Н. К. Джемисин
Каменные небеса
В сказках была невероятная надежда и бессмысленная экспрессия, которые лористы используют ради того, чтобы заинтриговать слушателей. Однажды, если дитя Земли вернется… То есть когда-нибудь Отца-Землю можно будет в конце концов умилостивить. Однажды Зимы закончатся, и в мире все будет правильно.
Только вот отцы все равно будут пытаться убивать своих детей-орогенов, не так ли? Даже если Луна вернется. Ничто не прекратит этого.
Верни Луну, сказал Сталь. Прекрати страдания мира.
На самом деле некоторый выбор вовсе и не выбор.
Нэссун желает, чтобы сапфир снова завис перед ней. Она не сэссит ничего из-за последствий подавления Ниды и Умбры, но есть и иные пути ощущать мир. И среди мерцания не-воды сапфира, когда он уничтожает и воссоздает себя из концентрированной неохватности серебряного света, запасенного в его кристаллической решетке, таится подспудное послание, написанное уравнениями силы и равновесия, которое Нэссун решает инстинктивно, не при помощи математики.
Далеко. За неведомым морем. Ее мать держит ключи от Врат Обелисков, но на засыпанных пеплом дорогах Нэссун научилась другим способом открывать любые врата – ломать петли, перебираться сверху или подкапываться. И далеко, на другой стороне мира, есть место, где контроль Иссун над Вратами может быть ниспровергнут.
– Я знаю, куда нам надо идти, Шаффа, – говорит Нэссун.
Он смотрит на нее пару мгновений, переводя взгляд с нее на Сталь.
– Знаешь?
– Да. Но это действительно долгий путь. – Она закусывает губу. – Ты пойдешь со мной?
Он склоняет голову с широкой искренней улыбкой.
– Куда угодно, моя малышка.
Нэссун испускает долгий вздох облегчения и неуверенно улыбается в ответ. Затем она решительно поворачивается спиной к Найденной Луне с ее трупами и спускается по холму, ни разу не обернувшись.
* * *
2729 по Имперскому исчислению: свидетели из общины Аманд (квартент Дибба, запад Северного Срединья) сообщают о неизвестной рогге, открывшей газовую каверну возле городка. Непонятно, что это был за газ – убивал ли в секунды, язык становился лиловым, он был удушающим или ядовитым? И то, и другое? По сообщениям, другая рогга каким-то образом остановила первую и загнала газ назад в жерло и запечатала. Граждане Аманда застрелили обеих как можно быстрее, чтобы предотвратить дальнейшие инциденты. Эпицентр оценил газовую каверну как существенную – достаточно, чтобы убить большую часть населения и скота в западной половине Северного Срединья с последующим заражением почвы. Первая рогга была семнадцати лет, отреагировала на преследователя младшей сестры. Та, что ее усмирила, была семи лет, сестрой первой.
Проектные записки Ятра Инноватора Дибарс
Сил Анагист: Пять
– ХОУВА, – ГОВОРИТ ГОЛОС У МЕНЯ ЗА СПИНОЙ.
(У меня? У меня.)
Я отворачиваюсь от жгучего окна и сада подмигивающих цветов. Рядом с Гэвой и одним из проводников стоит какая-то женщина. Я ее не знаю. С виду она одна из них – мягкая кожа, вся коричневая, серые глаза, темно-коричневые, вьющиеся локонами волосы, высокая. В ширине ее лица есть намеки на инаковость – или, возможно, рассматривая эти воспоминания сквозь призму тысячелетий, я вижу то, что хочу видеть. Не имеет значения то, как она выглядит. Для моих сэссапин ее родство с нами столь же очевидно, как пушистые белые волосы Гэвы. Ее давление на окружающую среду проявляется как взвихренная, невероятно тяжелая, непреодолимая сила. Это делает ее настолько одной из нас, как если бы она была осажена из той же самой биомагестрической смеси.
(Ты похожа на нее. Нет. Это я хочу, чтобы ты была похожа на нее. Это нечестно, хотя и верно – ты действительно похожа на нее, но иначе, не просто внешне. Прости, что я так принизил тебя.)
