Мэри Элизабет Брэддон
Тайна леди Одли
«Какой ближайший город отсюда в направлении Лондона?» – спросил он меня.
Я сказал, что ближайший город – Брентвуд.
«Очень хорошо, – ответил он, – если ты пойдешь со мной в Брентвуд и отведешь к врачу, я дам тебе пять фунтов».
Я сказал, что готов сделать что угодно для него, и спросил: не взять ли мне тележку у соседей, чтобы отвезти его в ней, ведь это целых шесть миль отсюда.
Он покачал головой: нет, нет, нет. Он хочет, чтобы никто не узнал о нем, и лучше пойдет пешком.
Он все-таки дошел, хотя я видел, что каждый шаг дается ему с болью, но он держался, я никогда не видел такого стойкого парня за всю свою проклятую жизнь. Иногда ему приходилось останавливаться и прислоняться к забору, чтобы отдышаться, но он упорно шел вперед, пока мы не добрались до Брентвуда, и тогда он сказал: «Отведи меня к ближайшему доктору»; я отвел его и подождал, пока врач наложил на руку гипс, на что ушло много времени. Врач хотел, чтобы он остался в Брентвуде, пока ему не станет лучше, но он ответил, что не хочет и слышать об этом и должен добраться до Лондона, не теряя ни минуты, поэтому врач устроил ему руку поудобнее на перевязи.
Роберт Одли встрепенулся. В его памяти неожиданно всплыло одно обстоятельство, связанное с его поездкой в Ливерпуль. Он вспомнил, как один из клерков догнал его и сказал, что один пассажир взял билет на «Викторию Регию» за час до отплытия – молодой человек с рукой на перевязи, назвавшийся каким-то обычным именем.
– Когда его руку перевязали, – продолжал Люк, – он попросил у врача карандаш. Врач улыбнулся и покачал головой. «Едва ли вы сможете писать этой рукой», – сказал он, указывая на перевязанную руку. «Может быть, и нет, – спокойно ответил парень, – но я могу писать другой рукой». «Может быть, я напишу вместо вас?» – спросил врач. «Нет, спасибо, – был ответ, – это очень личное дело. Я буду вам обязан, если вы дадите мне пару конвертов».
Врач принес конверты, и парень вынул левой рукой записную книжку из кармана; обложка намокла и загрязнилась, но внутри она была сухая, и он вырвал два листочка и неуклюже начал писать левой рукой; писал он медленно, но сумел закончить, как видите, и затем сложил их в два конверта и запечатал, на один из них поставил карандашом крестик, заплатил врачу за беспокойство, и врач спросил, – что еще он может сделать для него, и не лучше ли ему остаться в Брентвуде, пока рука не заживет; но он ответил- нет, нет, это невозможно – и сказал мне: «Пойдем на станцию, и я отдам тебе, что обещал».
Так я пошел с ним на станцию. Он успел на поезд, который останавливается в Брентвуде в половине девятого, у нас оставалось еще пять минут. Он отвел меня в сторонку и сказал: «Я хочу, чтобы ты передал эти два письма», – на что я, конечно, согласился. «Очень хорошо, – сказал он, – ты знаешь Одли-Корт?» – «Да, моя девушка служит там горничной». – «У кого?» – спросил он. «У госпожи, она была гувернанткой у доктора Доусона». – «Очень хорошо, – сказал он, – это письмо с крестиком на конверте для леди Одли, но обязательно отдай его ей лично, и чтобы вас никто не видел». Я обещал, и он отдал мне первое письмо. Потом он спросил: «Ты знаешь мистера Одли, племянника сэра Майкла?» И я ответил: «Да, я слышал о нем, какой он щеголь, но добрый (ведь я столько слышал о вас)», – заметил Люк мимоходом. «Слушай, – говорит парень, – другое письмо ты отдашь мистеру Роберту Одли, который остановился в таверне „Солнце“ в деревне». – «Все будет в порядке, – ответил я, – я знаю эту таверну с детства». Он отдал мне второе письмо, где на конверте ничего не было написано и дал пять фунтов, как обещал, а потом говорит: «Прощай, спасибо за все», – сел в поезд, и последнее, что я увидел, было его белое как мел лицо и огромный пластырь на лбу крест-накрест.
