Н. М. Фишер
Регрессия. Исповедь колдуна

Глава 6.

Мое тело сотрясала лихорадка, бросавшая то в жар, то в озноб. Сквозь полузабытье я чувствовал сильный запах спирта и ледяные прикосновения мокрой ткани к горячей груди – мама обтирала меня, пытаясь сбить жар. Она еще не знала, что этот жар со мной навсегда. Я и сам тогда не знал.

Несколько раз я приходил в себя и даже пытался приоткрыть глаза, чтобы сказать: «Не бойся, мама, со мной все хорошо. Я – все еще твой сын. Твой Игорек». Но темные путы утягивали меня во мрак и возвращали в прошлое.

– Это ничего не значит! – твердил я учителю. – Пусть я пришел сам, но это было тогда! А сейчас я хочу быть нормальный обычным мальчиком! Хочу гулять с друзьями и не слышать тебя!

– Вот как? – усмехнулся голос в моей голове. – Ты бы не смог всего этого без меня – не забудь спросить у своей мамаши, как ты родился!

– Ты все врешь! – выкрикнул я вслух, но в сердце закралось первое сомнение, и я поник. – И все равно – люди боятся меня только из-за тебя! Они бы меня любили, а из-за тебя со мной никто не общается! Но я обязательно найду друзей, извинюсь перед Машей, и все будет хорошо – ты мне не помешаешь!

– Люди – жалкие и злые. Они боятся силы. Трепещут перед ней! За спиной у тебя всегда будут говорить гадости, но если ты примешь свою силу как должное, то в лицо никто не посмеет тебя оскорбить!

– Неправда! Люди не такие! Просто ты – зло!

– Пусть так. Но взгляни на своих добрых людей!

***

Я снова провалился во мрак, выплыл из которого уже в Средневековье. Я чувствовал себя гораздо старше – наверное, такими и бывают подростки – сомневающимися, противящимися всему на свете. Вот и я не хотел больше повиноваться учителю. Меня тяготила моя сила, надоели все эти люди с их вечными жалобами и желанием навести порчу на соседа, чтобы у того сдохла корова, или лавку с товаром обокрали. Я устал прятаться от инквизиции – я жалел, что согласился стать колдуном, но дороги назад не было. Отвратительный обряд надо мной давно был проведен, и теперь он мог смотреть на мир моими глазами, мог заставлять меня и подчинять своей воле. Я же взамен имел право иногда совершать то, что хотелось мне самому. Но сейчас мною владела лишь одна навязчивая идея – сбежать.

Я не придумал ничего лучше, чем убежать в сгоревший дотла отчий дом. Укутавшись в плащ, я выскользнул из моего одинокого жилища до рассвета, зная, что старый колдун в это время еще спит. Я не сомневался, что он меня почувствует и найдет, а потому вознамерился убежать как можно дальше, куда ему не добраться. Я был благодарен учителю за кров и еду, за одежду и грамотность, за возможность получать то, что хочу, но ни обещанная слава и власть, которые так и не приходили ко мне, ни новые колдовские горизонты не занимали юное сердце так, как желание любить и быть свободным.

В тот момент я еще верил, что даже такой, как я, способен жить как нормальный человек – влюбиться, создать семью, сюсюкать собственных детей. Лишь позже, решив обменять свое никчемное существование на вечный покой и отдать тело-сосуд колдуну, я осознал, что эти простые радости мне не суждено познать.

Теперь же я, озираясь по сторонам, пробирался закоулками, стараясь не приближаться к центральным улицам и площадям. И лишь выйдя на набережную, я не удержался и бросил взгляд на Гревскую площадь, где четыре столба ждали своих жертв. По спине пробежал холодок – а ведь там сжигают самых обычных людей: слишком красивых женщин, знахарей, несправедливо обвиненных… Что же сделают со мной, попади я в руки инквизиции? Никогда раньше я не задумывался о такой очевидно вещи, как смерть из-за моих развивающихся способностей, ведь каждая шавка в Париже знала, кто я такой.

