школу. Он активно занимается самообразованием, погружается в изучение латыни, греческого, английского и даже арабского языков, читает много исторических работ и романов. Скоро в его жизни происходят важные перемены: его покровительница Мира знакомит юного Гизо с бывшим министром наук и искусств Гельветической республики, представителем Швейцарии в Париже Стапфером. С 1803 г. он пребывал в отставке, его дом был открыт для протестантов и многочисленных литераторов. Здесь же Гизо встретил влиятельного постоянного секретаря второго класса Института, либерала, сторонника конституционной монархии, создателя газеты либеральной направленности «Публицист», Сюара. Сюар берет Гизо под свою протекцию.
Не имея средств для жизни и источников дохода, Гизо поступает домашним учителем и секретарем в семью Стапфера. Без поддержки этого человека Гизо очень сложно было бы войти в парижское общество; в многолюдном и шумном Париже юноша чувствовал себя очень одиноко. Со своей стороны, Стапфер проникся симпатией к своему новому секретарю; Франсуа импонировал ему своей уединенностью и серьезностью. Гизо давал по два урока в день сыновьям Стапфера, которые привязались к нему, и которых он тоже любил. Его считали старшим сыном в семье; он с неподдельным удовольствием участвовал в долгих разговорах, вкус к которым сохранил на всю жизнь. Стапфера, человека образованного и эрудированного, поражал природный ум Гизо, но в то же время он видел существенные пробелы в его знаниях. Поэтому он настоял на том, чтобы Франсуа возобновил классическое образование; от Стапфера же Гизо во многом перенял вкус к немецкой литературе.
Несмотря на заботу, окружавшую молодого человека в семье Стапфера, в течение первых двух лет пребывания в Париже самым близким для него другом оставалась его мать. Рано оставшись без отца, Франсуа всю свою долгую жизнь будет испытывать глубокую привязанность к матери, она всегда будет оставаться для него непререкаемым авторитетом, а после смерти двух его жен заменит мать его детям. Гизо был в постоянной переписке с матерью, отправляя письма дважды в день. Франсуа писал ей: «Если я не напишу тебе, то буду беспокойным и несчастным; ты – единственный человек, кому я без опасений открываю свою душу»[25]. В Париж Софи-Элизабет переберется только в 1823 г.
Гизо влечет к литературной деятельности. Одно из своих первых произведений, поэму, он решает отправить знаменитому Ф.Р. де Шатобриану. Письмо отправляет анонимно, через гонца. Шатобриан ответил через того же посредника: «Я с крайним удовольствием прочитал поэму, которую неизвестный имел честь мне адресовать… Я покорен его размышлениями…»[26]. Похвала такого человека должна была только вселить уверенность в начинающего литератора, тем более, что скоро ему представилась возможность проявить свои способности.
В марте 1807 г. на обеде у Стапфера из рассказа Сюара он узнал, что одна из сотрудниц газеты «Публицист», Полина де Мелан, заболела и какое-то время не могла работать. Гизо предложили подменить Полину и вести ее раздел. 31 марта 1807 г. на страницах «Публициста» появилась его первая статья, за которой последовали семнадцать других, в основном посвященные книгам и театру. Последняя статья была опубликована 6 мая, а через два дня Полина де Мелан приступила к своей хронике и захотела познакомиться со своим любезным заместителем.
В сентябре 1807 г. Гизо начал официально сотрудничать с «Публицистом». Он получил выгодный контракт – двести франков в месяц за написание восьми статей. К 1810 г. им было написано двести сорок восемь статей; почти все они были посвящены обзору новых книг, прежде всего иностранных. Помимо «Публициста» Гизо начинает сотрудничество и с другими изданиями: с «Литературными архивами Европы», «Меркурием»; Стапфер выбрал его в качестве корреспондента немецкоязычной газеты, издававшейся в Швейцарии. В 1809 г. он издает «Словарь синонимов».