– Бедный Джордж! Бедный Джордж!
– Я вернулся в Одли, сразу же отправился в таверну «Солнце» и спросил вас, желая честно передать оба письма, помоги мне Господь, но хозяин сказал, что вы уехали утром в Лондон и он не знает, когда вы вернетесь, и не знает, где вы живете в Лондоне. Что мне было делать? Я не мог послать письмо по почте, не зная адреса, и не мог отдать вам лично, а так как мне были даны указания, чтобы никто не узнал об этом, то мне ничего не оставалось, как ждать, пока вы вернетесь.
Я решил сходить в Корт вечером повидать Фебу и узнать у нее, как мне лучше увидеться с госпожой, она могла это устроить. Поэтому я не пошел на работу и целый день слонялся без дела, пока не стемнело, и тогда я спустился на луга за Кортом, и там, у деревянной калитки, меня уже ждала Феба.
Я вошел в кустарник вслед за ней и повернул уже к старому колодцу, так как мы часто сидели летними вечерами на каменной кладке вокруг него, как вдруг Феба побледнела, как привидение, и говорит: «Не здесь! Не здесь!» А я спрашиваю: «Почему не здесь?» На что она ответила, что «не знает, но сегодня вечером почему-то нервничает», – а она слыхала, что в этом месте бродит привидение. Я сказал ей, что это все выдумки, но она ни за что не хотела подходить к колодцу. Поэтому мы вернулись к калитке и там разговаривали.
Я увидел, что с ней что-то не так, и прямо сказал ей об этом.
«Ну, – ответила она, – мне сегодня вечером немного не по себе, потому что вчера я сильно расстроилась».
«Расстроилась, – повторил я. – Наверно, ты поссорилась со своей хозяйкой».
Она не ответила, но как-то странно улыбнулась и вскоре сказала:
«Нет, Люк, ничего подобного, и больше того, никто так дружески не расположен ко мне, чем госпожа; думаю, она бы сделала для меня все, что угодно, будь это фермерский инвентарь или таверна, она ни в чем мне не откажет».
Я ничего не мог понять. Ведь всего несколько дней назад она говорила, что ее хозяйка эгоистична и сумасбродна, и нам придется долго ждать, чтобы чего-нибудь добиться от нее.
Поэтому я сказал ей: «Это как-то неожиданно, Феба». И она согласилась: «Да, это неожиданно случилось», – и снова улыбается. И тогда я резко повернулся и сказал:
«Я скажу тебе, моя девочка, что ты скрываешь от меня; тебе сказали кое-что, или ты сама выяснила, и если ты хочешь поиграть со мной, то скоро поймешь, что ошибаешься, предупреждаю тебя».
Но она засмеялась и говорит: «Господи, Люк, что это взбрело тебе в голову?»
Я ответил: «Если мне что и взбрело в голову, то не без твоей помощи, и еще раз говорю тебе, я не потерплю этой чепухи, и если ты хочешь таить секреты от человека, за которого собираешься замуж, то лучше подыщи себе кого-нибудь другого и храните свои секреты вместе».
Она начала хныкать, но я не обращал внимания и стал ее расспрашивать о госпоже. В моем кармане лежало письмо, помеченное крестиком, и я хотел выяснить, как мне лучше отдать его.
«Может другие умеют хранить секреты не хуже тебя, – сказал я, – и умеют заводить друзей. Вчера к госпоже приходил один джентльмен, так ведь? Высокий молодой джентльмен с темной бородой?».
Вместо того чтобы ответить, Феба разрыдалась и стала ломать себе руки, будь я проклят, но я ничего не мог понять.
