Мюррей Стайн
В середине жизни. Юнгианский подход
«От него [т. е. от Гермеса] получают прибыль, тщательно рассчитанную или совершенно неожиданную, но в основном последнюю. Такова его истинная сущность. Если кто-то находит на дороге драгоценности, если кому-нибудь неожиданно повезло, он, благодарит Гермеса… благоприятный момент и выгодное его использование занимают столь важное место, что даже воры могли бы считать себя его особыми протеже».
(Otto, 1979, р. 108)
Присутствие Гермеса – это неожиданная прибыль, удача, но также в немалой степени – и элемент страха, чувство жути.
Достаточно обоснованно можно сказать, что греки называли переживание синхронии «Гермесом». Гермес персонифицирует синхронийный момент. Но следует добавить и то, что классически его появление происходит в сумерках или ночью, в лиминальном пространстве и лиминальное время. Или же, наоборот: его присутствие вызывает появление сумерек и ощущение вневременности. Он появляется как легкая, но жуткая тень:
«Эриуний приблизился к старцу,
Ласково за руку взял и вещал, вопрошая, Приама:
"Близко ль, далеко ль, отец, направляешь ты коней и месков,
В час усладительной ночи, как смертные все почивают?
Иль не страшишься убийствами дышащих, гордых данаев,
Кои так близко стоят, неприязненны вам и свирепы?
Если тебя кто увидит под быстрыми мраками ночи,
Столько сокровищ везущего, что твое мужество будет?
Сам ты не молод, и старец такой же тебя провожает.
Как защитишься от первого, кто лишь обидеть захочет?
Я ж не тебя оскорблю, но готов от тебя и другого
Сам отразить: моему ты родителю, старец, подобен!"
Гермесу бодро ответствовал старец Приам боговидный:
"Все справедливо, любезнейший сын мой, что ты говоришь мне;
Но еще и меня хранит покровительной дланью
Бог, который дает мне такого сопутника встретить,
Счастья примету, тебя, красотою и образом дивный,
Редким умом одаренный; блаженных родителей сын ты!"»
(XXIV: 360–377)
Ассоциация Гермеса с ночным временем придает дополнительный масштаб его идентичности как «пограничного человека». В одном из самых известных отрывков о Гермесе, вышедших когда-либо из-под пера ученого-классика, Уолтер Отто дает яркое описание некоторых тонких особенностей лиминальности:
«… чудесное и таинственное, характерное для ночи, может также появляться днем как неожиданное наступление темноты или загадочная улыбка. Эта увиденная днем тайна ночи, волшебная темнота при ярком солнечном свете, есть сфера Гермеса, которого в последующие века магия почитала своим владыкой. В обычной жизни это проявляется в поразительной тишине, которая может наступить в середине оживленной беседы; в такие моменты говорят, что Гермес вошел в комнату… Этот странный момент мог означать неудачу или дружеское предложение, замечательное и счастливое совпадение.
(Otto, 1979, р. 117–118)
Приведенное Отто замечательное описание ночного сознания отражает также и сознание Гермеса, которое чувствует себя как дома в этом лиминальном мире двусмысленности и нечетких границ ночного времени:
«Человек, который бодрствует в открытом поле ночью или бродит тихими тропами, воспринимает мир не так, как днем. Исчезает близость, а с ней и удаленность; все становится в равной степени далеким и близким, близким к нам и в то же время таинственным образом удаленным. Пространство теряет свои размеры. Слышны звуки и шорохи, и мы не знаем, где они звучат или что означают. Наши чувства становятся какими-то неясными. Глубоко личное и дорогое становится странным, пугающее – привлекательно чарующим. Теряется различие между безжизненным и живым, все становится живым и бездушным, бодрствующим и спящим одновременно. То, что день постепенно делает видимым и узнаваемым, появляется из темноты внезапно. Как по мановению волшебной палочки происходит неожиданная встреча. Что же мы вдруг видим – околдованную невесту, чудовище или бревно? Все дразнит путешественника, становится знакомым и в следующий момент совершенно незнакомым, внезапно пугает неожиданными движениями и тотчас принимает знакомый и невинный вид.