Встреча с Полиной де Мелан стала определяющей не только в карьере начинающего публициста, но и в его личной жизни. Мелан работала в «Публицисте» с 1801 г., и ее блестящая репутация и поддержка явились драгоценными для Гизо. Постепенно связи между ними начинают укрепляться, они начинают переписываться не только на профессиональные темы. Трудно было найти людей более непохожих, чем они. Он – провинциал, выходец из семьи мелкого буржуа. Она происходила из знатного и богатого дворянского рода. Он – протестант, она – католичка. Он – замкнутый, она – общительная, любительница света и театра. Он – убежденный догматик и теоретик, она – прагматик. Наконец, их разделял возраст: Гизо был младше Полины на четырнадцать лет.
Можно согласиться с мнением Габриэля де Броя, что Гизо и Мелан соединила работа. Именно Полина первой обратила внимание Франсуа на его истинное призвание, которое, по ее мнению, заключалось не в журналистике, а в истории: «Вы всегда лучше говорите о событиях, чем о книгах. Ваш талант, как мне кажется, в высшей степени в области истории»[27].
В 1808 г. вместе они начинают переводить «Историю упадка и гибели Римской империи» знаменитого английского историка Эдуарда Гиббона. Эта грандиозная работа была окончена к 1811 г., когда были опубликованы тринадцать томов с комментариями Гизо и Мелан. Это была первая большая историческая работа Гизо. В этом же году он публикует и свою первую книгу: «О состоянии изящных искусств и о Салоне 1810 года», дополненную удачными авторскими рисунками.
В марте 1811 г. Гизо создает журнал «Анналы образования» – периодическое издание для родителей. 15 апреля появился его первый номер. Каждый выпуск журнала состоял из трех основных статей, рассказа, написанного Мелан или иногда Гизо, библиографии новых изданий, аннотаций учебников и в целом всего нового, связанного с вопросами образования. Журнал также содержал методические советы по изучению чтения, орфографии, рисунка, риторики, логики. Деятельность журнала была успешной, однако после падения Первой империи «Анналы» прекратили свое существование.
9 апреля состоялась свадьба Гизо и Мелан. Церемония была очень скромной, на ней не было ни одного из членов семьи Гизо; она была замечена только в литературных кругах Парижа. Человек, женившийся на немолодой, по тогдашним меркам, женщине, и сам выглядел не очень молодо: незадолго до свадьбы Франсуа перенес болезнь и потерял юношескую свежесть. Худой, с бледным, даже белым лицом; с черными волосами, вьющимися надо лбом; он часто носил тесный сюртук с высоким воротом и узкими плечами, что придавало ему некоторое сходство с горбуном, при том, что он обладал красивой фигурой – таков был двадцатичетырехлетний Франсуа. Современников привлекали две отличительные черты его внешности: расширенные, подвижные, живые глаза, незабываемый взгляд, одновременно глубокий и мягкий, пронизывающий и сверкающий, и голос, очаровывавший своей важностью и тембром. При этом Франсуа держался очень степенно и независимо; его совершенно нельзя было назвать «своим парнем». «Он имел вид ходячей идеи», – так скажет о нем его друг и коллега Шарль Ремюза[28].
Между тем женитьба Гизо на Полине Мелан стала предметом для многочисленных пересудов и сплетен. Разница в возрасте, тесные связи семьи Мелан с некоторыми влиятельными приверженцами династии Бурбонов, в частности, аббатом Монтескье, секретарем которого в министерство внутренних дел Гизо будет назначен в 1811 г., давали основания предполагать, что этот брак со стороны Гизо был «планом очень ловко рассчитанной атаки»[29].
Вряд ли подобные обвинения были обоснованы, хотя, действительно, Полина сыграла очень важную роль в становлении Гизо как журналиста и публициста и формировании его политической карьеры. Большинство современников сходились во мнении, что это был исключительно союз по любви, и что Гизо был счастлив в браке. В 1813 г. у супругов родился сын Франсуа, который прожил меньше двух месяцев. Спустя два года Полина снова родила сына, которого вновь назвали Франсуа. Он доживет до двадцати одного года.
