Н. Ланг
Нити судьбы
1. Арсений
– В нашем цирке вы увидите: дрессированных гепардов, рисующих слонов, опасные трюки с участием нильского крокодила и трогательный вальс сурикатов! – вещал голос из рупора, прикреплённого к дверце машины.
Синий жигулёнок, обклеенный изображениями цирковых животных, ехал медленно, и я прослушал объявление ещё раз, когда он делал разворот. И ещё, когда машина съезжала на Загородный проспект. Сегодня я участвовал в представлении цирка, и умудрился сыграть на арене главную роль.
– Действительно, цирк! – горько рассмеявшись, я подбросил листы в воздух.
Булгаков говорил: "Рукописи не горят". Но Михаил Афанасьевич не видел, как рукописи летают, как они, красиво кружась, словно снежинки падают на землю, не преодолев силу притяжения, а затем ветер уносит их прочь. Литературоведы не скупились на замечания и разгромили мою работу. Не осталось такой главы, по которой они не проехались на катке критики.
Роман бездарен, в тексте нет жизни, картонные герои, шаблонное повествование, невыразительный язык. В общем, не нашлось ничего, что бы им понравилось. Они превратили в прах мои труды, а я развеял оставшийся пепел по ветру.
Это произошло на съезде писателей, участвовать в котором рекомендовал издатель, прочитавший мою книгу. Здесь обсуждали произведения начинающих прозаиков. Шесть маститых критиков торжественно восседали за длинным столом, где громоздились стопки рукописей. Приехали писатели со всех уголков страны. Большинство – скучавшие люди средних лет. Литература служила для них убежищем от серых будней. На бумаге они выстраивали параллельные реальности, где возможно немыслимое. Обыденность угнетала их, а слово меняло мир, переворачивало его. Для меня увлечение беллетристикой сродни второй жизни, где находилось место романтике и фантазии. Я придумывал целые судьбы и героев, живших по особым законам. Макрокосм, создаваемый с помощью фраз, казался справедливым. Здесь злодеев карают, а добро торжествует. Мне было интересно рассказывать истории. Я наблюдал за людьми на улицах, в ресторане, где работал барменом, и часто думал о том, какие секреты скрываются за улыбкой человека. Каждая из судеб необыкновенна и достойна внимания.
На съезде я оказался самым молодым среди собравшихся, и чувствовал неловкость в общении. Некоторые из тех, кто присутствовал, были на таком мероприятии не впервые. Я мало слушал, что говорили о других произведениях, однако несколько фраз всё же пришлось сказать. Когда конференция подходила к концу, настал черёд и моего романа. Никто из критиков не решался начать разбор. Слово предоставили Михаилу Негативову. Его голова, практически лишённая волос, походила на гладкое яйцо. Он взял мою рукопись крючковатыми руками, быстро пролистал её. Я увидел пометки, сделанные на полях.
– Смелая вещь, – резюмировал критик с головой, похожей на яйцо. – Бесспорно, такие романы нужны. Но уж коли вы решили посвятить жизнь писательскому ремеслу, неплохо изучить каноны, по которым работают авторы.
Я готовился к худшему, поэтому с облегчением выдохнул, услышав его слова. Ожидания оправдались.
– Стиль, используемый вами, просто никуда не годится! У вас превосходно поставленная речь, но вы не умеете ею пользоваться, – к обсуждению присоединился самый молчаливый участник съезда. Его голос эхом разносился по большому залу. Присутствовавшие литераторы внимали его речам, тайно радуясь чужому поражению. Критик с пренебрежением отложил рукопись.
– Поймите, если вы хотите стать писателем, то надо читать классическую литературу, много времени проводить за наблюдениями, потому что без них не построить сюжет, не развить личностей героев. Необходимо владеть русским языком.
Я не знал, что ответить и кратко записывал требования в блокнот. Стоило, конечно, с упрямством бульдога защищаться, но я понимал, что критики правы.
– Чтобы совсем не втаптывать в грязь, хочу отметить, что характеры персонажей тщательно проработаны, – произнёс очередной рецензент, но его перебили.