Везде таится опасность. Рядом с путешественником из ночи появляются темные челюсти, в любой момент без предупреждения может появиться разбойник, или что-нибудь зловещее, или страшный призрак мертвеца. Кто знает, что некогда случилось в этом месте? Быть может, зловещие призраки тумана стараются сбить человека с правильного пути, увести его в пустыню, где обитает ужас, где распутные ведьмы водят свой хоровод и откуда ни один человек не выходит живым. Кто в этом случае защитит путника, покажет ему правильную дорогу, даст добрый совет? Не иначе, как сам дух ночи, гений ее доброты, ее очарования, ее изобретательности, ее глубокой мудрости. Она поистине мать всех тайн. Усталых она окутывает сном, освобождает от забот, вызывает игру сновидений вокруг их душ. Ее покровительством пользуются несчастные, преследуемые и коварные, которым ее двусмысленные тени предлагают тысячи средств и ухищрений. Своим покровом она окутывает возлюбленных, и ее темнота скрывает все ласки, все тайные и явные чары. Подлинным языком ее тайны является музыка – чарующий голос, который звучит для закрытых глаз и в котором становятся понятными земля и небо, близкое и далекое, человек и природа, настоящее и прошлое.
Но мрак ночи, который сладостно навевает дремоту, дарует также бдительность и озарение духа. Она делает его более восприимчивым, проницательным и деятельным. Знания вспыхивают или летят, как падающая звезда, – редкие, драгоценные, даже волшебные знания.
И поэтому ночь, которая может напугать или сбить с пути одинокого путника, может оказаться его другом, помощником, советчиком».
(Otto, 1979, р. 118–120)
В таком случае ночное время, этот богатый и стимулирующий символ лиминальности, является неотъемлемым элементом Гермеса, контекстом, в котором он появляется и который он вызывает при своем появлении.
В заключительной части этой главы я хочу повторить некоторые из вопросов, поставленных на предыдущих страницах, и обобщить некоторые рассуждения. Если говорить, что Гермес присутствует в то время, когда мы пребываем в лиминальности, то что это означает в свете современной психологии и психологического опыта? Что мы ищем, отыскивая его присутствие? Как мы узнаем Гермеса в рамках переживания лиминальности? Кем или чем является Гермес?
Лиминальность, обитель Гермеса, появляется в тех случаях, когда Эго расстается с фиксированным ощущением того, кем оно является и кем оно было, ощущением его происхождения и истории, ощущением его пути и его будущего; когда Эго плывет по неопределенным пространствам с ощущением неограниченного времени, по территории с неясными границами и неопределенными пределами; когда Эго дисидентифицируется с внутренними образами, которые оно прежде хранило и которым придавало ощущение цели. Тогда в архетипических слоях бессознательного возникает беспокойство и самость констеллируется, чтобы отправлять послания: значимые сновидения, яркие и сильные интуитивные прозрения, фантазии, синхронийные и символические события. Эти послания предназначаются для того, чтобы вести Эго вперед, и это водительство помогает ему делать то, что оно должно делать, будь то дальнейшее вхождение в лиминальность или последующий выход из нее. (Гермес, как позднее будет подробно описано, приводит душу в подземный мир – один из самых радикальных символов лиминальности в греческом мифе – и выводит ее оттуда). Строго говоря, лиминальность представляет психологическую область, где путешественника ожидает Гермес как посланник и проводник. Поэтому на вопрос: «Кто или что является нам в виде Гермеса, когда мы пребываем в лиминальности?» – я бы ответил так: архетипическая самость в виде посланника и проводника.
Глава 2
ПОХОРОНЫ МЕРТВЫХ: ВСТУПЛЕНИЕ В ПЕРЕХОДНЫЙ ПЕРИОД СЕРЕДИНЫ ЖИЗНИ
Земную жизнь пройдя до половины,
Я очутился в сумрачном лесу,
Утратив правый путь во тьме долины.
Данте
Середина жизни представляет собой время, когда люди часто оказываются в подвешенном состоянии и теряют опору в устойчивом социально-психологическом мире. Они производят множество самых разнообразных и радикальных изменений, съезжают с насиженных мест, скитаются по земле в поисках чего-то, но чего? Приведенные строки из «Ада» Данте отражают состояние ума, которое овладевает людьми в середине жизни, когда они оказываются на территории, кажущейся мрачной и пустынной, не имеющей никаких ориентиров. Для многих это поистине темная ночь души, спад в области чувствования и переживания, который происходит совершенно неожиданно и без всякой просьбы с нашей стороны. Середина жизни настигает нас сама – мы этого не просили.