В 1807 г., когда Гизо впервые вступил в политический мир, империя Наполеона была на вершине своего могущества. Как отмечал русский публицист, современник Гизо, казалось, «ни один голос не смел возвыситься против нее, не только с резким возражением, но даже с робким, косвенным намеком»[30]. Однако если оппозиции не существовало в смысле прямого противодействия власти, то, как отмечал отечественный дореволюционный историк В. А. Бутенко, «она продолжала жить в форме враждебного настроения некоторых оппозиционных кружков, в форме «общественных салонов»[31]. Одним из таких центров оставался салон легендарной Жермены де Сталь. Дочь знаменитого банкира Неккера, изгнанная из Парижа и преследуемая Наполеоном, в своем швейцарском имении Коппе она создала литературно-политический кружок, центр средоточия либеральной мысли, который несколько раз посещал и Гизо. Другим таким центром, но более умеренной направленности, был салон графини Ремсфорд (вдовы Лавуазье). Завсегдатаями этого салона были и сотрудники «Публициста», в том числе Гизо и Мелан.
Много лет спустя, на страницах своих «Мемуаров», Гизо так отзывался об этом периоде своей жизни: «Я жил в оппозиции, но оппозиции, совсем не похожей на ту, которая росла и развивалась на наших глазах на протяжении последующих тридцати лет. То были развалины философского кружка и либеральной аристократии XVIII века, последние представители тех салонов, где обо всем свободно думалось и говорилось, где все подвергалось критике, где все обещали и на все надеялись, но не столько из честолюбия или эгоистических расчетов, сколько по живости и особым свойствам ума. Ужасы и неудачи революции не побудили оставшихся в живых свидетелей той эпохи отказаться ни от своих идей, ни от своих желаний; они остались искренними, либеральными, но без всяких претензий, как большая часть людей, которые много страдали и мало успели в своих начинаниях. Они ненавидели и живо порицали деспотизм, но не предпринимали ничего, чтобы укротить или ниспровергнуть его. Это была оппозиция просвещенных и независимых зрителей, не имевших ни желания, ни случая выйти на сцену и стать актерами»[32].
Именно в это время Гизо пробует себя на политическом поприще: в 1811 г. он получил место мелкого чиновника в министерстве иностранных дел. Как и многие другие, он был уверен в прочности могущества Наполеона, о чем впоследствии писал в «Мемуарах»: «…что касается до самого повелителя, то оппозиция того общества, среди которого я находился, не могла иметь для него никакой практической и непосредственной важности. То была оппозиция мысли и разговоров, без прямой цели, без ожесточения, имевшая важность с точки зрения будущности, но не вступавшая в современную политику, и готовая за недостатком свободы в жизни довольствоваться долго свободой мысли и выражений…»[33].
Тем временем в марте 1812 г. умер титулованный ученый кафедры истории на философском факультете, специалист по истории античности Левек. По выбору ректора Университета Фонтана его сменил на этой должности Лакретель, оставив вакантным место заместителя. По рекомендации Сюара, который характеризовал Гизо как «человека редких достоинств», которого он «бесконечно любит и уважает»[34], Гизо стал не заместителем Лакретеля, а возглавил специально под него созданную кафедру Новой истории: 25 июля кафедра истории была разделена на две части: кафедру Древней истории для Лакретеля и Новой истории для Гизо. Ректор Фонтан решился даже нарушить устав Университета, поскольку молодому профессору еще не было двадцати пяти лет.