– Да где же хорошо, в какой главе, на которой странице? Таких картонных и плоских персонажей я не видел, пожалуй, со времён третьего съезда, – иронизировал Михаил Негативов.
– Что же вы не попросили отца отредактировать ваше творение? – с иронией осведомился один из критиков. – Язык, на котором вы пишете – русский? Я не предполагал, что есть подобные слова. Что думает ваш отец, Александр Михайлович?
Конечно, не обошлось без участия моего папы. Веки вечные я буду прозябать в его тени. Суровые рецензенты не раз упоминали его, когда оценивали текст. И постоянно сравнивали нас. Ошибочно считать, что истина познаётся в сравнении. Никогда не соотносите себя с другими, итоги таких умозаключений будут не в вашу пользу. Слава отца в литературных кругах прилипла не хуже родимого пятна. Когда встречали меня, тотчас вспоминали о нём, будто у меня нет имени и судьбы. Мне хотелось обрести собственный путь. Я отчаянно пытался выйти из-под навязчивой опеки, но, похоже, природа на мне отдохнула, обделив талантом.
– Этому роману подойдёт разворот в альманахе, учредитель которого ваш папа. Вам, несомненно, дадут хвалебный отзыв, – ехидно проговорил Негативов.
В прошлом отец написал нелестную статью на его шедевр.
– Критики большая величина в литературе, – говаривал папа, когда в их с изыском обставленной кухне собиралась богема.
По злой иронии судьбы отец публиковал в журнале разгромные оценки, а теперь недоброжелатели критиковали моё творчество. Роман разобрали по косточкам, не оставив и камня на камне, мстили отцу за едкие высказывания. Настоящий пир для стервятников. Они клевали по слову из повествования, клевали мою душу. Мы вращались в одних кругах, я знаком с их детьми. Золотая молодёжь, которая, спекулируя на именах родителей, прожигала жизнь. Хоть я и принадлежал к их числу, однако старался изменить свою судьбу. Мне претили правила, установленные отцом. Нет, он не указывал мне, как жить. Я давно перешагнул порог совершеннолетия. Отец не одобрял мой выбор, а для меня было важно папино мнение. Помимо яркого дара рассказчика, папа, Александр Нойманн обладал и предпринимательской жилкой. Он считал, что литература, как и любой бизнес, может приносить деньги, а мои сюжеты не пользуются коммерческим успехом. С пятнадцати лет я писал маленькие рассказы. Прочитав первый, отец поджал губы – так он выражал неудовольствие. Ему не нравилась тема, которую я выбрал. С тех пор я не показывал ему свои рассказы. Зато все опусы читала мама. Она заворачивала рукописные листы в газеты и хранила в шкафу, там, куда не заглядывал папа. Мать убеждала, что у меня есть способности, и я должен следовать за мечтой. Мама, Алевтина Николаевна – единственный человек, беззаветно веривший в меня. Отец был категорически против того, чтобы я посвятил себя писательскому мастерству. Он мечтал, что я стану архитектором, но эта профессия не интересовала меня.
Рецензенты продолжали разбирать мой роман. Я бы хотел сказать, что воспринимаю критику, как полезную, но это ложь. Они сводили счёты за язвительный разбор их произведений в журнале, главным редактором которого был мой отец. Варвары попали в город, который непременно осквернят и разрушат. Публичная экзекуция длилась полчаса, и я думал, что живым не уйду.
– При хорошей редактуре и содействии отца вам удастся опубликовать… – критик с головой – яйцом замялся, подбирая слово, – рукопись. А мы переходим к последнему произведению.
Я не первый, кто слышал такие слова, не первый, кого критиковали. Но как болезненно осознавать – то, что ты создал никому не интересно. Я посвятил написанию романа самое дорогое, что имел – время.
Пробыв на съезде до завершения, я слушал какие дифирамбы, авторы поют один другому. Отвечал, когда спрашивали моё мнение о той или иной рукописи.