Задумавшись и замерев лишь на секунду, я ощутил, как мне в голову ударило что-то тяжелое. Затылок сразу заныл, отдавая болью в виски, и горячая липкая жижа заструилась по длинным волосам, затекая под плащ. Я оглянулся – несколько мальчишек, немного моложе меня, прятались за углом здания. Но тут камень прилетел с другой стороны – меня словно ждали. Парочка женщин, без стеснения глядя мне в глаза, несли в подоле камни – самое доступное простому люду оружие. Заспанные горожане успели растрезвонить друг другу, что застали безоружного колдуна врасплох – одного на площади, и решили совершить самосуд. Все как говорил учитель – сначала они приходят к тебе за помощью, а потом выстраиваются в очередь, чтобы тебя добить. Но за что? Я не сделал ничего плохого, ни разу не воспользовался своими силами во вред кому-то. И я не выбирал такую жизнь, я не знал, на что иду…

Прикрываясь от града камней руками, я теснился в сторону узких переулков, петляя среди которых можно было быстро добраться домой. Но разъяренный народ не хотел сдаваться – жертва почти загнана, как можно отступить? И тогда мне пришлось сделать то, о чем я долго жалел. Воздев руки к небу, я прошептал слова заклинания, призванного защищать меня от врагов. Каждую каплю своей силы я направил в кончики пальцев, которые начинали подрагивать и наливаться теплом. Я не ждал долго, чтобы не набрать слишком большую мощь, – хотел лишь припугнуть. Но когда послал волну в сторону удивленных людей, замерших посреди площади, их отбросило на камни с такой силой, какой я не мог от себя ожидать.

Так я впервые своей силой убил людей, которые хотели убить меня. Разве стоили их жизни моей спасенной шкуры? Разве не стоило отдать себя им на растерзание?

Но думать об этом было слишком поздно, когда я, размазывая слезы и кровь по лицу, прибежал не к себе, а к учителю, а тот встретил меня, словно я никуда не убегал, и принялся лечить.

***

Сон как рукой сняло, и я открыл глаза, удивленно оглядывая привычную комнату. В ней нестерпимо пахло жженым салом и водкой – странная смесь, совсем не присущая маминым ужинам.

За кухонным столом рядом с ней сидела дряхлого вида старушенция и пересчитывала только что полученные деньги.

– Что здесь происходит? – слабо спросил я, попытавшись привстать. – И что за вонь?

– Ой, очнулся! – мама всплеснула руками и бросилась ко мне.

– А я что говорила, девочка! А ты не верила, – проскрипела незнакомая старуха, засовывая в карман стопку купюр, завязала в узел белой ткани кусок опаленного сала и отодвинула его от себя подальше.

– Кто это? – Я задал вопрос уже увереннее.

– Это знахарка, специально из Егорьевска приехала! Она тебе помогла, выгнала зло, поэтому ты вернулся. Представляешь, заговорила кусок сала – надо тебя им обмазывать, чтобы бес не вернулся! – Мама гладила меня по мокрым от пота волосам и любовно глядела мне в глаза.

– Врунья! – выкрикнул я, а колдун внутри меня вторил, заливаясь смехом.

Бабка уставилась на меня, оцепенев от такой наглости. Но не имея ни малейшей склонности к колдовству, даже она заметила, как глаза мои наливаются огнем, а потому поспешила ретироваться, прихватив полученные за мое чудесное исцеление деньги. Мама выбежала на улицу в одной футболке, чтобы ее проводить.

– Вот видишь, Иоганн, – проскрипело внутри меня, – все люди одинаковые: врут, убивают, воруют. Что тогда, что сейчас!

– В школе все будет по-другому! И не называй меня так!

– Увидим.

Глава 7.

В школу я вернулся, как и все, после новогодних праздников, которые, в отличие от других детей, провел в бреду и прошлой жизни. Конечно, мне было страшно, неловко и совестно. Я если бы не убил ни в чем неповинную девочку, то мог сильно покалечить. На глазах у всей начальной школы и учителей – здесь мама мне бы уже не помогла. Да я и не хотел, чтобы она помогала. Разве я сам не могу за себя постоять? Неважно, я сам монстр, или он просто прячется во мне, прикрываясь плотью мальчика, – то, что сделано моими руками – лишь моя ответственность.

– Игорек, извинись перед Машей, ладно? – втолковывала мне мама всю дорогу до школы, пролегавшую по скрипучей заснеженной тропе, которую за праздники замело так, что машина уже бы не проехала. – Понял? Обязательно извинись, с ее мамой я сама поговорю. Она уже хотела прийти к нам, но я убедила встретиться всем вместе у директора, сказала, что ты болел.