Все знают о том, что середина жизни часто бывает беспокойным периодом в жизни человека, это ни для кого не новость, но, тем не менее, трудности этого периода нередко поражают нас своей интенсивностью и характером. Ведь мы не думали, что это произойдет с нами\ Мы почему-то не ожидали, что после тридцати пяти или сорока лет жизнь так обернется. И одну из ее самых интенсивных и поразительных особенностей я называю переживанием лиминальности. Это переживание является основным элементом всех переходных периодов жизни, и его мощное проявление в середине жизни характеризует этот период как интенсивно переходный.
В предыдущей главе я отметил несколько способов, которыми мир Гермеса формирует архетипический фон обычного человеческого переживания лиминальности. Будучи центром этого мира, Гермес представляет тип сознания, полностью освоившегося в лиминальном пространстве и времени. Размышлял я также и о том, насколько осязаемо проявляется бессознательное в виде жутких символических событий или фигур, синхронии, сновидений и интуитивных знаний, а также о том, что оно безошибочно приводит человека к первой основной задаче предстоящего долгого переходного периода – похоронам утраченного и оплакиваемого прежнего образа идентичности и безопасности.
Основной темой этой главы является расставание – первая стадия длительного процесса психологического изменения, которое происходит в середине жизни. Я собираюсь максимально обобщить последствия этой стадии и выйти за пределы банального наблюдения, что в среднем возрасте мужчины и женщины часто испытывают тревогу и страдание, видя, как от них уходит молодость. Эта стадия переходного периода середины жизни отличается глубиной и сложностью и совсем не ограничивается простым расставанием с красотой и привлекательностью молодости. Неправильное понимание периода середины жизни как кризиса в использовании косметических средств является защитой от гораздо более серьезных тревог.
При наступлении переходного периода, постепенном или внезапном, людей обычно охватывает ощущение утраты со всеми сопутствующими эмоциями – унынием, ностальгией и неясной печалью о ком-то отсутствующем, со все возрастающим ощущением ограниченности жизни, приступами паники по поводу своей смерти и попытками рационализации и отрицания. Иногда причина этого ощущения бывает очевидной: смерть детей или родителей, развод, крах карьеры. Но довольно часто непосредственная причина этой начальной стадии переходного периода с сопутствующими эмоциональными проявлениями оказывается вовсе не очевидной. Но даже когда причина кажется явной, человек нередко продолжает энергично и тщетно искать другую, более глубокую причину этого душевного страдания, так как признание явной причины не устраняет источника страданий. Вследствие глубинной бессознательности этого источника его очень трудно найти, и поэтому человек не может добраться до него, чтобы устранить свою тревогу.
Фундаментальной причиной этого душевного страдания является расставание, и связанная с ним тревога является одним из видов тревоги расставания. Но расставание с чем? Если оно не связано с уходом детей, крушением карьеры, смертью родителей или разводом супругов, то с чем тогда происходит расставание? Прежде, чем похоронить этот труп, человек должен найти его. Точную и глубочайшую причину ощущения утраты необходимо определить до того, как произнести целительные слова молитвы над ней.
Поиски этого «трупа», по крайней мере, отчасти привели к написанию большого количества работ по переходному периоду середины жизни. Проблемы середины жизни и ее кризисов привлекают к себе особенное внимание в последние два десятилетия. Социологи и психологи начали подробно изучать этот переходный период, а авторы популярных книг и статей превратили эту тему в источник прибыли. Эта тема пользуется спросом, так как существует потребность знать, что происходит и что идет неправильным путем в этот период психологического потрясения и беспорядка.
