Mortemer
Смерть в живых образах

Король ада

Среди далёких от любого сознания И людского внимания. Среди непроходимых мрачных лесов. Бесконечных, сырых и мерзких, опустевших звериных пристанищ. Родился мир. Такой же реальный, как ты и твоё "я". Мир приятных и тёплых, как масло мягко-жёлтых, домов и дорог. Там живут, за закрытыми замками, добрые и наивные, всё на чужом свете понимающие, маленькие люди. С тонкими, как нить идейного смысла, голосами. И светлыми, как небо для приговорённого к смерти, глазами.

Пускай, для простоты понимания, они были детьми. Иногда, эти дети освобождались другим ребёнком. Совсем другим, он был не как они. Чёрные, как беззвёздная, но светлая городская ночь волосы. Вечная как жизнь и весёлая как свет, улыбка. И такие же, как и у местных "детей", ярко-голубые глаза. На свободе, светлые "масленые" дети, вместе смотрели в Иное сверху, в небе. Они решали смеяться и радоваться Им. Или восхищаться и радостно визжать тому, что они там видели. От их решений завесили оттенки красок их мира. Они глядели на тот, другой мир и кричали в небо свои желания. И они исполнялись. Порой, совсем редко, на небе было страшно. Из других, чужих миров, вытекали по светлому небу солёно-горькие реки. И дети кричали, "помоги ему" и горький дождь сменяло солнце. И всё страшное всегда заканчивалось, и всегда хорошо. "Ведь хорошо – это умно." Как говорили они.

А зачем делать плохо? Плохого на небе и так порой бывает слишком много. Наш мир не станет ещё ярче и светлей, если мы погасим другие на небе. Облака чужого горя перекроют нам наше солнце. Делай хорошо всем на свете и все на свете будут делать хорошо тебе. Так людской мир станет похож на наш. Ну, если до этого в него не прилетит что-то большое… может, даже с кем-то большим.

Мальчик лет пяти лениво проснулся, потянулся, улыбнулся. Его зовут Адик и у него всё хорошо. Сон час в его садике только что закончился. Его глаза смотрели на других таких же, как и он. Дети с самыми разными подкожными цветами. Только Адик мог "видеть" этот второй цвет. Одни были светло красные, как спелый гранат. Другие оранжевые как мандарин. Дети отличались чем-то ещё. Цвета волос, глаз, кожи, но это было не так интересно, да и не важно совсем. Дети из другого мира… назовём их "маслята", чтобы не путать с просто детьми. Сам Адик их словами никак не называл. Маслята скоро заметили, что они – самые светлые, мягкие и правильные. Но, так как они были слишком скромные и наивные, они приняли мысленную доктрину – «Мы можем и не видеть их настоящие цвета, вдруг их кожа или наши глаза меняют истинный цвет? Ведь может оказаться так, что мы не лучше их. Честно хвалим себя за эту аккуратную мысль, но не считаем себя лучше, мы можем ошибаться». Маслята пока не научились говорить. Всё это они заключили в образ и сохранили у себя внутри. Теперь они просто верят в то, что это правильно. Верят, но не знают этого. Что бы заключить веру в знание, нужны слова, а они не знают нужных слов.

Длинным днём, они видят во снах возможности сделать детей такими же, как они – светлыми и такими же маслеными. Ведь самих масля сколько не режь, сколько не протыкай мягкое сердце, таких вечно свежих, вечно незаплесневевших тел. Раны их затекут и исчезнут, а дети убегут, с плавящимся в груди ножом недоубийцы, в своём бессмертном сердце в свой смертный дом и всё пройдёт. Так же правда лучше, чем просто умереть, оставив вместо себя черную плесень сомнения?

Адик открыл глаза. Он опять задумался, о чем-то не совсем непонятном даже ему. В то время, пока другие дети во время обеда делали из корок хлеба пистолеты и стрелялись. Справа раздался резкий звук, как из-за другой стороны аквариума. Он звучал, как взрыв баллона газа, в чьём-то доме из новостей. Это был просто крик другого ребёнка, прямо за плечом Адика. Испугавшись, Адик обернулся и увидел направленный в него черный пистолет из ржаного хлеба. Тут он услышал смысл слова: «убит!»

Через пару игр с друзьями, его забрала мама.