Гизо не скрывал своих опасений, принимаясь за новое дело. Конечно, его многочисленные критические статьи, знание языков и литературы во многом подготовили его к преподавательской деятельности. Однако он брался за преподавание истории, не имея ни специального образования, ни хоть какого-нибудь опыта. 11 декабря 1812 г. состоялся его вступительный урок в «Коллеж дю Плесси» перед учениками Эколь нормаль и немногочисленной публикой. По традиции, на первом уроке лектор должен был произнести несколько приветственных слов в адрес императора Наполеона. Но молодой профессор проявляет характер: как и его друг, учитель и единомышленник, профессор философии Пьер Руайе-Коллар, он не желал смешивать политику с наукой. Несмотря на все увещевания Фонтана, утверждавшего, что император обращает на это особое внимание, Гизо отказывается произнести приветственный адрес. «Делайте, что хотите, – сдался, наконец, ректор. – Если на вас пожалуются, мне придется отвечать: буду защищать себя и вас, как только могу»[35]. Что касается Руайе-Коллара, то ему было тогда сорок девять лет. Парижский адвокат, сторонник конституционной монархии, он примкнул к Революции и был секретарем Парижской коммуны вплоть до восстания 10 августа, когда к власти пришли жирондисты. Депутат от Марны в Совете пятисот, он был исключен из него 18 фрюктидора, присоединился к роялистам и стал главой секретного бюро Людовика XVIII во Франции, находясь на этом посту до 1803 г. Гизо высоко ценил дружбу с этим человеком: «Он сделал очень многое для моей карьеры. Он действительно содействовал моему внутреннему развитию. Он открыл для меня перспективы и научил истинам, которые без его помощи я никогда не смог бы постичь»[36].
Лекции Гизо имели блестящий успех. Как отмечали современники, успеху сопутствовали внешний облик и манеры молодого профессора: «Его бледное выразительное лицо, его важный и серьезный вид, его звучный и мерный голос, пуританская простота костюма, чувство собственного достоинства, выражавшееся в каждом его движении – все это обаятельно действовало на молодежь, всегда готовую увлечься всякою, хоть чем-нибудь выдающимся, но резко и эффектно выдающейся личностью»[37]. Руайе-Коллар так отзывался об ораторском таланте своего друга: «То, что Гизо понял сегодня утром, кажется, он это знал вечно»[38].
Гизо отказался произнести приветственное слово в адрес императора не только потому, что не желал смешивать науку и политику. Несмотря на в целом высокую оценку личности Наполеона, он не мог восхищаться установленными им порядками. Он писал в «Мемуарах»: «С тех пор, как я принял сам участие в государственном управлении, я научился быть справедливым по отношению к императору Наполеону: в высшей степени могучий и деятельный гений, поражавший своей антипатией к анархии, своим глубоким административным инстинктом, своими энергичными и неутомимыми усилиями для воссоздания общественного остова. Но гений этот не поставил себе никаких пределов, не принимал ни от Бога, ни от людей никаких границ своим страстям и воле, и поэтому он был революционером, несмотря на то, что постоянно боролся с революцией; отлично понимая насущные потребности общества, он понимал несовершенно, можно даже сказать, грубо, нравственные потребности человеческой натуры, и то давал им полное удовлетворение, то с неистовой гордостью презирал и оскорблял их»[39]. В то же время Гизо полагал, что в эти годы Франция нуждалась именно в таком государственном деятеле, как Наполеон, поскольку никто лучше, чем он, не мог бы преодолеть состояние анархии в обществе. Однако никто, как Наполеон, «…не питался… такими химерами в отношении будущего; он обладал Францией и Европой, и Европа выгнала его даже из Франции; имя его останется более великим, чем его дела, потому что славнейшее из этих дел, его победы, совершенно и навсегда исчезли вместе с ним»[40]. Больше всего в наполеоновском правлении Гизо поражали «надменность грубой силы и презрение права, избыток революции и отсутствие свободы»[41].
Первая Реставрация и Сто дней
Прошло два года после начала преподавательской деятельности Гизо, и современники увидели, что Империя оказалась Колоссом на глиняных ногах: могущественная держава Наполеона рухнула, во Франции была восстановлена монархия во главе со старшим братом казненного короля Людовика XVI Людовиком XVIII. Для Гизо проблема выбора не стояла: он всецело оказался на стороне реставрированной монархии Бурбонов. Он писал в «Мемуарах», что всегда предпочитал «политику справедливости и свободу под сенью закона»[42]. В годы Империи, по его словам, он «потерял надежду на это, но рассчитывал вновь обрести ее в период Реставрации»[43].
Поэтому для него восстановление династии Бурбонов было «единственным серьезным решением»[44]. Гизо надеялся, что с Реставрацией мир и свобода окончательно установятся во Франции: «Война не была для Бурбонов ни необходимостью, ни страстью; они могли царствовать, не прибегая всякий раз к новой демонстрации силы, к новому потрясению воображения народов. С восшествием на престол Бурбонов иностранные правительства могли поверить и, действительно, верили в искренний и длительный мир»[45].