Переходный период середины жизни обычно длится несколько лет и приходится на отрезок жизни где-то в возрасте от тридцати пяти до пятидесяти лет (обычно около сорока, по Левинсону). Большинство ученых отмечают некоторые характерные особенности этого периода: длительные настроения апатии и депрессии, чувства крушения иллюзий и разочарования либо в жизни вообще, либо в определенных людях, которые ранее идеализировались; мечты молодости исчезают или грубо разрушаются; тревога по поводу смерти вкрадывается в душу, и люди часто говорят, что жизнь их кончится раньше, чем удастся «по-настоящему пожить»; человек начинает физически проявлять признаки старения, и поэтому его прежнее представление о себе начинает разрушаться и изменяться. Родители в это время либо умирают, либо становятся материально зависимыми от детей, тем самым утрачивая прежние роли и лишая детей иллюзий по поводу собственного бессмертия. Дети сами могут уйти от родителей и начать жить своей собственной жизнью, и это угрожает им переменами, утратой любви и комфортных иллюзий всемогущества.
Под воздействием этих настроений и опасности свалиться в яму, оказавшуюся у нас на пути, происходит глубокое реструктурирование интрапсихической матрицы личности, о котором свидетельствуют не только сновидения, но и такие психологические феномены, как видения, повторяющиеся фантазии и интуиции, которые являются не чем иным, как неясными и трудными для понимания посланиями из сферы бессознательного. Юнг сам пережил переходный период середины жизни как напряженно эмоциональный поворотный пункт, назвав его «встречей с бессознательным» (Jung, 1961, р. 170–199).[2] Стадии и уровни этого периода он обобщил в одной из своих ключевых психологических работ: «Два эссе по аналитической психологии», которая издавалась множество раз и подвергалась многочисленным переработкам. В этой работе он описывает распад персоны – психологической структуры, примерно равнозначной тому, что Эрик Эриксон называет идентичностью. Этот распад сопровождается высвобождением двух ранее подавленных и в любом случае бессознательных элементов личности: отвергнутого и низшего элемента, с которым человек всегда боролся (тень), и скрывающегося за ним контрсексуального «другого», чью власть человек всегда из благих побуждений отрицал (анимус для женщины, анима для мужчины).
Юнг отметил, что угроза, создаваемая этим напряженным внутренним реструктурированием, может вызвать «восстановление персоны», отход к прежним паттернам идентичности и защитным механизмам. С другой стороны, это время перемен может породить движение вглубь, на неизведанную и пугающую психологическую территорию. Юнг чувствовал, что такое длительное психологическое странствие может привести человека к открытию сущности его бытия, Самости. Это открытие Самости и постепенная стабилизация ее чувствуемого присутствия и направляющей роли в сознательной жизни станут фундаментом нового переживания идентичности и целостности, которое базируется на внутреннем центре, самости, а не коренится во внешних факторах, подсказках и подкреплениях со стороны родительских фигур и других «образцов», культурных влияний и ожиданий, коллективных воздействий. Пройдя весь переходный период середины жизни, человек может обрести ощущение внутренней, свободной от эгоизма самости и чувство целостности и интегрированности, которое возникает в результате сознательного контакта с ней. Благодаря своему опыту переживания середины жизни Юнг открыл себя и свое призвание как целителя и выдающегося психолога-мыслителя; он нашел свою «судьбу» (Jung,[3] 1961, р. 199; Ellenberger,[4] 1970, р. 698–703).
Переходный период и кризис середины жизни связаны с важным сдвигом от ориентации на персону к ориентации на Самость. Этот сдвиг характерен для процесса индивидуации в целом, так как он отражает изменение, посредством которого человек сбрасывает слои семейного и культурного влияния и достигает определенной степени уникальности при интернализации внутренних и внешних фактов и влияний. Как и другие ритуалы, связанные с изменением социального статуса, этот переход можно разделить на три стадии: расставание, лиминальность и реинтеграция.
До сих пор я рассматривал только первую из этих стадий – расставание. С интрапсихической точки зрения, на первой стадии переходного периода середины жизни необходимо расстаться с прежней идентичностью, с персоной. Эго должно освободиться от этой привязанности, прежде чем броситься в волны неизбежного периода лиминальности, предшествующего более глубокому открытию Самости. Чтобы решительно и окончательно освободиться, человек должен «найти труп» и затем похоронить его: определить источник страданий и освободиться от груза прошлого, оплакав и зарыв его в землю. Но прежде, чем двинуться вперед, человек должен понять и детально проработать природу утраты.