Но понемногу я все выудил у нее, потому что не терплю всякой чепухи; и она рассказала, что сидела и работала у окошка в своей маленькой комнате на верхнем этаже, откуда хорошо видна липовая аллея, кустарник и колодец, и увидела, как госпожа прогуливается со странным джентльменом, они долго гуляли, пока не подошли…
– Постой! – закричал Роберт Одли. – Остальное я знаю.
– Ну, Феба рассказала мне все, что увидела, и когда она встретилась с госпожой сразу после этого, госпожа поняла, что служанка кое-что видела и теперь она в ее власти до конца своей жизни.
«И теперь она в моей власти, Люк, – сказала Феба, – и сделает для нас все, если мы сохраним ее тайну».
Как видите, и леди Одли, и ее служанка считали, что джентльмен, которого я в целости и сохранности посадил на поезд до Лондона, лежит мертвый на дне колодца. Если я отдам письмо, они узнают, что это не так, и мы с Фебой потеряем возможность получить от госпожи средства для начала совместной жизни.
Поэтому я храню письмо и свою тайну, а госпожа хранит свою. Но если бы она не унижала меня и дала денег, сколько мне нужно, я бы ей все рассказал и облегчил ее совесть.
Но она не сделала этого. Что бы она ни давала мне, она бросала это как кость собаке. И разговаривала со мной, как с собакой, и не выносила моего вида. У нее находились для меня только самые плохие слова. Она так презрительно вскидывала голову, что я злился еще больше и продолжал хранить свою тайну. Я вскрыл оба письма и прочитал их, но мало что понял; я спрятал их, и до этой ночи их никто, кроме меня, не видел.
Люк Маркс закончил свою историю и тихо лежал, устав от долгого разговора. Он следил за лицом Роберта, ожидая упрека или нравоучения, поскольку смутно сознавал, что поступил плохо.
Но Роберт не стал выговаривать ему, он не считал себя вправе делать это.
«Священник поговорит с ним и утешит его, когда придет завтра утром, – подумал мистер Одли. – И если несчастному нужна молитва, пусть лучше священник помолится за него. Что мне сказать ему? Его грех обернулся против него самого, ведь если бы госпожа успокоилась, таверна „Касл“ не сгорела бы. Кто осмелится управлять собственной жизнью после этого? Разве не чувствуется перст Божий во всей этой странной истории?»
Он смиренно размышлял о своих заключениях, в соответствии с которыми действовал. Он вспомнил, как безоговорочно доверился тусклому свету собственных доводов, но его утешила мысль, что он честно пытался исполнить свой долг, сохраняя верность по отношению к мертвым и живым.
До рассвета сидел Роберт Одли с больным, который погрузился в тяжелый сон вскоре после того, как закончил свой рассказ. Старушка все еще дремала. Феба спала в комнате внизу, так что молодой адвокат бодрствовал один.
Роберт не мог спать: он думал об услышанной им истории. Он благодарил Бога за то, что он сохранил жизнь его другу, и молился, чтобы он смог прийти к Кларе Толбойс и сказать: «Ваш брат жив, его нашли».
В восемь часов Феба поднялась наверх, готовая занять свое место у постели больного, и Роберт Одли ушел в гостиницу «Солнце». Последние три ночи он спал урывками в вагоне поезда или на борту парохода и совершенно выбился из сил. Он проснулся в сумерках и пообедал в той самой маленькой гостиной, где они с Джорджем сидели вместе несколько месяцев тому назад. За обедом ему прислуживал хозяин, он же сообщил ему, что Люк Маркс умер в пять часов дня. «Он отошел неожиданно, но очень спокойно».
Роберт Одли написал в тот вечер длинное письмо мадам Тейлор, подопечной месье Вэла, в Вилленбремейзе, в котором рассказал несчастной женщине, имевшей так много имен и вынужденной носить чужое до конца своих дней, историю, рассказанную ему умирающим.
«Быть может, известие о том, что ее муж не умер в расцвете лет от ее руки, принесет ей облегчение, – думал он, – если только ее эгоистичная душа может чувствовать жалость и сострадание к другим».