Проводник говорит, как все они, тонкими вибрациями, которые проходят по воздуху и едва беспокоят землю. Словами. Я знаю словоимение этой проводницы, Фейлен, а еще знаю, что она одна из самых приятных, но это знание мертво и неопределенно, как многое в их отношении. Очень долгое время я не мог отличить одного из них от другого.
Они выглядят по-разному, но у них одно и то же не-присутствие в окружающем. Мне по-прежнему приходится себе напоминать, что текстура их волос, и разрез глаз, и уникальный запах тела имеют для них такое же значение, как дрожь тектонических плит для меня.
Я должен уважать их различия. Мы, в конце концов, неполноценны, лишены многого, что сделало бы нас людьми. Это было необходимо, и я не жалуюсь на то, чем я являюсь. Но многое было бы проще, если бы я мог лучше понимать наших создателей.
Итак, я смотрю на новую женщину, нашу-женщину, и пытаюсь обращать внимание на то, как проводник представляет ее. Представление – ритуал, который состоит из объяснения звуков имен и взаимоотношений… семьи?
Профессий? Честно, не знаю. Я стою там, где мне полагается стоять, и говорю то, что должен говорить. Проводник говорит новой женщине, что я Хоува, а Гэва – это Гэва, эти словоимена они используют для обозначения нас. Новая женщина, говорит проводник, зовется Келенли. Это тоже неправильно.
На самом деле ее имя – глубокое пронзание, сладостный прорыв праха, мягкая кремниевая подложка, реверберация, но я попытаюсь запомнить это «Келенли», когда буду использовать слова для разговора.
Проводница выглядит довольной, когда я говорю «как поживаете» когда положено. Я доволен – это представление очень сложно, но я усердно трудился, чтобы овладеть этим. После этого она начинает разговаривать с Келенли. Когда становится понятно, что направляющему больше нечего мне сказать, я захожу на спину Гэве и начинаю заплетать ее густую пушистую гриву. Проводникам, похоже, нравится, когда мы это делаем, хотя я не знаю, почему. Один из них сказал, что «так мило» видеть, как мы заботимся друг о друге, прямо как люди. Не уверен, что понимаю, что такое «мило».
А тем временем я слушаю.
– Просто не имеет смысла, – вздыхает Фейлен. – То есть цифры не лгут, но…
– Если вы хотите зарегистрировать протест… – начинает Келенли. Ее слова поражают меня так, как никогда прежде. В отличие от проводницы, ее голос имеет вес и текстуру, глубокие, как пласты, и многослойные. Она посылает слова в землю, когда говорит, как мысленную речь. От этого они ощущаются более реальными. Фейлен, которая, похоже, не замечает, насколько глубоки слова Келенли – или, возможно, ей все равно, – делает раздраженное лицо, реагируя на то, что она сказала. Келенли повторяет: – Если вы хотите, я могу попросить Галлата удалить меня из списка.
– И слушать его вопли? Злая Смерть, его же не заткнешь. У него же бешеный темперамент. – Фейлен улыбается. Это не приятно удивленная улыбка. – Для него это должно быть трудно – он хочет, чтобы проект удался, но в то же время хочет вас удержать… ладно. Лично мне нормально, если вы будете лишь в резерве, но я же не видела данных моделирования.
– Я видела, – весомо говорит Келенли. – Риск задержки или отказа мал, но не равен нулю.
– Ну вот. Даже малый риск – слишком много, если мы можем что-то с этим сделать. Думаю, они обязаны быть осторожнее и допускать ваше вмешательство… – Внезапно Фейлен становится растерянной. – Ой… простите. Не хотела обидеть вас.
Келенли улыбается. И я, и Гэва можем видеть, что это лишь поверхностный слой, не настоящее ощущение.
– Я не обиделась.
Фейлен облегченно выдыхает.
– Хорошо, я сейчас уйду в Наблюдательную и оставлю вас троих знакомиться. Постучите, когда закончите.