На улице тяжёлый, серный воздух. Чёрный талый снег и облупившиеся серой костью, жёлтые дома. Адик с мамой ехали домой в тёплом такси. Папа опять не смог забрать их. Он ведь пожарник, опять дом загорелся. Людей спасает, значит. Тут Адик вспомнил недавний обед, в голове закричало слово «убит!». Он знал, что такое смерть из некоторых мультиков, фильмов и рассказов друзей папы. Он её не боялся, ведь считал, что понимал её. Но тут ему стало почти страшно, и он спросил:

– Мам, а ты будешь жить долго?

– Да, конечно, сыночек.

– Точно-точно?

– Точно-точно.

– Правда-правда?

– Правда-правда.

– Так и будет.

На самом деле его отец лежал на квартире у друзей, в пьяном, чёрном сне.

Долгий день закончился, подобно бутылке водки, рождая печаль и жажду повтора. Не было мрачных туч и раскатов грома, как это часто бывает в сказках. Не было всплеска безумия, как это случается в фантастических рассказах. То, что случилось, проявлялось во всем. Во всех смыслах, всех слов, светлого мира Адика. В жилы крепкого фундамента горячей веры – влили холодное, серое уныние яда. Разрывающего ледяными кристаллами её фундамент. Теперь оно вечно, как "я" в представлении самого себя. Его можно усыпить, но нельзя убить.

В этот раз, в тёплый город вечных детей, Адик не пришёл. На окраине города, в сквере с мягкой зеленью, появилась земляная воронка, превращающая всё вокруг в гниль. Из неё вылез полу-призрачный, пепельный, с прожилками жёлтых струй гнили на теле, олень. Стон, из вечно искажённой, выдохнутой вместе с самой жизнью в тело, непонятной живому мукой, одинаково пронзительно был слышан везде. Бледные зрачки, с голубым лазуритовыми белками, видели только самих себя – мёртвых и холодных. Видели в чужих окнах, в чужих домах, в чужих своих и во всех чужих мирах. Наклонённая к серой раздробленной дороге города, пепельная голова не угрожала, как должно гордому зверю, своими белыми, древесными, треснувшими рогами. Но молила о помощи, которую живой или мёртвый дать не мог. Его спасение – страх первых и отец остальных. Это все, чего он любил и желал. Но любовь его сильно напоминала любовь застенчивого мальчика полу-инвалида к девочке-старшекласснице с соседней квартиры. Она была не взаимной. Но в то же время, она всегда была рядом и даже иногда навещала родных и близких. И ему она уделяла знаки внимания, проводя ледяной рукой по шее. Но только из-за презрения или желания помучить больную душу и гнилую тушу убожества.

Живой мертвец расширил город. На его окраине появилось небольшое, тихое место. Пещера, окутанная туманом. Пустая, тесная, длинная кишка, в которой лежал сам Гинос – тот самый зверь. Всем своим видом он доказывал сторонним наблюдателям – холодным, светло-синим призракам, которых создал он себе сам, что именно в такой каменной сырой "кишке" ему и место. Да и он сам искренне думал так же.

Гинос – образ. Живой-неживой. Как и мальчик, в мире своего образного, детского разума, знающего все нужное для счастья априоре. Зверь – образ создания своего нового "я", новой стороны личности. Лишней стороны, которую создали в других мирах и пустили как паразита. Носитель этого вируса в жизни будет до смерти, как будто бы болен. Он всегда ведом и слишком безобиден для других.

Он останется тут навсегда.

Светлая ночь, пересечение улиц, разбитый фонарь, закрытый бар. Мальчик лет 15. Высокий рост, бледная кожа, вытянутое лицо и изуродованный Гиносом взгляд из его холодных, синих глаз. Они смотрели в лужу с радужными кольцами машинного масла с бензином, но вместо цветной химии видели только серую пелену и туман.

У него есть хорошие друзья, родители и куча обычных, скучных проблем. Обычную жизнь омрачал яд. В нем жила ненависть к себе. Постоянная тоска заставила вечно задавать себе вопрос "зачем?" Этот вопрос появился слишком рано, ответ ещё не мог родиться. Все гнетущие его проблемы были исправимы, кроме одного и это было гнилым местом, в скорлупной защите его разума. Собственное тело. Болезни, врождённые и приобретённые, питали его главную болезнь и порождали ненависть.