Глава 15. Возвращение
Клара Толбойс вернулась в Дорсетшир с известием для отца, что его единственный сын девятого сентября уехал в Австралию, и, весьма вероятно, он жив и вернется домой добиваться прощения отца, которому он никогда не делал зла, за исключением своего супружества, имевшего столь роковое последствие для его юности.
Мистер Харкот Толбойс был в полном замешательстве. Юлий Брут никогда не попадал в такие положения, и, не зная, как из него выйти, действуя своими излюбленными методами, мистеру Толбойсу первый раз в жизни пришлось быть самим собой и признаться, что он испытывал тревогу за сына, страдал после разговора с Робертом Одли и будет от души рад принять бедного мальчика в свои объятья, когда бы он ни вернулся в Англию. Но когда мог он вернуться? И как с ним связаться? Вот в чем вопрос. Роберт Одли вспомнил об объявлениях, которые он давал в газеты Мельбурна и Сиднея. Если Джордж добрался туда живым, то как мог он их не заметить? Неужели его друг остался равнодушен к тревоге Роберта? С другой стороны, возможно, что Джорджу Толбойсу не довелось увидеть эти объявления, а поскольку он путешествовал под вымышленным именем, ни пассажиры, ни капитан корабля не могли опознать его личность. Что же делать? Должны ли они терпеливо ожидать, пока Джордж не устанет от своего изгнания и не вернется к любящим его друзьям, или можно как-то ускорить его возвращение? Роберт Одли был на распутье. Возможно, в том невыразимом облегчении, какое он испытал, узнав, что его друг избежал гибели, он был не способен предвидеть, что же последует за этим счастливым спасением.
В таком состоянии Роберт отправился в Дорсетшир нанести визит мистеру Толбойсу, давшему свободу своим чувствам и зашедшему так далеко, что даже пригласил друга своего сына разделить с ним гостеприимство своего чопорного квадратного особняка из красного кирпича.
Мистер Толбойс испытал лишь два чувства, услышав историю Джорджа: облегчение и счастье при мысли, что его сын спасен, и сильное желание, чтобы госпожа была ЕГО женой, дабы он мог таким образом сделать из нее наглядный пример в назидание другим.
– Не мне порицать вас, мистер Одли, – сказал он, – за то, что вы избавили виновную женщину от правосудия и нарушили таким образом законы нашей страны; могу лишь заметить, что попади эта дама в мои руки, с ней бы так не обращались.
Итак, в середине апреля Роберт Одли вновь оказался под высокими черными елями, куда так часто уносились его мысли после первой встречи с Кларой Толбойс. Теперь в изгородях расцвели примулы и ранние фиалки, а ручьи, скованные льдом так же, как некогда сердце Харкота Толбойса, теперь оттаяли и весело струились в колючем кустарнике под капризным апрельским солнышком.
Роберту предоставили строгую спальню с гардеробной; и каждое утро он просыпался и видел, как солнце ослепительно сверкает сквозь щели квадратных белых ставен и освещает две лакированные урны, украшающие изножье его голубой железной кровати, пока они не начинали сверкать, словно крошечные бронзовые лампы римских времен.
Визит к мистеру Харкоту Толбойсу был скорее похож на возвращение в детство и школу. Те же незашторенные окна, узкие коврики у кровати, тот же лязгающий звонок каждое утро, тот же непреклонный слуга, вплывающий в длинную столовую; одним словом, дом Толбойсов был очень похож на частное учебное заведение для сыновей джентльменов, готовящих себя к церкви и армии.
Роберт Одли просыпался от резкого звука колокольчика и умывался при беспощадном свете утреннего солнца, яркого, но не греющего. Он подражал мистеру Харкоту Толбойсу, принимая по утрам холодный душ, и выходил, такой же подтянутый и посиневший, как и сей джентльмен, когда часы били семь, чтобы присоединиться к хозяину дома в его утренней прогулке под елями.