С этими словами направляющая Фейлен покидает комнату. Это хорошо, поскольку, когда их нет рядом, мы можем разговаривать свободнее. Двери закрываются, и я поворачиваюсь лицом к Гэве (которая на самом деле адуляресцентный вкус солей треснувшей жеоды, тающее эхо). Она еле заметно кивает, поскольку я правильно угадал, что у нее есть что-то важное для меня. За нами постоянно наблюдают. Так что некоторая игра необходима. Гэва говорит ртом:
– Координатор Фейлен сказала мне, что они готовят изменение нашей конфигурации. – Остальной собой она говорит – атмосферными пертурбациями и тревожным подергиванием серебристых нитей: Тетлеву перевели в терновую рощу.
– Перемена на таком позднем сроке? – Я смотрю на нашу-женщину, Келенли, чтобы понять, слышит ли она весь разговор. Она так похожа на них, вся цветная на поверхности, и эти длинные кости, из-за которых она на голову выше нас. – Вы как-то связаны с проектом? – спрашиваю я ее, в то же время отвечая Гэве на ее новости по поводу Тетлевы: Нет.
Мое «нет» не является отрицанием, это просто констатация факта. Мы по-прежнему можем детектировать знакомое бурление горячей точки и поднятие пласта, скрежет оседания грунта Тетлевы, но… что-то изменилось. Он уже не поблизости или, по крайней мере, он не в пределах нашего сейсмического запроса. И его бурление и скрежет почти затихли.
Списание – проводники предпочитают использовать это слово, когда одного из нас удаляют со службы. Они расспрашивали нас, каждого в отдельности, что мы чувствуем, когда случаются такие перемены, поскольку это нарушение нашей сети. По немому соглашению все мы говорим об ощущении потери – отдалении, истощении, ослаблении силы сигнала. По негласной договоренности все мы не говорим об остальном, да и все равно это не описать словами направляющих. Мы испытываем обжигающее ощущение, зуд по всему телу и рассыпающееся сопротивление узла древнего до-сил-анагистского провода, какие мы порой встречаем во время нашего исследования земли, ржавого и острого от разрушения и неиспользованного потенциала.
Что-то вроде этого.
Кто отдал приказ? Я хочу знать.
Гэва стала медленной дефектной рябью суровых, разочарованных, смятенных узоров. Проводник Галлат. Остальных проводников это разозлило, и некоторые передали это наверх, и потому сюда и прислали Келенли. Для удержания оникса и лунного камня пришлось задействовать всех нас. Их беспокоит наша стабильность.
Я раздраженно отвечаю: Возможно, им следовало подумать об этом раньше…
– Да, я связана с проектом, – прерывает нас Келенли, хотя это не было прерыванием вербального общения. Слова очень медленны по сравнению с земноречью. – У меня, понимаете ли, есть некое магическое чутье и способности, как у вас. – Затем она добавляет: Я здесь, чтобы учить вас.
Она переключается между речью проводников и нашей земноречью так же легко, как и мы. Ее общение представляется как лучистый, тяжелый металл, обжигающие кристаллизованные магнитные линии метеоритного железа, и еще более сложные слои под этим, и оно такое острое и мощное, что мы с Гэвой изумленно втягиваем воздух.
Но что она говорит? Учить нас? Нас не нужно учить. Мы были сделаны уже знающими почти все, что нам нужно знать, а остальное мы узнали за первые несколько недель нашей жизни вместе с сородичами-настройщиками. В противном случае нас бы тоже отослали в терновую рощу.
Я делаю хмурое лицо.
– Как вы можете быть настройщицей вроде нас? – Это ложь, сказанная для наших наблюдателей, которые видят только поверхность вещей и думают, что мы тоже. Она не белая, как мы, не маленькая и не странная, но мы узнали, что она наша, как только ощутили катаклизм ее присутствия. Во мне нет неверия, что она не одна из нас. Я не могу не верить неоспоримому.
Келенли улыбается, чуть криво, улавливая ложь.
– Не совсем как вы, но достаточно близко. Вы – завершенный шедевр, я – модель.