По протекции Руайе-Коллара Гизо становится генеральным секретарем министра внутренних дел аббата Монтескье, которому в то время было пятьдесят семь лет, это был умный и обаятельный человек. В годы Революции он был депутатом от парижского духовенства в Генеральных штатах, а его двоюродный брат был депутатом от дворянства. В отличие от последнего, он не присоединился к третьему сословию и заседал справа. «Не доверяйте этой маленькой змее, она вас соблазнит», – так отзывался о нем маркиз Мирабо[46]. После восстания 10 августа 1792 г., приведшего к власти жирондистов, Монтескье эмигрировал в Англию, находился при Людовике XVIII, с которым был тесно связан. Возвратившись в Париж после падения якобинской диктатуры, он стал личным эмиссаром короля в роялистском комитете, одним из влиятельных членов которого был Руайе-Коллар. Наполеон отправил его обратно в Англию, но 1 апреля 1814 г. он вернулся и был назначен министром внутренних дел в правительстве Ш.-М. Талейрана[47]. Это было первое министерство Реставрации, которое, как верно отмечал Г. де Брой, было, скорее, придворным советом, а не представительным правительством. Каждый министр был изолирован и работал напрямую с королем, которого занимали только личные вопросы и этикет. Министры хищно соперничали друг с другом. В этом министерстве Монтескье был единственным, кого окружали способные помощники.
Гизо приступил к работе в начале мая 1814 г., хотя приказ о его назначении был утвержден только 24 мая. И сразу же принял участие в самом главном на тот момент проекте: в подготовке конституционной Хартии. Кроме того, в должности секретаря министра внутренних дел Гизо принял непосредственное участие в разработке трех мер: представления, сделанного от имени короля палатам о внутреннем состоянии Франции; закона о свободе книгопечатания и реформы народного образования.
Гизо и года не прослужил в новой должности, как в стране грянули перемены: 26 февраля 1815 г. в восемь часов вечера Наполеон с 1100 солдат старой гвардии и корсиканского батальона сели на корабли. 20 марта утром он прибыл в Фонтенбло, а в девять часов вечера водворился в Тюильри. Так началась последняя авантюра поверженного императора – «Сто дней».
Несмотря на двойственное отношение к наполеоновскому режиму, Гизо демонстрирует свою лояльность императору и тут же принимает Дополнительный акт. Это не помогло, и он был отправлен в отставку. В официальном издании «Le Moniteur universel» от 11 мая 1815 г. появилась статья, в которой, помимо прочего, сообщалось о его отставке, несмотря на подписание Дополнительного акта[48]. Гизо, не называя статью клеветой, утверждал, будто бы в ней речь шла вовсе не о Пьере Франсуа-Гийоме Гизо, а о некоем Жан-Жаке Гизо, который в то время также был сотрудником в министерстве внутренних дел[49]. Темная и не очень красивая история, в которой еще предстоит разобраться.