После обсуждения работ писатели и те, кто причислял себя к их касте, отправились на фуршет. Под благовидным предлогом я удалился, забрав пару копий своей рукописи.
Тёплый майский ветер освежал. Я взглянул на часы. Полшестого. До начала рабочего дня ещё осталось время. Нужно успокоиться и привести мысли в порядок.
Весна успела заглянуть в город. Я шёл по Невскому проспекту, залитому солнечным светом. Улицы наполнили люди, истосковавшиеся по теплу. Я брёл, потеряв ориентиры, не слыша людских голосов. Проспект вывел к гранитной набережной. По магистрали мчались машины, создавая музыку вечернего Петербурга.
Моя изменчивая противоречивая натура не давала покоя родным. Особенно мама переживала за мою судьбу. Я был единственным ребёнком. По настоянию отца поступил в Санкт-Петербургский государственный архитектурно-строительный университет на архитектурный факультет. Как мог, вникал в дизайн, проектирование, геометрию и инженерную графику. Ни один предмет не увлёк меня. Закончив пару курсов, я перевёлся на экономический факультет, но посетив несколько занятий, понял, что и финансовая наука мне не по зубам. Я завидовал известным писателям.
– Ищи своё призвание где угодно, только о литературе забудь, – скажет папа. Я уже слышу его голос в своей голове.
Многие из моих сверстников, дети из влиятельных семей, считавшие, что им всё дозволено. Нет, они не были плохими людьми. Просто они незнакомы с иной жизнью, как и я, впрочем. Хотелось узнать, каково это – добиться успеха своими силами, почувствовать удовлетворение от результатов труда. Я ощущал себя в этой среде белой вороной, хотя и был вхож в круг литературной элиты. Жизнь мажора, за которого путь выбирают другие мне не по вкусу. Я хотел быть человеком, а не казаться. У человека есть призвание. Увы, найти свою дорогу непросто. Иногда уходят долгие годы. Годы проб и ошибок. Но я желал сам пройти этот путь. Как мне казалось, я нашёл своё предназначение и то, что отец не одобрял его, придавало мне дерзости осуществить задуманное.
Но сегодня моя уверенность уменьшилась, будто шагреневая кожа. Такие же метаморфозы переживал и блокнот. Я вырвал из него лист с пожеланиями критиков, сделал аккуратный самолётик, пустил в небо и с упоением наблюдал, как он, вращаясь, словно сбитый истребитель, упал в воду. Течение реки быстро унесло его прочь. Я с остервенением отрывал листы с набросками новой повести. Рукопись казалась мне жалкой пародией на что-то стоящее. Так же, как и моя жизнь. Из листков, испещрённых неровным почерком, получались дивные самолётики. Они, словно одинокие журавли стремительно вылетали из рук. Истинный полёт мысли. Моя душа не дрогнула. Со спокойствием, на которое способен человек с разбитыми мечтами, я созерцал, как целая эскадрилья белоснежных самолётиков отправилась к горизонту. Издалека они казались всплывшими обломками роскошного лайнера. Солнце растворилось вдали. Багровые лучи заката тонули в тихих водах Мойки. Тогда я и предположить не смел, что жизнь подкинет мне занимательную фабулу.
***
Вечер неспешно зажигал фонари. Я торопился на работу. Сбылось то, что предрекал отец – я стал холуём, мальчиком – принеси-подай. Я подрабатывал барменом в престижном ресторане, располагавшемся в самом сердце Санкт-Петербурга, где собирались, как принято говорить, буржуа. Спавший днём, ближе к полуночи ресторан оживал и шумел множеством голосов. Приглушённый свет придавал эфемерность, а изрядное количество алкоголя делало людей философами. Их интересы всегда были одинаковыми, встречались небольшие вариации.
Я не считал такую работу постыдной, она приносила скромный доход. Здесь я искал историю, которая легла бы в основу сюжета. Наблюдал за клиентами, впитывал подобно губке, их характеры, слова, интересовался их судьбами. Попадались большие оригиналы, которые стали бы идеальными персонажами фельетона. Сейчас передо мной сидел вероятный герой сатирического рассказа.