Нити магии в земле нагреваются и дрожат эхом и добавляют иное значение. Прототип. Контроль для нашего эксперимента, сделанный заранее, чтобы посмотреть, какими нас надо было бы сделать. У нее есть лишь одно отличие, вместо множества, которыми обладаем мы. У нее есть наши тщательно разработанные сэссапины. Этого достаточно, чтобы выполнить задачу? Уверенность ее земного присутствия говорит – да. Она продолжает словами:
– Я не первая из созданных. Просто первая из выживших.
Все мы проводим в воздухе рукой, отгоняя Злую Смерть. Но я позволяю себе выглядеть так, словно я не понимаю, словно не могу решить, смеем ли мы ей верить. Я видел, как проводники беспечны по отношению к ней. Фейлен одна из приятных, но даже она никогда не забывает, кто мы такие. Но про Келенли она забыла. Возможно, все люди думают, что она одна из них, пока им не скажут. Каково это, ощущать, что к тебе относятся как к человеку, и знать, что ты не человек? И еще они оставили ее с нами наедине. С нами они обходятся как с оружием, которое в любой момент может дать осечку… но они доверяют ей.
– И сколько фрагментов ты настроила на себя? – вслух говорю я, словно это имеет значение. Это еще и вызов.
– Только один, – говорит Келенли. Но она продолжает улыбаться. – Оникс.
О. О, это имеет значение. Мы с Гэвой изумленно и встревоженно переглядываемся, прежде чем снова повернуться к ней.
– И здесь я потому, – продолжает Келенли, внезапно желая передать нам эту информацию лишь словами, что каким-то извращенным способом подчеркивает их значение, – что отдан приказ. Эти фрагменты находятся в состоянии оптимальной емкости и готовы к производительному циклу. Сердечник и Нулевая Точка оживут в течение двадцати восьми дней. Мы в конце концов запускаем Планетарный Движитель.
(За десятки тысяч лет, когда люди много раз забывали, что такое «двигатель», и знали фрагменты только под названием «обелиски», то, что сейчас руководит нашей жизнью, будет известно под другим названием. Его будут называть Вратами Обелисков, что более поэтично и изящно-примитивно. Мне это название нравится больше.)
В настоящем же, когда мы с Гэвой стоим и пялимся на нее, Келенли роняет последнее сотрясение в вибрации между нашими клетками:
Это значит, что у меня осталось меньше месяца, чтобы показать вам, кто вы такие на самом деле. Гэва хмурится. Я умудряюсь не показать реакции, поскольку проводники наблюдают за нашими телами и лицами, но это узкий диапазон. Я очень сбит с толку и немало взволнован. Во время этого разговора я понятия не имею, что это начало конца.
Потому что мы, настройщики, не орогены, понимаешь ли. Орогения – это то, чем наше отличие от всех станет через много поколений приспособления к изменяющемуся миру. Вы менее глубоки, более специализированы, вы более натуральная дистилляция нашей столь ненатуральной странности. Лишь немногие из вас, вроде Алебастра, когда-либо приблизятся к нашему могуществу и многогранности, но это потому, что мы искусственно созданы с конкретной целью, как и те фрагменты, которые вы называете обелисками. Мы тоже фрагменты гигантской машины – и еще мы триумф генджинерии, биомагестрии и геомагестрии и прочих дисциплин, которым в будущем не будет названия. Своим существованием мы славим мир, создавший нас, как любая статуя, или скипетр, или любой другой бесценный предмет.
Мы не обижены этим, поскольку наше мнение и опыт тоже тщательно сконструированы. Мы не понимаем, что Келенли пришла дать нам ощущение принадлежности к человечеству. Мы не понимаем, почему до сих пор нам был запрещен этот концепт себя… но мы поймем.
И тогда мы поймем, что человек не может быть собственностью. А поскольку мы и то и другое и так не должно быть, в нас созреет некий новый концепт, хотя мы никогда не слышали слова для него, потому что проводникам запрещено даже упоминать его при нас. Революция.
Ладно. Мы в любом случае не очень-то пользуемся словами. Но это именно то. Начало. Ты, Иссун, увидишь конец.