– Но я, и правда, болел, – пожал я плечами.

– Знаю. Но остальные могут не поверить. Сын, – мама остановилась и приблизила свое лицо к моему, – я сделаю все, что от меня зависит, попробую убедить директора и других родителей, что ты не опасен. Прошу, докажи это, не подведи меня!

– Конечно, мам! – охотно согласился я – учитель, показав мне прошлое, затих и не показывался уже несколько дней.

– Игорь, я серьезно. – Лицо мамы оставалось непроницаемым. – Не дай ему вырваться.

– Так ведь та бабка его выгнала, – решил съехидничать я и получил подзатыльник.

– Ты меня понял, – констатировала мама.

– Понял.

В класс я вошел с опаской, все еще помня слова учителя о том, что хороших людей не бывает. И хоть верить в это я категорически отказывался, осадок остался.

Мерцающие лампы гудели сильнее, чем светили, и класс пребывал в утреннем зимнем полумраке. За окном раскачивались на ветру сосны, стряхивая с вечнозеленых лап снежную крошку. Деревянные парты с вырезанными на них шутками и картинками, доставшимися от прошлых выпускников начальной школы, выстроились ровными рядами и ждали шумную ватагу повзрослевших за полгода первоклашек.

В кабинет я шагнул первым, скрепя сердце, и с облегчением выдохнул – было время принять безмятежный вид и настроиться на нужный лад. Я кинул портфель на последнюю парту возле окна, сложил на него руки и голову и уставился в окно. Поднималась метель, скрывая лес, единственное место, где не нужно было скрывать свою отвратительную, но необратимую суть.

Минуты продвигались вперед медленно и тягуче, так что я даже успел задремать. Разбудил меня пронзительный девчачий крик, способный поднять даже мертвого.

– Ты? – Маша верещала так, что уши закладывало. – Ты что здесь делаешь? Мама сказала, что тебя исключат.

Я поднялся навстречу девочке, ниже меня на голову, и она в страхе отпрянула, выставив вперед тонкие руки.

– И что же я такого сделал, что меня исключат? – спросил я с издевкой, повинуясь импульсам учителя и надвигаясь на бедняжку.

– Ты пытался заставить меня выйти в окно!

– И ты это помнишь? – На моем лице против воли заиграла самодовольная ухмылка.

– Нет, – прошептала девочка. – Но мне сказала мама. И все видели! – Последние слова она выкрикнула уже у самых дверей.

И тут в освещенное тусклым светом помещение с портретами поэтов на стенах ввалилась большая часть нашего класса. Мальчики замерли, прикрывая собой толпящихся девчонок, словно я был диким голодным зверем, готовым вот-вот броситься на выбранных жертв.

– А вот и наш урод! – донеслось из толпы.

С Витей у меня не сложилось сразу – он будто был моей противоположностью: белобрысый и приземистый, с огромными для семилетки кулаками и хитрым прищуром голубых глаз. Его любили одноклассники: балагур и заводила, он всегда находил нужные слова, чтобы вести за собой остальных, придумывал игры, устраивал импровизированные соревнования. Меня же он всегда называл чудилой, и с этим я не пытался спорить – слишком близок к истине он был. Но слово «урод» заставляло кровь закипать даже без усилий учителя.

Витя вышел вперед с видом хозяина положения, за его спиной теснилась напуганная Маша. Я лишь покачал головой – что еще я мог ответить разъяренному быку, на которого сейчас был так похож противник.

– Что, урод, – повторил он, уставившись прямо на меня, – драться будем?

– Не вижу смысла, – равнодушно ответил я, хотя внутри все клокотало, и впервые учитель не рвался в нападение, а сдерживал меня.

– Ах не видит он! – закричал мальчик. – А Машку заставлять из окна прыгать ты видел смысл?

– Маша, – обратился я к своей несостоявшейся жертве, минуя бугая, – прости. Я не хотел, чтобы ты прыгала из окна! На меня что-то нашло, но это не я, честно! Я обещаю держаться от тебя подальше, чтобы не пугать!

Я говорил совершенно искренне, и лишь учитель внутри моей головы бубнил что-то невразумительное. Маша чуть заметно кивнула и отвела полные слез глаза.