Этот посетитель не отличался умением пить и после трёх стопок коньяка, лишивших его остатков самообладания, заплакал. Он выглядел небрежно в мятой рубашке и обшарканных брюках. Нос и глаза покраснели. Некая Эллочка безраздельно властвовала в его жизни и жестоко распорядилась его сердцем. Я выпил с ним, ибо нет ничего страшнее поруганной любви. Он опьянел, и, всхлипнув, расплатился. Клиенты, принимая лишнюю стопку, раскрепощались и раскрывали свои сокровенные мысли. Они считали меня кем-то вроде батюшки, облачённого в рясу, или психотерапевта. Прав мудрец, изрёкший in vino veritas. Истина в вине.
В ресторан заглядывала разная публика. Посещавшие бар люди снимали груз забот и проводили одинокие вечера. Тусклый свет размывал лица, а музыка заглушала ничего не значившие фразы. Мужчины приходили в надежде завести мимолётные знакомства, и если повезёт, покинуть заведение под руку с девушкой. Женщины шли в клуб, уповая на то, что кто-то разбавит серые краски одиночества. Не все получали желаемое. Неспособные жить в гармонии, не принимавшие уединения, они отчаянно хотели, чтобы в них нуждались, дожидались их возвращения, считали минуты до свидания. Они мечтали быть нужными. Но этим вечером получат счёт за напитки да пару номеров, нацарапанных на салфетке нетвёрдой рукой.
Завибрировал мобильный, лежавший в кармане фартука. Я взглянул на экран, ожидая решения издателя. Звонил мой друг Коля.
– Говори громче! – выкрикнул я.
Из-за щелчков я ничего не разобрал.
– У меня появилась новая жертва, – серьёзно проговорил Коля.
Николай был другом детства, и я прекрасно изучил его пристрастия, но у него появилось странное увлечение.
– Кто?
– Приезжай завтра ко мне, – ответил Коля.
С приближением ночи ресторан наполнялся посетителями. Как наивные мотыльки они слетались на свет неоновых вывесок. Время, насыщенное бессмысленными разговорами, случайными встречами и короткими знакомствами, пролетало незаметно. Когда последний клиент закрыл за собой дверь, я убрал стойку, расставил бутылки с алкоголем на полки. Хотя я не любил порядок. Только из хаоса рождалось что-то необыкновенное.
Закончив с уборкой, я поднимался на крышу. Здесь я слушал тишину. С высоты открывалась чудесная панорама предрассветного спавшего Петербурга. Безмятежность служила мне помощницей. В фантазии рождались образы, сотканные из туманных снов. Я ждал, что тени вдохновения обступят меня. Но музы не спешили на встречу. Удача отвернулась от меня, после того как литературоведы по камню разобрали мой роман.
Когда занимался рассвет, я спустился, запер дверь и пошёл домой. Квартира, которую я снимал, располагалась далеко от шумной суеты. Домовладелица, Алла Георгиевна, запретила менять интерьер. Я жил в комнатах, обставленных в середине прошлого столетия. Кресла, обитые плюшем, массивный дряхлый диван и маленький столик из дуба навевали мысли о шестидесятых. Вдыхая затхлый запах старинной мебели, я быстро заснул, а вечером следующего дня отправился к другу.
2. Аделина
Я любила полумрак зрительного зала. Из темноты видна суть спектакля, суть жизни. После репетиций я долго сидела, прислушиваясь к собственным ощущениям. Иногда стоит оставаться наедине с собой и ценить каждую минуту, проведённую в одиночестве. В душе воцарилось умиротворение. Было в этой полутьме нечто магическое, словно я попала в мир, где люди живут в предвкушении спектакля. Волшебное царство театра, где нет ничего невозможного, где стираются грани между выдумкой и реальностью, с детства манило и завораживало меня. Кто-то дотронулся до моей руки.
– Аделина, пора, все собираются, – шепнул на ухо Генрих. – Этот день станет для тебя счастливым. Звёзды выстроились так удачно – с примой расторгли контракт. Трон пустует в ожидании новой королевы.