Но они обычно прогуливались втроем, и третьей была Клара Толбойс, которая шла рядом с отцом прекраснее самого утра – ведь оно иногда бывало пасмурным, в то время как Клара – всегда свежа и красива, в своей широкополой соломенной шляпе с развевающимися голубыми лентами, один дюйм которой мистер Одли счел бы самым достойным украшением, когда-либо красовавшимся в петлице избранника.
На этих утренних прогулках часто говорили об отсутствующем Джордже, и Роберт Одли редко занимал свое место за длинным столом, не вспомнив о том утре, когда он в первый раз сидел в этой комнате, рассказывая о своем друге и ненавидя Клару Толбойс за ее холодное самообладание. Теперь он знал ее гораздо лучше – она самая благородная и прекрасная изо всех женщин. Но знает ли она, как дорога другу ее брата? Роберт иногда удивлялся, как это он до сих пор не выдал себя; как любовь, оказавшая на него такое магическое влияние, не заявила о себе нечаянным взглядом, дрожью в голосе, который изменял ему в разговоре с ней?
Однообразие жизни в доме нарушалось время от времени церемонными обедами, на которые собирались сельские жители; и случайными вторжениями утренних посетителей, бравших гостиную штурмом и удерживавших ее около часа, к полнейшему замешательству мистера Одли. Этот джентльмен испытывал весьма злорадные чувства к розовощеким молоденьким сквайрам, являвшимися обычно со своими мамашами и сестрами.
Ведь невозможно, чтобы эти молодые люди могли встречаться взглядом с карими глазами Клары и дико не влюбиться в нее, и поэтому Роберту ничего не оставалось, как яростно ненавидеть их как нахальных соперников. Он ревновал ко всем, кто появлялся в поле зрения этих спокойных карих глаз; ревновал к толстому сорокавосьмилетнему вдовцу, пожилому баронету с пышными бакенбардами, к почтенным женщинам по соседству, которым Клара Толбойс оказывала помощь; к цветам в оранжерее, отнимавшим у нее там много времени и отвлекавшим ее внимание от него.
Поначалу они были весьма церемонны друг с другом и становились близки и дружны, лишь когда говорили о злоключениях Джорджа; но мало-помалу между ними возникла тесная связь, и прежде чем истекли первые три недели визита Роберта, мисс Толбойс сделала его счастливым, серьезно взявшись за дело и отчитав его за ту бесцельную жизнь, что он вел так долго, и малую пользу, которую он принес, несмотря на данные ему Богом таланты и возможности.
Как приятно, когда тебя наставляет на ум любимая женщина! Как приятно умалять себя перед ней! Как чудесно намекнуть, что, если бы его жизнь была посвящена кому-нибудь, он мог бы стремиться стать кем-то получше, чем бездельником и праздношатающимся на гладких дорожках, никуда не ведущих; что осчастливленный узами, которые сделали бы осмысленным каждый час его существования, он действительно мог бы честно и неуклонно продолжать сражаться.
– Неужели вы думаете, я вечно буду читать французские романы и курить мягкий турецкий табак, мисс Толбойс? – спрашивал он. – Неужели вы думаете, что не наступит день, когда мне станут отвратительны мои пенковые трубки, французские романы покажутся глупее, чем обычно, а жизнь – таким унылым однообразием, что я не пожелаю так или иначе избавиться от этого?
С сожалением замечу, что пока сей лицемерный молодой адвокат продолжал разглагольствовать в том же упадническом духе, мысленно он уже сдал позиции холостяка, включая все издания Мишеля Леви и полудюжину инкрустированных серебром пенковых трубок, увольнение на пенсию миссис Мэлони и выложил две-три тысячи фунтов на приобретение нескольких акров зеленого кустарника и ровной лужайки, окружающих то, что должно было стать сказочным коттеджем, чьи освещенные решетчатые окна виднелись бы из беседок, увитых миртом и ломоносом, и отражались в пурпурной глади озера.