– Да ты драться побоялся! – захохотал Витя. – Ну-ка иди сюда, не соскочишь!

– А давайте его исключим из школы? – раздался с задних рядов глухой знакомый голос – вперед пробирался мой сосед по парте Федя.

– Это как? – уставился на него Витя.

– Очень просто, – ответил мой уже совсем не друг, – проголосуем. Кто за то, чтобы выгнать Игоря из школы, поднимите руку!

Руки всех находящихся в классе взметнулись вверх, и лишь Маша замешкалась и отвернулась, так и не отдав своего голоса.

– Маш, а ты что? – непонимающе тронул ее за плечо Витя. – Он же тебя убить хотел!

– Мне его жалко, я не буду голосовать, – прогнусавила сквозь слезы девочка.

– Ну и пофиг, – отрезал Федя. – Большинство за исключение! Придет Александра Дмитриевна, мы ей так и скажем.

– И что же ты мне скажешь, Федор? – раздался в дверях строгий голос, и все первоклассники тут же растеклись по своим местам, словно только что не было никакого голосования.

– Ничего, – Федя потупил глаза, испугавшись грузной фигуры учительницы, и поплелся на свое место рядом со мной.

Я отодвинулся подальше, чтобы не дышать с этим предателем одним воздухом. И лишь сердце гулко стучало в груди от обиды и разочарования. Неужели учитель прав – хороших людей нет? Но есть же Маша, она пожалела меня, хотя уж она-то имела право меня возненавидеть! А может, я убедил ее и сам не заметил…

– Зачем ты так? – шепотом спросил я у Феди на уроке.

– Теперь они ненавидят тебя больше, чем меня, – пожал он плечами.

Глава 8.

Про голосование никто больше и слова не сказал, а вот бойкот мне все же объявили. Я и раньше не отличался популярностью у сверстников – тихий и необщительный, я все больше предпочитал одиночество. Не из-за себя, а ради их же блага – меня же за это считали странным. Теперь я прочно вошел в лексикон одноклассников как «урод», этим словом меня окрестил Витя, и оно приросло к моему образу.

Со мной не здоровались, не вставали в пару, не жали руку, не выбирали в напарники на физкультуре. И только Маша, та самая Маша, что чуть не отправилась по моей милости в окно, упорно продолжала со мной здороваться, правда, больше она не произносила ни слова. Но и этого тихого «Привет!» мне хватало, чтобы не бросить школу и не убежать куда глаза глядят.

Конечно, инцидент на новогоднем празднике не прошел мимо директора – мама Маши настаивала на моем исключении, и решать вопрос пришлось в высшей инстанции небольшой сельской школы.

Мама, стоя бок о бок с мамой Маши напротив директорского стола и заложив руки за спину, сверлила глазами пол, готовая принять удар на себя. Сама, так и не пострадавшая Маша уже сидела в кресле в несколько раз больше ее самой, прямо перед директором. Она казалось маленькой, беззащитной и какой-то юродивой, несмотря на все учебные заслуги и таланты, которые срывающимся голосом перечисляла ее мама.

Стоило мне появиться на пороге директорского кабинета, как обсуждение стихло. Екатерина Петровна, грузная бесформенная женщина, расплывшаяся по креслу, сложила пухлые руки на массивном столе и жестом предложила мне занять соседнее с Машей кресло. Ее жабьи навыкате глаза были ярко накрашены голубым. И от одного вида директрисы меня бросало в дрожь, будто она может раздавить человека двумя пальцами. Как бы учитель ни убеждал меня, что мне по зубам абсолютно любой человек, бояться взрослых семилетний мальчик не от мира сего не переставал.

– Что ж, Игорь Беркут, верно? – директриса посмотрела на меня так, словно понятия не имела, кто я такой. Я взглянул через плечо на маму и кивнул.

– Ты приказал Игнатовой Маше залезть на подоконник? – продолжила она, и я снова кивнул. – Почему она тебя послушала?

– Не знаю, – развел я руками. – Правда, не знаю. Спросите у нее.

Учитель внутри меня хохотнул, оценив мою самодеятельность, а мама Маши залилась криком:

– Да как он смеет! Он чуть не покалечил мою девочку! А теперь еще и дерзит! Екатерина Петровна, вы должны разобраться!