– Кто я – всего лишь девочка из кордебалета. На что я могу надеяться? – с сомнением сказала я.
Конечно, я мечтала о главной партии. С этой мечтой я просыпалась с восьми лет. Но довольствовалась участием в хореографических миниатюрах. Главные роли доставались ей – Марии Стоцкой, которая была звездой театра, но недавно скрылась с небосклона. Она ушла тихо и с достоинством, как подобает истинной королеве современного танца. Сцена ждёт новую приму. Нельзя упустить удивительный шанс.
– Вспомни Галину Уланову и Майю Плисецкую. Повторяй их имена, как заклинание, а я буду болеть за тебя.
– Обещаю, не обману доверия, – я пожала протянутую мне руку.
– Рукопожатие уверенное. Покажи им на что способна!
Генрих Павлов – старинный приятель. Я знала его вечность и даже немного дольше. Наши души влекло друг к другу, словно мы были знакомы и в предыдущей жизни. Существует тайное духовное родство, соединяющее двух посторонних людей. Генрих был для меня близким человеком, хотя я не могла назвать подобное чувство любовью. В подростковом возрасте, когда я сбежала из дома из-за сложных отношений с матерью, семья Павловых дала мне приют.
Как бы я описала внешность Генриха? Он очень походил на Есенина. Пшеничные локоны, взгляд пронзительных глаз цвета ультрамарина и романтический склад характера. Генрих цитировал наизусть Евтушенко, Пастернака и Рождественского. Друг отрицал схожесть с гениальным поэтом, но всё же я звала его Есениным, когда он не слышал. Обычно он одевался строго – классические брюки, жилет, свои кудри скрывал модными шляпами. Рубашки носил с закатанными рукавами, отчего казался расслабленным. Генрих работал осветителем в театре современного танца и большую часть времени мы проводили вместе.
В репетиционном зале зажглись огни. Оживлённые голоса наполнили помещение. Сегодня состоится отбор на главную партию. Танцовщицы взволнованно спорили, кто откроет пробы.
– Кинем жребий. Пусть распоряжается случай, – предложила одна из претенденток. Все согласились с ней.
Мне выпала участь выступать последней. Придётся потерпеть. Я ждала несколько лет, что такое ещё полчаса. Хореограф включил музыку – необычную аранжировку классики и мотивы из рока. В сценических постановках использовали как музыку композиторов, чьи имена знакомы всему миру, так и мелодии новаторов. Хореограф предпочитал экспериментировать с формой и содержанием. Он хотел поставить "Портрет Дориана Грея" в современной трактовке. Спектакль будет сопровождаться видеоинсталляцией. Подчеркнув новую роль женщины в обществе, главную партию отвели не мужчине, как в романе, а девушке. Задумывалось грандиозное шоу, которое повысит интерес к театру. Необходимо показать нечто экстраординарное, чтобы поразить постановщика.
Хореограф, ставивший спектакли, требовал от нас беспрекословного подчинения и дисциплины, словно мы солдаты, готовившиеся к бою. Некоторые артисты считали его тираном. Но он прав, ведь нам предстоит биться за симпатии публики, которая, как известно, капризна. Поэтому движения должны быть отточенными, образы выверенными до мельчайших нюансов.