3
Ты, в дисбалансе
ТЕБЕ ТРЕБУЕТСЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ, чтобы достаточно оправиться и стать способной идти самой. Как только это происходит, Юкка забирает твоих носильщиков на другие задания, и тебе приходится ковылять, слабой и неуклюжей от потери руки. Первые несколько дней ты тащишься далеко позади основной группы, добираясь до лагеря через несколько часов после того, как они устраиваются на ночь. К тому времени, когда ты приходишь за своей долей, мало что остается от общинной еды. Хорошо, что ты больше не чувствуешь голода. Также остается мало места, чтобы раскатать свой спальник – хотя тебе все же дали аптечку первой помощи и припасы взамен твоего потерянного дорожного рюкзака.
Оставшиеся места не слишком хороши, в основном по краям лагеря или не на дороге, где сильнее угроза нападения хищника или неприкаянного. Но ты все равно засыпаешь там, поскольку устала.
Ты предполагаешь, что в случае настоящей опасности Хоа снова понесет тебя: похоже, он может переносить тебя на короткие расстояния через землю без проблем. И все же гнев Юкки трудно выносить во многих отношениях. Тонки и Хоа тащатся позади вместе с тобой. Почти как в прежние времена, только теперь Хоа появляется, когда ты пускаешься в путь, держится позади тебя, затем возникает где-то впереди. Большую часть времени он принимает нейтральную позу, но порой вытворяет нечто смешное, например, когда ты застаешь его в позе бегуна. Возможно, камнееды тоже скучают. Хьярка остается при Тонки, так что вас четверо. Нет, пятеро – Лерна отстает, чтобы идти с тобой, злой на то, что считает дурным отношением к своему пациенту. Он не считает, что женщина, недавно вышедшая из комы, вообще должна ходить, тем более тащиться позади всех. Ты пытаешься сказать, чтобы он не оставался при тебе, не навлекать на себя гнев Кастримы, но он фыркает и говорит, что если Кастриме действительно хочется настроить против себя единственного человека в общине, который официально обучен хирургии, то они его не заслуживают. И это… ну, хорошее замечание. Ты замолкаешь.
Ты как минимум справляешься лучше, чем ожидал Лерна. По большей части потому, что это была не настоящая кома, и еще потому, что ты не утратила до конца своей дорожной формы за эти семь-восемь месяцев в Кастриме. Старые привычки легко восстанавливаются: найти размеренный, пусть и медленный, шаг, которым ты все равно покрываешь мили; нести рюкзак низко, чтобы его основной вес приходился на крестец, а не на плечи; пригибать голову на ходу, чтобы падающий пепел не покрывал очки. Потеря руки скорее неудобство, чем настоящая тягота, по крайней мере при наличии стольких помощников вокруг. Кроме дисбаланса и фантомного зуда или ломоты в несуществующих пальцах и локте, сложнее всего одеваться по утрам. Удивительно, как быстро ты приучаешься присаживаться, чтобы помочиться или облегчиться без того, чтобы упасть, но, возможно, ты просто более мотивирована после многих дней в подгузниках.
Так что ты идешь сама, просто медленно поначалу, а затем все быстрее день ото дня. Но во всем этом есть одна проблема – ты идешь не туда.
Однажды вечером Тонки приходит посидеть с тобой.
– Ты не можешь уйти, пока мы не зайдем дальше на запад, – говорит она без обиняков. – Почти до пустыни Мерца, думаю я. Если хочешь дойти туда, тебе надо уладить отношения с Юккой.
Ты зло смотришь на нее, хотя для Тонки это осмотрительное поведение. Она подождала, пока Хьярка засопит в своем спальнике, а Лерна уйдет к лагерной отхожей яме. Хоа по-прежнему рядом, стоит, не скрываясь, стражем над вашей маленькой группой среди общинного лагеря, и черты его черного мраморного лица подсвечивает огонь твоего костра. Тонки знает, что он верен тебе в той степени, в которой он понимает верность.
– Юкка ненавидит меня, – говоришь ты в конце концов, когда твой взгляд не вызывает у Тонки ни огорчения, ни сожаления.
Она выкатывает глаза.