Конечно, Клара Толбойс не могла знать, к чему вели эти горестные жалобы. Она советовала мистеру Одли много читать и серьезно подумать о своей профессии, и начать жизнь заново. Быть может, она звала его к суровой жизни, полной труда и прилежания, в которой он должен стремиться быть полезным своим ближним и завоевать себе репутацию. Мистер Одли чуть не сделал кислую мину при мысли о подобном безрадостном будущем.
«Я бы сделал это, – думал он, – если бы был уверен в награде за свой труд. Если бы она приняла завоеванную мной репутацию и поддерживала меня в борьбе своей преданной дружбой. Но что, если она пошлет меня в эту битву, а сама выйдет замуж за какого-нибудь неуклюжего сквайра?»
Будучи от природы нерешительным, без сомнения, мистер Одли мог бы очень долго хранить свою тайну, боясь заговорить и нарушить очарование неизвестности, пусть и не полное надежд, но и не совсем безысходное, если бы он не испытывал искушения поддаться порыву и признаться ей.
Он находился уже пять недель в Грейндж-Хит и чувствовал, что из уважения к приличиям не мог оставаться дольше, поэтому в одно майское утро он упаковал свой чемодан и заявил о своем отъезде.
Мистер Толбойс был не такой человек, чтобы горько причитать, теряя своего гостя, но он сердечно высказался, прощаясь с Робертом.
– Мы с вами неплохо ладили, мистер Одли, – сказал он, – и вы были вполне довольны порядком, заведенным в нашем доме; более того, вы приспособились к нашим маленьким домашним правилам, и я не могу не сказать, что мне это очень приятно.
Роберт поклонился. Как благодарен он был счастливой удаче, что ни разу не позволила ему проспать утренний колокольчик.
– Надеюсь, что поскольку мы так замечательно ладили с вами, – продолжил мистер Толбойс, – вы окажете мне честь и повторите свой визит в Дорсетшир, когда бы ни пожелали. Мы сможем поохотиться, и мои арендаторы окажут вам всяческое внимание, если вы пожелаете захватить с собой ружье.
Роберт искренне отозвался на эти дружеские предложения. Он признался, что изо всех занятий на земле для него нет ничего лучше охоты на куропаток и он будет счастлив воспользоваться предложенным ему гостеприимством. Он не мог не взглянуть на Клару при этих словах. Она опустила ресницы, и легкий румянец озарил ее лицо.
Это был последний день молодого адвоката в раю, его ожидали долгие дни и ночи, недели и месяцы, прежде чем наступит первое сентября и у него будет предлог вернуться в Дорсетшир. А тем временем розовощекие юные сквайры и толстые сорокавосьмилетние вдовцы окажутся в более выгодном положении. Неудивительно поэтому, с каким угрюмым отчаянием размышлял он об этой мрачной перспективе и был неважной компанией для мисс Толбойс в это утро.
Но вечером после обеда, когда солнце клонилось к западу, и Харкот Толбойс заперся в библиотеке со своим адвокатом и одним из арендаторов, мистер Одли немного успокоился. Он стоял рядом с Кларой у высокого окна в гостиной, созерцая, как сгущаются сумерки, а розовый свет становится ярче по мере угасания дня. Он наслаждался этой тихой беседой наедине, хотя тень экспресса, который должен был увезти его в Лондон на следующее утро, омрачала его радость. Он не мог не быть счастлив с ней рядом: забыв о прошлом, без страха глядя в будущее.
У них была одна, все та же тема для разговора – ее пропавший брат Джордж. В этот вечер она говорила о нем грустным голосом. Могла ли она не печалиться при мысли, что если он жив – а ведь она даже в этом не была уверена – то скитается где-то в одиночестве, вдали от всех, кто любит его, и его ни на минуту не покидало сознание своей погубленной жизни. Так говорила она о нем в тишине сумерек, и слезы дрожали на ее ресницах.