Претендовавшие на исполнение главной партии танцовщицы выстроились в ряд. Любая была готова на всё, чтобы обойти конкуренток. Смотр начался. Девушки показывали своё видение роли, пластикой передавая нрав красавицы Дорианы Грей. Я смотрела выступления коллег, заворожено ловила каждый пируэт очередной претендентки, запоминала изъяны, чтобы не совершить ошибок. Время, что я провела в предвосхищении, показалось целой эпохой, наполненной музыкой и самоистязанием. Ведь никто в здравом уме не позволит терзать своё тело изнурительными репетициями, диетами и стремлением к совершенству. Будто древнегреческие жрицы мы преданно служили своему Богу – танцу. Завершилось выступление предпоследней кандидатки. Настал мой черёд. Я вышла в центр зала, по старой балетной привычке заняла подготовительную позицию и застыла в ожидании. Первые мелодии подхватили меня. Хотелось доказать, что именно я достойна главной партии. Радость, страсть и невероятный азарт кружили меня в вихре музыки. Я искала логику в хаосе бытия, вкладывая эмоции в немыслимые прыжки. Язык тела выразительное средство, с помощью которого легко передать состояние человеческого духа и все оттенки настроения. Каждая клетка налилась музыкой и чувствовала ритм. То была вдохновенная музыка моей Вселенной. У каждого человека свой микрокосм. Красивый и непостижимый, он открывает секреты избранным. Когда я танцевала, моя душа очищалась. Я долго занималась классическим балетом, но в нём не находила той свободы самовыражения, что есть в современном танце. Часами я экспериментировала и придумывала новые па.
Композиция закончилась, и я замерла, вдруг увидев, что пристальные взоры находившихся в комнате, прикованы ко мне. Они искали подвох. Я поблагодарила всех за внимание. Просмотр подошёл к концу, предстояло снова ждать. Я волновалась так, словно сдавала вступительные экзамены и от того какую оценку я получу сейчас, зависела моя судьба.
Хореограф с художественным руководителем шептались в стороне, изредка поглядывая на танцовщиц. Артистки расслабились, как солдаты после команды вольно, разбрелись по репетиционному залу. Изящные девушки смеялись и щебетали. Мы считались конкурентками, однако вне стен театра дружили. Ходили в кафе или кино, но никогда не забывали о невольном соперничестве.
Усевшись по-турецки, Генрих наблюдал за разминавшимися танцовщицами. Он был не один – рядом с ним незнакомец. Они оживлённо беседовали. Последовав примеру Павлова, незнакомец вёл себя непринуждённо, сидел по-турецки и при немалом росте выглядел внушительно и неловко, но не ощущал скованности. Танцовщицы заинтересованно смотрели в сторону чужака, посмевшего появиться на их территории без предупреждения. Заметив меня, молодые люди встали.
– Аделина, познакомься – Артём Дубовицкий!
Я улыбнулась, чуть склонив голову. Артём был выше всех собравшихся, имел крепкое телосложение и вьющиеся взъерошенные волосы. Этакий Пьер Безухов. В его круглых серых глазах светилось любопытство.
– Аделина Анисимова, – коротко представилась я.
– Я наблюдал за репетицией. Спектакль получится … – он задумался, подбирая нужное слово, – потрясающим. Вы прекрасно танцуете, лучше многих. Исполняете главную роль?
– Сие неизвестно, но я мечтаю быть солисткой.
– Несомненно, будете.
Я смущённо поблагодарила Артёма. А он, забыв обо мне, обращался только к Генриху.
– Митинг состоится завтра, – понизив голос до шёпота, сказал Дубовицкий.
– Что за митинг? – полюбопытствовала я. Артём кинул взгляд, полный беспокойства, на Генриха, но тот кивнул – мне можно доверять.
– Демонстрация в защиту парка у "Озерков", где полуразрушенный храм и пруд – временное пристанище лебедей. Вы бывали там?
– Давно не заглядывала.
– Там строят торговый комплекс. Вырубили часть парка, но в ближайшее время собираются снести храм, и засыпать водоём. Они продают вырубленные деревья. Эти сволочи убили лебедя, замусорили озеро. Мы должны повлиять на ситуацию, – горячо промолвил Артём и в его глазах вспыхнул огонёк. – Мне удалось привлечь больше десятка неравнодушных. Вместе мы нарисуем плакаты, придумаем лозунги.
Артём – целеустремлённый человек, его нетерпение выдавало увлекающуюся натуру. Одержимость идеей и вера в то, что он борется за правое дело, передавалась и нам. Со свойственной ему скоропалительностью Генрих сжал кулаки, и, казалось, готов ринуться в бой.
Любопытство одержало верх. Захотелось участвовать в этой авантюре.
– Я непременно приду, – пообещала я.