– Поверь мне, я знаю, как выглядит ненависть. Юкка… испугана, немного вызверилась, но в какой-то степени ты этого заслуживаешь. Ты подвергла ее народ опасности.
– Я спасла ее народ от опасности.
На той стороне лагеря, словно иллюстрацией твоему доводу, ты замечаешь кого-то, передвигающегося с глухим звяканьем. Это одна из реннанитских солдат, немногих захваченных живьем после последнего сражения. Она в колодке – деревянном воротнике на петлях с отверстиями для рук, в результате чего они подняты вверх и разведены – соединенной двумя цепями с кандалами на ногах. Примитивно, но эффективно. Лерна обрабатывает натертости пленницы, и ты понимаешь, что им позволено снимать колодки на ночь. С кастримитами реннаниты обошлись бы куда хуже, если бы ситуация обернулась в их пользу, но все равно это неловко. Они, в конце концов, вряд ли могут сбежать. Даже если кто из них сбежит сейчас без колодок – без припасов и защиты большой группы они станут чужим кормом, не пройдет и пары дней. Эти колодки лишь насмешка в довесок к ранам и неприятное напоминание о том, что все может быть куда хуже. Ты отводишь взгляд.
Тонки видит, как ты смотришь.
– Да, ты спасла Кастриму от одной беды и подвергла не менее тяжкому испытанию. Юкка хотела только первой части.
– Я не могла избежать второй. Мне надо было позволить камнеедам перебить всех рогг? Убить ее? Если бы у них получилось, механизмы жеоды в любом случае перестали бы работать!
– Она это понимает. Потому и говорю – это не ненависть. Но… – Тонки вздыхает, словно ты особенно тупая. – Смотри. Кастрима была – есть – эксперимент. Не жеода, народ. Она всегда знала, что это риск – пытаться создать общину, в которой жили бы бездомные и рогги, но это работало. Она заставила этих стариков понять, что нам нужны новые общинники. Заставила всех думать о роггах как о людях. Заставила их согласиться жить под землей, в развалинах мертвой цивилизации, хотя они могли бы прикончить нас в любой момент. Даже удержала их от того, чтобы наброситься друг на друга, когда серый камнеед дал им повод…
– Это я их остановила, – бормочешь ты. Но слушаешь.
– Ты помогла, – соглашается Тонки, – но разве только ты? Ты прекрасно знала, что это не сработает. Кастрима живет благодаря Юкке. Поскольку все знают, что она умрет ради этой общины. Помоги Кастриме, и Юкка снова будет на твоей стороне.
До того, как вы дойдете до ныне пустующего экваториального города Реннанис, пройдет много недель, может, даже месяцев.
– Я знаю, где Нэссун сейчас, – говоришь ты, закипая. – Когда Кастрима доберется до Реннаниса, она может быть уже где-то еще!
Тонки вздыхает.
– Уже несколько недель прошло, Иссун. И Нэссун, вероятно, уже куда-то ушла к тому моменту, когда ты очнулась.
Тебя трясет. Ты понимаешь, что это нерационально, но ты выпаливаешь:
– Но если я отправлюсь сейчас, может быть – может быть, я смогу ее догнать, может, Хоа снова настроится на нее, может, я смогу…
Ты осекаешься и замолкаешь, поскольку слышишь в своем голосе дрожащую визгливую нотку, и твой материнский инстинкт, ржавый, но не притупившийся, дает отдачу и упрекает: Кончай ныть. А ты ведь ноешь. Так что ты проглатываешь слова, но тебя все еще немного потряхивает.
Тонки качает головой, не то с сочувствием, не то с печальной констатацией того, как жалок твой голос.
– Ладно, ты хотя бы понимаешь, что это плохая идея. Но если уж ты решила, так давай уходи прямо сейчас. – Она отворачивается. Разве ты можешь винить ее? Отправиться навстречу почти наверняка смертельно опасной неизвестности с женщиной, которая уничтожила несколько общин, или остаться с общиной, которая хотя бы теоретически скоро снова обретет дом?
Это даже не вопрос.
Но ты уже должна была бы научиться не пытаться предугадывать действия Тонки. Она вздыхает после того, как ты сдаешься, и снова садится на валун, который ты используешь вместо кресла.