– Я разберусь, не сомневайтесь, – холодно проговорила директриса, уставшая от пронзительного визга, и обратилась к Маше, на глазах которой заблестели слезы, стоило ее маме вновь пуститься в крик. – Маша, почему ты его послушала?

– Я не помню, – честно призналась девочка. – Я увидела, что Игорь идет ко мне, а потом опомнилась, только когда меня снимали с подоконника. Я не помню, что было между.

– Интересно, – протянула Екатерина Петровна. – До меня дошли слухи, что одноклассники рассердились на Игоря за такую выходку. Что скажешь ты?

– Я не хочу, чтобы его выгоняли, – пролепетала Маша. – Мне кажется, он не хотел меня обидеть. Это вышло случайно, и я все равно ничего не помню. Мне кажется, нечестно его выгонять.

– Что ж, – директриса взглянула на Машину маму, сжимавшую плечо дочки, – вы вырастили справедливую и великодушную дочь. – Она повернулась к моей маме. – А вы лучше следите за сыном и побольше втолковывайте ему, что хорошо, а что плохо. Все понятно?

– И это все? – завопила недовольная мать потерпевшей. – Никаких исправительных работ? Никаких наказаний?

– Предлагаете сослать восьмилетнего мальчика на каторгу? – усмехнулась директриса. – Вы свободны, предупреждение я вынесла. Но если сама Маша не имеет к Игорю претензий, не вижу смысла изобретать что-то за нее. Поверьте, дети решают конфликты не хуже нашего, если их не науськивать и не мешать.

Я дернулся, желая поскорее покинуть душный кабинет, оклеенный давящими бордовыми обоями. Но директриса жестом осадила и меня, и маму, последовавшую моему примеру.

– Леночка, сядьте, – проговорила Екатерина Петровна гораздо мягче, и мама послушно заняла освободившееся кресло. – Леночка, вы мне крайне симпатичны. Вы – хорошая ответственная учительница, дети вас любят, но слухи ползут слишком быстро.

– Что вы имеете в виду? – Мамин голос дрогнул.

– Пока ничего. Но если что-то подобное повторится, тень злоключений вашего сына ляжет и на вас. И тогда я буду вынуждена не только его исключить, но и уволить вас. Вы понимаете это?

– Но Игорь не виноват! Это… это…

– Леночка, ваш сын… Прости, Игорь, но это так, – она покосилась на меня, – не совсем обычный ребенок, это видно невооруженным глазом. Есть в нем что-то недетское, и сверстники всегда это чуют. Что за гипноз он применил к девочке, я не знаю, но советую вам обратиться к хорошему неврологу. Я дам вам адрес врача в Москве, это мой дальний родственник. Он вас проконсультирует и, возможно, найдет какой-то выход. Обещайте съездить к нему. – Директриса протянула маме заранее заготовленную бумажку, и та кивнула в ответ.

Так я впервые очутился на пороге психиатрической клиники.

Утром вместо школы мы тащились в сумеречной переполненной электричке в сторону Москвы вместе с толпами спешащих на работу людей из ближайшего пригорода. Я стоял у самого окна, прижавшись к нему лбом, заключенный между двух сидящих друг напротив друга бабушек, то и дело уточнявших друг у друга разгадки для сканворда. Мама осталась стоять в проходе, поддавшись волнообразным движениям толпы, меня же, как «миленького мальчика», пустили туда, где был воздух. Но вдалеке от нее мне стало не по себе, хоть бабушки и развлекали меня шутками.

Сквозь битком набитый проход протискивались то контролеры, то продавцы пирожков и чипсов, а иногда в тамбуре кто-то затягивал фальшивую песню под гармонь. Впервые поездка в Москву казалась мне не веселым приключением, а чем-то страшным и гнетущим.

Поезд выплюнул нас на вокзале, и я облегченно вздохнул. Но впереди нас ждал еще долгий путь сначала в переполненном метро с двумя пересадками, где торопливые взрослые то и дело норовили меня сбить, а потом – на трамвае. Я с интересом разглядывал новые места столицы – тянущиеся вдоль широкого шоссе безликие дома, изредка чередующиеся с заснеженными деревьями, гудящие машины и людей, одетых в теплые пуховики.

В какой-то момент я даже начал забывать, куда мы едем, пока мама не шепнула на ухо: «На следующей выходим». Сердце опустилось в пятки – куда и зачем меня везут? Что там со мной будут делать? Не может же мама оставить меня там? А если они узнают про учителя?