Картина реального мира превратилась в сплошной туман, краски мира были только чёрные и белые. Голос Гиноса убеждал в вечности этого состояния и полной безвыходности. Быстро сменялись недели и месяца, года. Но при этом, каждый отдельный тянулся невыносимо долго. Уныние высасывало всё наполнение тела, оставляя оболочку бродить по земле в полусне. Нет интереса. Нет задач. Нет цели. Нет сил. И нет сил терпеть это, ничего не помогает. Бессилие, пронзающая вечная тоска вымораживала душу, изнемогала тело. Ни осознать, ни забыться – проклятие Гиноса.

Так в нем зарождалась абсолютная ненависть. Осознание человеческой неидеальности и собственной ущербности, медленно питало её. Пока ненависть была только частью тоски, её постоянным, стабильным источником. Гасило это чувство только любовь. Любая, в любом её проявлении. Только на это нужно было время. Безгласная речь, возникшая из-за осквернения чистого мира чужой глупостью и невежеством, позволило родиться абсолютной ненависти внутри.

«

Ты – мясо.

Ты – слаб.

Твой убеждения – лишь вера.

Мои слова – доказуемая истина.

Почему ты живёшь? Ты этого не хочешь. Тебе нравится пить? Есть? Выпивать? Это жалко даже для собаки, и ты это знаешь. Любая хвостатая тварь хотя бы служит тем, кто выше. В жизни любой брошенки было больше смысла, чем сейчас в твоей.

Ты убеждаешь себя, что веришь, но думал ли ты о том, во что ты вообще веришь? Может в блятского деда, мага-волшебника? В ничто? В долгую, счастливую жизнь? Спасла тебя твоя вера? Не отвечай. Не позорься больше. Не позорь нас. Слушай меня и мы станем сильнее. Мы станем едины.

»

Это не был голос. Это не были слова. Это не были мысли. Это ненависть. Чистая, режущая и опьяняющая… и такая сладкая.

Время шло, менялся мир, менялись люди, изменился и Ад Адольфа. Собственный мир стал напоминать тесную камеру, где больше не было ни отдыха, ни помощи. Пещера уныния с призраками порицания. И… нечто новое. Ещё сохранившее вид прежнего города детства. Но только вид. Небольшая детская площадка, с группой ребят, что представляли из себя сосредоточенья всех добрейших чувств своего Создателя, но они были дефектны. Они не умели кричать в небо. Они даже не знали, что так вообще можно делать. Им никто не сказал. А если бы они и узнали, то просто не поверили. Они все вместе – единая и неразрывная часть каждого человека. Кроме них, в этом мире родился кошмар.

В жалких стенах пещеры Гиноса, появился из тьмы и мрака новый образ. Его острый крик пробил само "я" создателя. Ожило в бешённом танце беса всё: небо, земля, дома и трупы. Трупы "детей" – идей. Трупы счастья, человечности и труп веры. Танец использовал их для резонанса всех болевых порогов души. Рвал ржавевшие шрамы. Крик был наполнен ненавистью ко всему, куда он мог дойти. Появились из мрака пещеры Гиноса кроваво-алые глаза и, снова, рога. Неестественно острые, каждый, как проклятая на вечную жизнь и жажду чужой крови, одушевлённая пика. Тело нового зверя – есть сам мрак. Все его мысли наполнены только ненавистью во вне себя. Его имя – Тан. Убийца и истинный зверь умирающего разума. Вместе с ним, у Создателя появился источник истинного безумия и разрыв между двумя мерзкими сторонами своего "я". Гинос и Тан. Два брата, два самых сильных чувства, пережили и пережевали целый мир со своими целями и планами, со своей жизнью внутри жизни.

Саморазрушение, контролируемое догматами, которые сохранились со времён эпохи, рационально правильной детской веры, в уже навеки непостижимое, было остановлено и направленно во вне остова тела человеческого.

Саморазрушительная сила Гиноса со временем все сильнее охватывала сознание создателя, что в конце концов спровоцировало неадекватную иммунную реакцию разума. Убить то, в чем есть тоска. Убить всё. Так и был порождён Тан. Его можно убить, но невозможно усыпить. Зло не покоряется никогда. Гинос был во всём мире. И из-за его влияния на взгляд создателя – даже во всём реальном мире. Всё было насквозь пробито шипами отчаяния.

– Умереть. Всё. Должно.

Первое, что сказал полностью сформированный Тан – образ смерти и ненависти в теле живого и любящего.