Однако разговор о персоне и необходимости расставания с ней как о главном вопросе первой стадии переходного периода придает обсуждению слишком общий и абстрактный характер. Поэтому я постараюсь более конкретно определить его значение, вновь обратившись к «Илиаде» и дилемме царя Приама, когда он направляется к лагерю ахейцев, чтобы вернуть труп своего убитого сына Гектора. Поражение и смерть Гектора привели Приама к тягостному переживанию паники, потери и безвозвратной утраты. Гектор – труп. Тогда кем же является Гектор и как эта утрата может помочь нам понять суть этой стадии переходного периода середины жизни?
Психологическое значение смерти Гектора начинается и заканчивается тем, что он – герой, возможно самый великий герой «Илиады». Он возвышается над равными – как друзьями, так и недругами – и представляет оплот в защите Трои от чужеземного захватчика, так как многие годы не уступает грекам на поле битвы, отвечая ударом на удар. Гектор представляет собой идеал мужской доблести, и ради этого идеала он должен принести в жертву свои отцовские чувства к маленькому сыну Астианаксу и свою любовь к жене – прекрасной и царственной Андромахе. Таким образом, Гектор представляет не только идеал, но и фигуру, целиком движимую и контролируемую идеалом. Гектор предвидит, что его неспособность отказаться от этого идеала приведет к трагедии. В отрывке, который, по моему мнению, является самым трогательным во всей «Илиаде», Гектор выражает сознание трагичности его абсолютной Эго-идентификации с Персоной, которая базируется на архетипе:
«Так отвечала [усердная ключница дома], – и Гектор стремительно из дому вышел
Прежней дорогой назад, по красиво устроенным стогнам.
Он приближался уже, протекая обширную Трою,
К Скейским воротам (чрез них был выход из города в поле);
Там Андромаха супруга, бегущая, встречу предстала,
Отрасль богатого дома, прекрасная дочь Этиона;
Сей Этион обитал при подошвах лесистого Плака,
В Фивах Плакийских, мужей киликиян властитель державный;
Оного дочь сочеталася с Гектором меднодоспешным.
Там предстала супруга: за нею одна из прислужниц
Сына у персей держала, бессловного вовсе, младенца,
Плод их единый, прелестный, подобный звезде лучезарной.
Гектор его называл Скамандрием; граждане Трои —
Астианаксом: единый бог Гектор защитой был Трои.
Тихо отец улыбнулся, безмолвно взирая на сына.
Подле него Андромаха стояла, лиющая слезы;
Руку пожала ему и такие слова говорила:
"Муж удивительный, губит тебя твоя храбрость! ни сына
Ты не жалеешь, младенца, ни бедной матери; скоро
Буду вдовой я, несчастная! скоро тебя аргивяне,
Вместе напавши, убьют! а тобою покинутой, Гектор,
Лучше мне в землю сойти: никакой мне не будет отрады,
Если, постигнутый роком, меня ты оставишь: удел мой —
Горести! Нет у меня ни отца, ни матери нежной!
Старца отца моего умертвил Ахиллес быстроногий,
В день, как и град разорил киликийских народов цветущий,
Фивы высоковоротные. Сам он убил Этиона,
Но не смел обнажить: устрашался нечестия сердцем;
Старца он предал сожжению вместе с оружием пышным.
Создал над прахом могилу; и окрест могилы той ульмы
Нимфы холмов насадили, Зевеса великого дщери.
Братья мои однокровные – семь оставалось их в доме —
Все и в единый день преселились в обитель Аида:
Всех злополучных избил Ахиллес, быстроногий ристатель,
В стаде застигнув тяжелых тельцов и овец белорунных.
Матерь мою, при долинах дубравного Плака царицу,
Пленницей в стан свой привлек он с другими добычами брани,
Но даровал ей свободу, приняв неисчислимый выкуп;
Феба ж и матерь мою поразила в отеческом доме!
Гектор, ты все мне теперь – и отец, и любезная матерь,
Ты и брат мой единственный, ты и супруг мой прекрасный!