Он строго приказал молчать про него – не то придется остаться в стенах больницы надолго. Я и сам прекрасно понимал, что рассказывать врачам про живущего во мне учителя – глупо и опасно.

Больница оказалась для взрослых, а нас приняли только по знакомству, и потому оставить в стационаре не могли. Узнав это, мне стало не так страшно. Что бы со мной ни делали, к ночи я вернусь домой.

Начинающий лысеть мужчина средних лет, совсем не похожий на свою родственницу-директрису, сначала заставлял меня выполнять всякую ерунду вроде той, что была на диспансеризации перед школой, – дотрагиваться до носа, ходить с закрытыми глазами. Он задавал примитивные даже для первоклассника вопросы и стучал молоточком по коленям и локтям.

Убедившись, что я вполне вменяем, нас с мамой отправили в другой кабинет. Там меня погрузили в огромную машину, надев предварительно наушники. И все же бандура, куда меня засунули, истошно гремела, стучала и завывала прямо над моей головой. Я не слишком любил настолько замкнутые пространства – даже лифты вызывали у меня трепет после сельских просторов, а уж в аппарате МРТ, как назвала его мама, мне было совсем не просто. Недовольное бурчание учителя только усиливало дискомфорт.

Через пятнадцать минут, показавшиеся вечностью, пытка закончилась, и мне продемонстрировали, как выглядит мой мозг. Мозг и мозг. Ничего особенного. То же самое подтвердил и врач: «Никаких физических нарушений», – сказал он. Мама вяло согласилась – она и без обследований все это знала.

Мы сидели в буфете, отделанном белым кафелем, голодные с самого утра, и с жадностью поглощали жидкий суп и пюре с котлетами. Мимо сновали люди: кто-то в уличной одежде, кто-то в пижамах. Я то и дело вглядывался в них, стремясь различить следы безумия на лицах. Но все они были самым обыкновенными и нормальными, без пены у рта или выпученных глаз. Может, не так уж страшно считаться сумасшедшим? Я высказал свои предположения маме, и она ответила, что эти люди просто лечат расшатанные сложной жизнью нервы, а по-настоящему сумасшедшие лежат в других местах. Что ж, надеюсь, туда меня не отправят.

Мне оставалось пройти последнего врача – психолога. Миловидная девушка, совсем молодая и очень стройная, даже хрупкая, долго спорила с врачом-родственником директрисы, убеждая его, что не занимается детьми, и вообще это непрофессионально. Но, в конце концов, сдалась и пригласила нас с мамой в кабинет.

Мама уселась в кресло у самого входа, а меня девушка пригласила на диван. Кабинет, просторный и наполненный уличным шумом, выходил окнами на дорогу, отчего каждый гудок проезжавших машин и стук колес трамвая был слышен, как будто находились они совсем рядом. Бледные крашеные стены заполонили всевозможные грамоты и сертификаты, изредка среди них яркими пятнами проскакивали картины природы и огромных волн, на которые хотелось смотреть вечно.

Заметив мой взгляд, девушка улыбнулась и начала расспрашивать меня о природе, потом об увлечениях и друзьях. Я честно отвечал, ни слова не говоря об учителе. Когда она дошла до основной сути беседы, я покраснел и прошептал: «Мне нельзя говорить про него. Он рассердится!» Учитель внутри меня бушевал, и я ощутил, как из солнечного сплетения начинает разливаться жар. «Только не это! – беззвучно закричал я у себя в голове. – Не обижай ее! Она же ничего плохого не сделала! Ты только сделаешь хуже нам обоим!»

К моему удивлению, учитель успокоился и перестал рваться наружу. Девушка улыбнулась, потрепала меня по волосам и попросила подождать маму в коридоре.

Я вышел за дверь и прислонил ухо к приоткрытой щелке. Словно рассчитывая именно на это, девушка замерла возле входа, и, судя по шуршанию клеенчатого кресла, мама поспешно встала, ожидая вердикта. «У вас абсолютно нормальный мальчик! – громко произнесла врач. – Немного замкнутый и пугливый, с богатым воображением, что для его возраста норма. Не пытайтесь лечить то, чего нет. Лучше отведите его в картинную галерею или на концерт классической музыки – он явно тянется к искусству».