Странно и забавно, но Адольф не стал убийцей, не стол маньяком. Его останавливала третья сила – ошмётки детства. Трое детишек на скамейке удачи в городе безумия. Они – сохранившиеся с ранних лет – Совесть, Логика и Честь.

Они не были убиты, осквернены и изменены или поглощены забвенным сном Первого Зверя. Просто, потому что не были хорошими. Они были силой – и только.

Совесть и Честь, две милые сестры – близняшки. Иногда они ругали Адика, а иногда кололи ножиками самое сердце. Они те ещё маньячки. Если вы считаете, что у кого-то их нет, вы ошибаетесь. Они просто во всем слушаются свою старшую, занудную сестрёнку – Логику. Но она слишком любит поспать. Иногда сном летаргическим. Если Логика скажет, что насиловать детей – правильно, ведь «это наша потребность». То Совесть и Честь будут только восторженно смотреть на сползание прекрасной луны по густому, жёлтому как гной загонгрененной ноги, небу и улыбаться.

У Адика каким-то чудом сохранилась детская Логика. Но она нуждалась в знаниях. Знаниях о реальном мире. Без них она сохраняла детскую наивность. Его Логика помогала Адику понимать суть лучше других и позволяла осознавать вещи, идеи. И даже то, что всё доступно осознанию или хотя бы простому пониманию. Особенно Логика Адика любила абстрактные идеи о жизни. О своей, чужой, настоящей и ложной. Милая девочка. Видя её в Адике некоторые, его ненавидели, а некоторые почти любили. А может и действительно любили, но теперь уже этого не увидеть.

Жизнь Адольфа складывалась как у всех людей. После окончания школы, сдачи экзаменов и трудного и тревожного поступления в университет он, как и большинство его одногруппников и уже бывших одноклассников, словил десяток нервных срывов меньше чем за полгода. Только, если его знакомые в такие дни просто рыдали, выпивали, то он тихо копил ненависть. Адольф не мог её ни на ком выпустить. Совесть – сука, запрещала. Он хотел задушить четверть своих новых знакомых и забить ещё две трети, но оставалось просто бить стену, стол и остальную казённую мебель старого общежития. Уже первой зимой самостоятельной жизни, это был совсем другой человек. При взгляде на него порой казалось, что это бледное, измученное лицо и чёрное от грязи тело взорвётся, убив тех, кто был катализатором его ненависти. То есть всех вокруг. Его поведение уподоблялось звериному. Редкая улыбка теперь напоминал оскал, а в голубых глазах, полопались сосуды от бессонницы. Адольф призирал свои самые обычные человеческие недостатки из-за Гиноса, а Тан заставлял ненавидеть всех людей из-за этих же пороков. Накопленная ненависть вырвалась неожиданно. Адольф ввязался в драку с полумёртвыми наркоманами поздно вечером в одром из замёрзших городов, бедной страны.

И опять.

Ночь, улица, фонарь… санитары.

Идея, чувства и сила заключённые в образ Тана были сильны, но галоперидол растекающийся по венам оказался сильнее.

После прибытия в бунтарский дом, Адика поместили в палату к ещё 7 психам и привязали руками и ногами к кровати.

Тьма. Мятный обруч сдавил мир. Не сон. Не жизнь. Это погружение в себя.

– Адик, зачем ты бьёшь?

– Ненавижу их.

– Почему?

– Они мерзкие, низкие твари. Животные, свиньи и тараканы, кто угодно, но не люди.

– Ты не пытался им помочь исправится?

– Они не видят, они не слышат.

– Покажи им опять. Докажи им.

– Их глаза мне знакомы и понятны. Я их видел слишком много и слишком часто. Одни пустые. Так глупо и удивлённо смотрят, когда говоришь с их черепом. А другие полны гнили, будто щас лопнут от корыстной жадности… вот с этим я им помогу.

– А где ты их раньше видел?

– В зеркале. Хочу сжечь его.

– Если ты ненавидишь себя, исправляйся.

– Я ненавижу тебя. Ты меня провоцируешь ненавидеть. Ты моя плеть. Ты и есть я. И ты знаешь, что я из-за всех сил пытался стать лучше, но я стал только метисом зверя и человека. Копытным и рогатым существом на двух ногах книгой и ножом в руках. Я стал чёртом, Сверхчеловеком ебнутого немецкого философа – обезьяной с копытами.