Возвращение Наполеона поставило либеральную оппозицию в непростое положение: до 20 марта Наполеон был узурпатором, покушавшимся на конституционный порядок, и приверженцы политической свободы оставались верны своим идеалам, содействуя борьбе Бурбонов против него. Но после 20 марта Наполеон стал законным французским монархом, признанным всей страной. Бурбоны вновь оказались за границей; европейские державы отказались от каких бы то ни было контактов с Наполеоном. Либералы были убеждены, что их политические планы могли быть осуществлены только с династией Бурбонов. Гизо и его единомышленники – П. Руайе-Коллар и П. Барант были отправлены в отставку. Первое время они занимали позицию молчаливой оппозиции, но вскоре приходят к выводу, что режим Наполеона крайне непрочен, и в скором будущем Францию ожидает вторичная Реставрация. Поэтому они сочли своим долгом содействовать тому, чтобы вторая Реставрация не была бы простым повторением опыта и ошибок первой. Либералы знали, что король, бежавший в Гент, на территорию Бельгии, находился в окружении почти исключительно представителей крайних роялистов во главе с Блакасом. Они опасались, как бы Людовик XVIII, раздраженный своим изгнанием, по возвращении во Францию не стал бы проводить политику в духе реакции[50]. Руайе-Коллар при содействии Пакье и некоторых других умеренных роялистов установил постоянные связи с двором Бурбонов в Генте. К Людовику XVIII ежедневно отправлялся особый курьер с подробным отчетом о положении дел. В конце мая, когда положение стало особо критическим, в Гент было решено отправить Гизо со специальным поручением: противодействовать влиянию реакционеров при дворе и склонять короля на путь умеренно-либеральной политики. Впоследствии эта поездка Гизо в Гент станет одним из излюбленных предметов для нападок на него со стороны политических противников. «Бегство в Гент» – именно так будет ими именоваться этот визит, а сам Гизо будет обвиняться в предательстве и измене национальным интересам Франции. Как только против Гизо поднималась волна критики по какому-либо вопросу, кто-нибудь из его оппонентов обязательно припоминал «бегство в Гент». Гизо был вынужден защищаться. Тридцать лет спустя, будучи министром иностранных дел Июльской монархии, на заседании палаты депутатов 26 января 1844 г., в ответ на очередные обвинения своих противников в измене, он заявил, что он поехал в Гент, «чтобы привезти советы Людовику XVIII… советы конституционных роялистов, которые предвидели его возвращение во Францию…» и которым было не все равно, «возвратится ли он под знаменем Хартии или под знаменем контрреволюции»[51]. Гизо особо подчеркивал, что он руководствовался тогда главной и единственной политической задачей: служить конституционной монархии. «Желание видеть ее реализованной в моей стране, желание помогать, содействовать своим слабым участием созданию этого прекрасного и великого правительства – это было моей единственной политической мыслью», – заявил он[52].
Либералы были готовы всеми средствами содействовать вторичной Реставрации Бурбонов. Как отмечал русский публицист Е. М. Феоктистов, «даже завоевание, которое считалось одним из страшных бедствий, и особенно страшным во Франции, с ее воинственными привычками, с ее воспоминаниями о прежних подвигах и преклонением перед славой, казалось им не очень опасным злом, если бы только можно было этой ценой низвергнуть ненавистное им правительство»[53]. Гизо впоследствии писал в своих «Мемуарах»: «Было бы безрассудно и несправедливо нападать на реставрацию за присутствие во Франции чужеземцев, которые явились в ее среду как следствие безумного честолюбия Наполеона и могли быть удалены только Бурбонами»[54]. В 1844 г., на упоминавшемся заседании Палаты депутатов, представители левой оппозиции упрекали Гизо в том, что, по его мнению, для Франции лучше «Ватерлоо и предательство». Так, республиканец Ледрю-Роллен заявил, что слова Гизо – «это язык предателя и англичанина!», а его единомышленник Гарнье-Пажес обвинил министра в отсутствии национального чувства и патриотизма[55]. Французский историк и политический деятель времен Третьей республики Жюль Симон справедливо отмечал, что в то время, как либералы видели, что режим Наполеона непрочен и обращали свои взоры к Людовику XVIII, в широких слоях населения преобладало великое чувство: «Родина превыше всего!». Гизо же и его коллеги не видели большей услуги для Франции, чем обеспечить ей легитимность и свободу посредством восстановления династии Бурбонов[56].
Гизо так объяснял, что выбор пал именно на него: «Я был и моложе, и независимее всех в нашем небольшом кружке. Выбор пал на меня для исполнения этого не совсем приятного поручения, и я согласился, не колеблясь. Но я счел бы для себя стыдом, если бы страх ответственности или соображения о будущем принудили меня отказаться от того, что я полагал необходимым исполнить для блага своего Отечества»[57].
Гизо пробыл в Генте до окончания Ста дней. Установление режима второй Реставрации и восстановление власти Людовика XVIII ознаменовали начало следующей страницы в жизни и деятельности Франсуа Гизо, неразрывно связанной с историей развития умеренно-либеральных идей и их последовательного воплощения на практике.