– Я, возможно, смогу вытрясти немного припасов сверх нормы из интенданта, если скажу, что мне нужно кое-что разведать для Инноваторов. Они привыкли уже, что я такое делаю. Но не уверена, что мне удастся убедить их дать мне столько, чтобы хватило на двоих.
Удивительно осознавать, насколько ты благодарна ей за – м-м-м – верность? Верность – не то слово. Привязанность? Возможно. Возможно, ты все это время являешься предметом ее исследования, так что, конечно, она не даст тебе ускользнуть, раз уж она следовала за тобой десятки лет через половину Спокойствия.
Но затем ты хмуришься.
– Двоих? Не троих? – Ты думала, что между ней и Хьяркой все улажено.
Тонки пожимает плечами, затем неуклюже наклоняется к миске риса и бобов из общинного котла. Проглотив, она говорит:
– Я предпочитаю сдержанные оценки. И тебе бы так лучше.
Она имеет в виду Лерну, который вроде как привязывается к тебе. Ты не знаешь, почему. Ты не то чтобы подарок, вся в пепле и без руки, и половину времени его бесишь. Непонятно, почему не все время. Он всегда был странным парнишкой.
– Короче, я хочу, чтобы ты кое о чем подумала, – продолжает Тонки. – Что делала Нэссун, когда ты обнаружила ее?
Ты вздрагиваешь. Потому что, ржавь побери эту Тонки, она снова сказала вслух то, чего ты не хотела бы говорить и о чем не хотела бы думать. И поскольку ты помнишь тот момент, когда сила Врат струилась сквозь тебя, когда ты потянулась, коснулась и ощутила ответный знакомый резонанс. Резонанс, поддержанный и усиленный чем-то голубым, глубоким и странно сопротивлявшимся компоновке Врат. Врата сказали тебе – каким-то образом, – что это был сапфир.
Что делала твоя десятилетняя дочь, играя с обелиском? Как твоя десятилетняя дочь выжила после игры с обелиском? Ты думаешь о том, как ощущался этот краткий контакт. Знакомый вкус-вибрация орогении, которую ты глушила еще до ее рождения и чему ты обучала ее с двух лет, – но теперь намного резче и интенсивнее. Ты не пыталась отнять сапфир у Нэссун, но Врата пытались, следуя инструкции давно умерших создателей, каким-то образом записанной в слоистой решетке оникса. Она сражалась с Вратами Обелиска.
Чем же занималась твоя девочка этот долгий темный год, чтобы развить в себе такое искусство?
– Ты не знаешь, в какой она сейчас ситуации, – продолжает Тонки, что заставляет тебя проморгаться, отвлечься от этих ужасных размышлений и сосредоточить взгляд на ней. – Ты не знаешь, среди каких людей она живет. Ты говоришь, она в Антарктике, где-то возле восточного побережья? Эта часть мира еще не должна сильно почувствовать Зиму. Так что ты собираешься сделать? Вытащить ее из общины, где она в безопасности, где у нее достаточно еды и где она все еще может видеть небо, и потащить ее на север, в общину над Разломом, где будет постоянно трясти и очередной прорыв газа может убить всех? – Она жестко смотрит на тебя. – Ты хочешь ей помочь? Или просто хочешь, чтобы она была при тебе? Это не одно и то же.
– Джиджа убил Уке, – резко отвечаешь ты. Эти слова не ранят, если не думать о них, пока говоришь. Если не помнить запах сына, или его смех, или вид его тельца под одеялом. Если не думать о Корунде – ты при помощи гнева подавляешь двойной укол горя и вины. – Я должна забрать ее у него. Он убил моего сына!
– Он еще не убил твою дочь. У него было на это целых двадцать, что ли, месяцев? Двадцать один? Это кое-что да значит. – Тонки замечает идущего к тебе сквозь толпу Лерну и вздыхает. – Я только хочу сказать, что тебе кое о чем надо подумать. И я даже не могу поверить, что говорю это. Она еще один пользователь обелиска, а я не могу даже пойти его исследовать. – Тонки разочарованно хрюкает. – Ненавижу эту Зиму. Приходится быть такой практичной, ржавь побери.