– Стремясь к идеалу – человеку, ты становишься лучше. Значит ты уже хотя бы не ползаешь с бутылкой водки по подъездам.

– Умом я согласен, но сердце горит. Я несчастен в радости. Тело убого. Нет вкуса, нет любви, красок, запахов, есть только туман. Из всех чувств, чиста лишь ненависть.

– Прежде влюбить.

– Я выше этого. Теперь.

– Может станешь ещё выше?

– Я не хочу. Только человек, либо зверь.

– Крайности почти всегда недостижимы и ошибочны. Лишь ориентир, как маяк или два столба, между которыми всё золото. Ты сможешь назвать себя человеком если будешь стремится к этому

– Человеком стать нереально. Я не верю. Я не видел их.

– Ты забыл, что ты ослеп. Во что ты веришь?

– Издеваешься.

– Это ты издеваешься над собой.

– Но почему я такой?

– Почему, какой-нибудь цитрус, без сока сухой? Глупейший вопрос даже для такого для апельсиньего жмыха, как ты.

– Я сух, потому что не чувствую радости, но почему?

– Ты же знаешь причину и тебе не нужна аналитика, чтобы её понять. Ты стал созданным тобой же образом,. Ты Гинос. И ты будешь им всегда. Теперь это часть твоего "Я".

Адольф тихо застонал связанный на кровати и не просыпаясь, выгнулся и издал тихий немощный крик отчаяния от ночного кошмара.

– Убью его.

– Убьёшь себя.

– Я умер много лет назад. Меня убили. Убили такие же трупы каким стал я.

Он проснулся, но не очнулся. Несколько недель он ходил, ел, грелся под висящим солнцем и иногда случайно даже задевал его головой. Несколько раз ему было больно, несколько раз улыбнулся, один раз особо большая крошка упала с губы. А, нет, это оказалась таблетка. И тогда частично вернулось сознание.

– Иду, меня ведут. Я думаю или ещё нет? Пришли. Я… хочу просто постоять. Просто один, и подумать. Не идти, куда вели и почему-то перестали.

Психиатрическая клиника состояла из двух корпусов. Мужской и женский. Пациентов повели в душ, который находился в переходе между ними. Из-за халатности или невнимательности санитаров, Адика потеряли и просто оставили между двумя соседними дверьми. Адольф случайно зашёл не туда. В больнице было мало по-настоящему невменяемых. Половина была почти здоровы. Если, конечно, можно сохранить хоть какое-то здоровье в холодном, бетонном аду с жёлтыми стенами… и безрогими чертями в халатах. Адольф прошёл вдоль пустой раздевалки в общий душ с кабинками без дверей. Его никто не заметил кроме одной женщины. Они смотрела не него большими удивлёнными глазами, тихо прикрываясь полотенцем.

Адик понял, что ошибся дверью, только когда увидел в контраст общей картине другого мужчину. Это бы санитар, что должен сопровождал мужскую часть психов. Он насиловал невменяемую. Сон Адольфа отходил, и он достаточно осознал происходящее.

В шуме воды тихо вышло слово.

– Тан.

Ярость. Крик. Психи. Крики. Санитар. Кровь. Ничего хорошего. Не повезло.

Всё одно, исхода нет.

После всего случившегося, ему поставили новый диагноз. Но не сочли нужным его назвать. Конечно, диагноз был верным и всё написанное врачами – правда.

Другая правда была внутри самого больного. Разорванное на осколки сущее человека заговорило друг с другом. Первое слово было за воплощением ненависти.

– Что ты есть, тварь?

– Я не есть.

– То, что ты тварь – ты не отрицаешь?

– Нет.

– Ты есть, воплощение гнили. Я хочу тебя убить.

– Я был бы рад, но по законам я не могу испытывать такие чувства.

– Есть только один закон – боль. И ты в ней утонешь.

– Я не тону в боли, я плыву по ней с рождения.

– Конечно, ты же её и создал, мразь.

– И тебя создал.

– И себя разрушил.

Не было действий больше и не было слов. Всплеск такой ненависти невозможно выразить в образе, его можно только почувствовать. Тан разорвал своего брата осколками самого себя. Но Зверь уныния не мог умереть, он уже был мёртв. Только, без брата ему не было чем питаться, и он просто уснул. Три сестрёнки в это время получили свободу, время и знания. Это научило их Кричать, а Адика думать умом и сердцем одновременно. Больше не было боли, радости, забвения или осознания. Только жизнь внутри жизни. Честь молчала, Совесть играла, Логика не смолкала.