– Я не могу понять, как отец смирился с отсутствием моего бедного брата, – промолвила она, – ведь он любит его, мистер Одли, ведь и вы, должно быть, заметили, что он действительно любит его. Но я не могу понять, как покорно принимает он его отсутствие. Будь я мужчиной, я бы поехала в Австралию, нашла его и вернула домой, если его еще можно найти среди живых, – добавила она упавшим голосом.
Она отвернулась от Роберта и посмотрела на темнеющий небосклон. Он положил свою ладонь на ее руку. Она сильно дрожала, так же, как и его голос, когда он заговорил.
– Могу ли я поехать искать вашего брата? – спросил он.
– Вы! – Она посмотрела на него сквозь слезы. – Вы, мистер Одли! Неужели вы полагаете, что я могу просить вас о такой жертве?
– Неужели вы думаете, Клара, что любая жертва может быть слишком большой для вас? Неужто вы думаете, что я откажусь от поездки, если буду знать, что вы встретите меня по возвращении и поблагодарите за верную службу? Я объеду Австралию из конца в конец, чтобы найти вашего брата, если вы пожелаете, Клара, и не вернусь без него.
Он опустил голову. Она не сразу ответила ему.
– Вы так добры и великодушны, мистер Одли, – промолвила она наконец, – и это слишком щедрое предложение. Но… это невозможно. Какое право имею я принимать такую жертву?
– По праву, делающему меня навеки вашим верным рабом. По праву любви, которую я испытываю к вам, Клара, – воскликнул мистер Одли, падая на колени – довольно неуклюже, надо признаться, – и покрывая мягкую белую ручку, найденную им среди складок шелкового платья, страстными поцелуями.
– Я люблю вас, Клара, – произнес он, – я люблю вас. Вы можете позвать отца и выгнать меня из дома, если хотите, но я буду вечно любить вас.
Маленькую ручку забрали от него, но не отдернули сердито, и она на секунду легко коснулась его темных волос.
– Клара, Клара! – умоляюще шептал он. – Могу ли я ехать в Австралию искать вашего брата?
Ответа не было. Не знаю, каким образом это случается, но едва ли есть что-нибудь более чудесное, чем молчание в таких случаях. Каждое мгновение нерешительности – молчаливое признание, каждая пауза – нежное объяснение в любви.
– Поедем вместе, любимая? Как муж и жена? Поедем вместе, моя любовь, и вернем домой нашего брата?
Когда четверть часа спустя мистер Харкот Толбойс вошел в освещенную лампой комнату, где Роберт был один, ему пришлось выслушать признание, немало удивившее его. Как все самонадеянные люди, он был слеп ко всему, что происходило у него под носом, и был полностью уверен, что именно его общество и спартанские порядки его дома так привлекали его гостя в Дорсетшире.
Он был разочарован, но не показал этого, а выразил спокойное и стоическое удовлетворение.
– Остался лишь один вопрос, по которому я желал бы получить ваше согласие, мой дорогой сэр, – сказал Роберт, когда почти все было улажено. – Мы хотели бы совершить свадебное путешествие, с вашего разрешения, в Австралию.
Мистер Толбойс был ошеломлен. Он смахнул что-то вроде туманной слезы со своих серых глаз, протягивая Роберту руку.
– Вы собираетесь искать моего сына, – догадался он. – Верните мне моего мальчика, и я прощу вас за то, что вы похитили у меня дочь.
Итак, Роберт Одли отправился в Лондон, чтобы сдать свои комнаты на Фигтри-Корт и узнать расписание кораблей, отплывающих в июне из Ливерпуля в Сидней.
Он вернулся новым человеком, с новыми заботами, новыми планами, новыми целями; его жизнь так круто изменилась, он смотрел на мир другими глазами и видел все в розовом свете, недоумевая, как ему могло раньше казаться, что это мир сер и уныл.
Он задержался в Грейндж-Хит до ланча и вошел в тенистые дворы Темпля, когда на землю опустились сумерки. Миссис Мэлони, по своему обыкновению, скребла лестницу, и ему пришлось подниматься в мыльном чаду по скользким ступенькам.