Ты удивленно хмыкаешь, но едва-едва. Тонки поставила хорошие вопросы, конечно же, и на некоторые из них у тебя нет ответа. Ты долго обдумываешь их этой ночью и несколько дней после. Реннанис близко к Западному Побережью, сразу за пустыней Мерц. Кастриме придется пересечь пустыню, чтобы добраться туда, поскольку идти в обход чрезвычайно долго – все равно что годы против месяцев. Но вы хорошо идете по Южному Срединью, где дороги вполне проходимы и вас не сильно донимают налетчики и дикое зверье. Охотники смогли добыть немало фуража для пополнения запасов общины, включая дичь, которой больше чем прежде. Неудивительно, теперь же не приходится соперничать с роями насекомых. Этого недостаточно – мелкими грызунами и птицами долго не прокормить более чем тысячу людей. Но это лучше, чем ничего.
Когда ты начинаешь замечать изменения местности, предвещающие начало пустыни, – редеющие голые леса, более плоский рельеф, постепенное истощение грунтовых вод среди пластов, – ты решаешь, что пора, в конце концов, поговорить с Юккой.
Сейчас вы зашли в каменный лес: в высокие острые черные пики, порой цепляющиеся за небо и за тебя, когда группа идет через чащу. Такого в мире мало. Большинство попадали от землетрясений или – когда Эпицентр еще был – нарочно были уничтожены черномундирниками Эпицентра по запросу местных общин. Понимаешь ли, ни одна община не живет в каменном лесу и ни одна приличная община не желает такого поблизости. Кроме тенденции каменных лесов обрушиваться, погребая все внутри, они часто изрыты сырыми пещерами и прочими проделанными водой формациями, в которых замечательно гнездится опасная флора и фауна. Или люди.
Дорога идет прямиком через этот каменный лес, что хреново. Скажем так, никто в здравом уме не стал бы прокладывать дорогу через подобное место. Если бы губернатор какого-нибудь квартента предложил потратить налоги на такую опасную бандитскую приманку, он слетел бы кубарем на следующих выборах… или его прирезали бы ночью. Так что ты сразу понимаешь, что с этим местом что-то не так. Во-вторых, в лесу слишком мало зелени. В такую пору Зимы ее вообще везде мало, но тут вообще нет никаких ее признаков. Это означает, что этот каменный лес недавний – настолько недавний, что ветер и вода еще не успели источить камень, чтобы что-то выросло. Такой недавний, что до Зимы его не существовало.
Третий намек тебе дают твои собственные сэссапины. Большинство каменных лесов – известняковые, созданные водной эрозией в течение сотен или миллионов лет. Этот же обсидиановый – вулканическое стекло. Его зазубренные пики торчат не прямо вверх или вниз, но более изогнуты; здесь есть даже несколько не обрушившихся арок прямо над дорогой. Близко рассмотреть их невозможно, но ты сэссишь общую схему: весь этот лес – цветок лавы, застывшей во время выброса. Тектонический выброс ни на йоту не сместил дорогу. Действительно, красивая работа.
Ты застаешь Юкку в разгар спора с другим членом общины. Она велела остановиться в сотне футов от леса, и люди сгрудились вокруг, не понимая – это просто передышка или пора начать разбивать лагерь, поскольку уже довольно поздно. Эту общинницу ты, наконец, узнаешь – это Эсни Опора Кастрима, спикер функционал-касты. Она бросает на тебя беспокойный взгляд, когда ты останавливаешься рядом с ними, но затем ты снимаешь очки и маску, и лицо ее смягчается. Она не узнала тебя из-за того, что ты набила тряпок в пустой рукав, чтобы сохранить тепло. Ее реакция – приятное напоминание о том, что не все в Кастриме злы на тебя. Эсни жива, поскольку самая опасная атака – когда реннаниты пытались прорубиться сквозь Опор, обороняющих Смотровую Площадку, – закончилась, когда ты запечатала вражеских камнеедов в кристаллах.