Сжалься же ты надо мною и с нами останься на башне,
Сына не сделай ты сирым, супруги не сделай вдовою;
Воинство наше поставь у смоковницы: там наипаче
Город приступен врагам и восход на твердыню удобен:
Трижды туда приступая, на град покушались герои,
Оба Аякса могучие, Идоменей знаменитый,
Оба Атрея сыны и Тидид, дерзновеннейший воин.
Верно о том им сказал прорицатель какой-либо мудрый,
Или, быть может, самих устремляло их вещее сердце".
Ей отвечал знаменитый, шеломом сверкающий Гектор:
"Все и меня то, супруга, не меньше тревожит; но страшный
Стыд мне пред каждым троянцем и длинноодежной троянкой,
Если, как робкий, останусь я здесь, удаляясь от боя.
Сердце мне то запретит; научился быть я бесстрашным,
Храбро всегда меж троянами первыми биться на битвах,
Славы доброй отцу и себе самому добывая!
Твердо я ведаю сам, убеждаясь и мыслью и сердцем,
Будет некогда день, и погибнет священная Троя,
С нею погибнет Приам и народ копьеносца Приама.
Но не столько меня сокрушает грядущее горе
Трои, Приама родителя, матери дряхлой Гекубы,
Горе тех братьев возлюбленных, юношей многих и храбрых,
Кои полягут во прах под руками врагов разъяренных,
Сколько твое, о супруга! тебя меднолатный ахеец,
Слезы лиющую, в плен повлечет и похитит свободу!
И невольница, в Аргосе будешь ты ткать чужеземке,
Воду носить от ключей Мессеиса или Гиперея,
С ропотом горьким в душе; но заставит жестокая нужда!
Льющую слезы тебя кто-нибудь там увидит и скажет:
Гектора это жена, превышавшего храбростью в битвах
Всех конеборцев троян, как сражалися вкруг Илиона!
Скажет – и в сердце твоем возбудит он новую горечь:
Вспомнишь ты мужа, который тебя защитил бы от рабства!
Но да погибну и буду засыпан я перстью земною
Прежде, чем плен твой увижу и жалобный вопль твой услышу!"
Рек – и сына обнять устремился блистательный Гектор;
Но младенец назад, пышноризой кормилицы к лону
С криком припал, устрашася любезного отчего вида,
Яркою медью испуган и гребнем косматовласатым,
Видя ужасно его закачавшийся сверху шелома.
Сладко любезный родитель и нежная мать улыбнулись.
Шлем с головы немедля снимает божественный Гектор,
Наземь кладет его, пышноблестящий, и, на руки взявши
Милого сына, целует, качает его и, поднявши,
Так говорит, умоляя и Зевса, и прочих бессмертных:
"Зевс и бессмертные боги! о, сотворите, да будет
Сей мой возлюбленный сын, как и я, знаменит среди граждан;
Так же и силою крепок, и в Трое да царствует мощно.
Пусть о нем некогда скажут, из боя идущего видя:
Он и отца превосходит! И пусть он с кровавой корыстью
Входит, врагов сокрушитель, и радует матери сердце!"
Рек – и супруге возлюбленной на руки он полагает
Милого сына; дитя к благовонному лону прижала
Мать, улыбаясь сквозь слезы. Супруг умилился душевно,
Обнял ее и, рукою ласкающий, так говорил ей:
"Добрая! сердце себе не круши неумеренной скорбью.
Против судьбы человек меня не пошлет к Аидесу;
Но судьбы, как я мню, не избег ни один земнородный
Муж ни отважный, ни робкий, как скоро на свет он родится.
Шествуй, любезная, в дом, озаботься своими делами;
Тканьем, пряжей займися, приказывай женам домашним
Дело свое исправлять; а война – мужей озаботит
Всех – наиболе ж меня – в Илионе священном рожденных".
Речи окончивши, поднял с земли бронеблещущий Гектор
Гривистый шлем; и пошла Андромаха безмолвная к дому,
Часто назад озираясь, слезы ручьем проливая».
(VI: 390–496. – Курсив М. Стайн.)
Покорность Гектора тому, что он называет «судьбой», сводится к признанию, что он не может развиваться без персоны. Он ограничен ролью и идентичностью, и это ограничение должно соблюдаться вне зависимости от того, куда оно его приведет.