Адика перевели в настоящий заповедник, для самых бешеных зверей. Это была не больница, а изолятор. Настоящая тюрьма. Особых надежд выйти от сюда не было ни у кого. Тут не лечат, потому и никогда не выпускают.

«Одиночество – желанное, блаженное одиночество, почему из-за тебя плачет сердце, как недорезанная свинья? Ты любишь образы людей, что тебе дороги, но не их самих. Ты любишь память, в которую превратилось время, проведённое с ними. Но это уже не они. Ты их изменил, потому что оказался тут. Тебе нужны только те, кому нужен ты.»

– Но я их мучения.

Заключил Адольф. Мысли текут в его сознании рекой. Опьяняющей, созидательной. Раньше, эти течения приносили только холод рассудку и хаос во вне.

Лишь раз в неделю можно было увидеть врача и заговорить с ним.

– Жалоб нет?

– Нет.

И всё.

Хотя конкретно у этого человека действительно не было жалоб. Ни на здоровье, ни на существование. Любой, даже психически больной человек сошёл бы с ума опять, от участи быть запертым в 4 серых, тяжёлых стенах. Почти не видя ни людей, ни неба. Ему это нравилось, хотя обитая мягким материалом комната, даже без окна, ему нравилась больше, чем что-то ещё. Адик получил чего хотел – смерть. Он не живёт, это не жизнь, нет. Только доживание. В этих стенах сочетались райская возможность сутками быть в собственном "я". Фантазия давала свободу зверям сознания, в угнетающих стенах зоопарка психов.

Гинос – суть отчаяния, жаждущий своей смерти, заснул в ожидании светлого света надежды. Чтобы снова его осквернить и превратить его в, отражающийся от всего, болезненный стон гнилостной тоски.

Тан – злоба, ненависть и суть разрушения – убит. После осознания достижения вечного одиночества и отречения от мира, его господин, родитель и создатель отрёкся от своих пороков. Он не мог их питать, а Тан не мог питаться ими. Нет людей – нет нервотрёпки. Нет и жизни.

Адольф теперь не мечтает окунуть в огонь, грязь всего мира сего. Что ему удивительнее даже того, что он больше не ищет удобного места, где бы в интерьер красиво вписалась петля с его некрасивым телом.

Но теперь у него нет будущего. Не исполнить мечту. Не стать хорошим отцом, вожаком заблудших людей. Вообще никем. Да, он знал, что далеко не все в этом мире потерянные. Но так как он сам потерян, осознать и принять он этого физически не мог. Хоть совершенно глупая надежда иногда помелькает в его сознании, но Логика гасит её. Спасая этим остатки человечности внутри. "Я" от мерзости человеческих пороков, которыми, как полипами, облипает двуногое существо на пути к свету

«Хотите к свету? Катитесь знакомой дорогой – в ад». Шептало подсознание.

Просто подумать, был ли шанс раньше? Человек становится человеком только в обществе, неизбежно впитывая в себя его разно пахучие соки. Пока не набухнет и не растворится в общей серой массе. В безумном обществе, которое считает себя нормальным. Только нормальный, обычный безумец может стать человеком. Больше, чем зверем. Но это невероятно сложно. Но риск стоит того. Хотя, вас никто и не спрашивал и выбора не давал. Жизнь или смерть – это не выбор. Это последовательность.

У Адольфа не было жизни и раньше. Только ожидание и мучения. Не было желаний и интересов. Жизнь – не самодовлеющее явление, её ценность нужно поддерживать. Тело кормить белком и углеводами, а разум мыслями и идеями. "Душу" верой и надёжей. Мир – единство его частей. Человек – мир для своего сознания. Без поддержания одной из частей, вы станете либо мёртвой и гниющий тушей, плюющейся желчью на всех; либо слюнявым зверем, для которого высшее наслаждение мира сего – шашлык из чужих страданий на выходных.

Не порок быть глупым, незнающим, нежелающим. Этого не может осуждать рассудительный человек.

Не порок совершить самоубийство. Этого не может осуждать рассудительный, посторонний человек.

Но порок не пытаться всё исправить.

Час наедине со своими зверьми и детьми может спасти вас. Вера и смирение с необходимостью борьбы – могут сохранить.

«Всё здесь, в вашей голове»