– Там много писем, ваша честь, – сказала прачка, поднимаясь с колен и прислонившись к стене, давая пройти Роберту, – и несколько посылок, и один джентльмен, он заходил много раз и ожидает вас сегодня вечером тоже, потому что я сказала ему, что вы писали и просили проветрить комнаты.
– Очень хорошо, миссис Эм, принесите мне, пожалуйста, обед и пинту шерри, как только освободитесь и проследите за моим багажом.
Он поднялся в свои комнаты посмотреть, кто же его ожидал. Едва ли это что-нибудь важное. Возможно, какой-нибудь назойливый кредитор, ведь он оставил свои дела в беспорядке, поспешно откликнувшись на приглашение мистера Толбойса, и парил слишком высоко в облаках любви, чтобы помнить о таких земных делах, как неоплаченные счета портного.
Он открыл дверь в гостиную и вошел. Канарейки пели прощальную песню заходящему солнцу, и слабые желтые отблески мерцали на листьях герани. Посетитель сидел спиной к окну, опустив голову на грудь. Но он встрепенулся, когда Роберт Одли вошел в комнату, и молодой человек издал изумленный возглас и раскрыл объятья своему пропавшему другу, Джорджу Толбойсу.
Миссис Мэлони пришлось принести еще вина и еды из таверны, где она была постоянным покупателем, и молодые люди до глубокой ночи сидели у камелька.
Мы уже знаем, сколько всего пришлось рассказать Роберту. Он лишь слегка коснулся предмета, который причинил Джорджу столько страданий: совсем немного рассказал о несчастной женщине, доживавшей остаток своей злосчастной жизни в тихом пригороде захолустного бельгийского городка.
Джордж Толбойс вкратце рассказал о том солнечном седьмом сентябре, когда он оставил друга спящим у ручья с форелью и пошел выяснять отношения с женой, которая своим тайным заговором разбила его сердце.
– Видит Бог, что в тот момент, когда я падал в черную яму, зная, чья вероломная рука послала меня на смерть, моей первой мыслью была безопасность женщины, предавшей меня. Я упал на ноги в кучу жидкой грязи, поранил плечо и сломал руку о стенку колодца. На несколько минут я был оглушен и ошеломлен, но с трудом поднялся, поскольку чувствовал, что вдыхал отравленный воздух. Мне помог мой австралийский опыт, я умел взбираться вверх, как кошка. Камни, которыми был выложен колодец, были шероховатые и неровные, и я сумел подняться наверх, ставя ноги в проемы между кирпичами и упираясь спиной о противоположную стенку колодца, помогая себе, как мог, руками, хотя одна из них была искалечена. Это была тяжелая работенка, Боб, и может показаться странным, что человек, уставший от жизни и мечтавший расстаться с ней, так старается спасти ее. Думаю, через полчаса я уже был наверху, помню, что время казалось вечностью, наполненной болью и опасностью. Невозможно было уйти, пока не стемнеет, чтобы меня никто не заметил, поэтому я спрятался в кустах лавра и улегся на траву почти без сознания, ожидая наступления ночи. Человек, нашедший меня, рассказал тебе остальное, Боб.
– Да, мой бедный друг, он рассказал мне все.
В конце концов Джордж так и не вернулся в Австралию. Он отплыл на борту «Виктории Регии», но затем пересел на другой корабль, принадлежащий тем же владельцам, и уехал в Нью-Йорк, где оставался пока мог переносить свое добровольное изгнание, пока мог переносить одиночество.
– Джонатан был добр ко мне, Боб, – сказал он. – У меня было довольно денег, чтобы жить без хлопот, и я собирался отправиться на золотые прииски в Калифорнии, чтобы заработать еще, когда деньги кончатся. Если бы я захотел, у меня была бы куча друзей, но в груди моей я носил старую пулю, и как я мог сблизиться с людьми, ничего не знавшими о моем горе? Я тосковал по твоему крепкому рукопожатию, Боб, по дружескому прикосновению руки, что провела меня через самый темный отрезок моей жизни.
