В некоторых сказках герой попадает в водоворот невероятных приключений и в конце концов понимает, что был просто игрушкой судьбы. Найдя свой велосипед, который он накануне спрятал за насыпью, Рауль вдруг задумался, не стал ли он жертвой собственных грез – то занимательных, красочных, то жутких, но непременно оставляющих по себе осадок разочарования.
Однако он не поддался этой мысли. Правда цепко держала его благодаря фотокарточке, которую он сжимал в руке, и, возможно, пьянящему воспоминанию о поцелуе, украдкой сорванном у Жозефины Бальзамо. Это была достоверность, от коей он не мог отказаться.
Только сейчас юноша впервые подумал – испытывая угрызения совести, которые, впрочем, сразу же отогнал, – о Клариссе д’Этиг и о восхитительных часах, проведенных с ней прошлым утром. Но в возрасте Рауля такая неблагодарность и сердечные противоречия нередки; ему казалось, что он раздвоился и что одна его часть продолжает любить, бессознательно приберегая эту любовь для будущего, а другая – неистово отдается порывам новой страсти. Образ Клариссы возник перед его глазами, смутный и печальный, словно бы мерцающий в глубине маленькой часовни с дрожащими огоньками свечей, где он мог бы время от времени молиться. Но графиня Калиостро вдруг стала единственным божеством, которому можно поклоняться, деспотичным и ревнивым божеством, не позволяющим скрывать от него ни единой мысли, ни единого секрета.
Рауль д’Андрези (будем по-прежнему называть так того, кто когда-нибудь прославит имя Арсена Люпена) никогда не любил. И причиной тому была скорее нехватка времени, чем возможностей. Сгорая от честолюбия, но не зная, на каком поприще и какими средствами осуществить свои мечты о славе, богатстве и власти, он растрачивал себя повсюду, чтобы быть готовым встретить вызов судьбы. Ум, дух, воля, ловкость, мышечная сила, гибкость, выносливость – он развивал все свои дарования до предела, поражаясь, что этот предел всегда отступал под влиянием его усилий.
В отсутствие других возможностей ему приходилось пока ограничиваться этим. Сирота, один на всем белом свете, без друзей, без родни, без профессии, он все-таки жил. Как? Он не смог бы ясно ответить, да и не слишком об этом задумывался. Он просто жил. И справлялся со своими потребностями и желаниями в соответствии с обстоятельствами.
«Удача на моей стороне, – говорил он себе. – Надо идти вперед. Чему быть, того не миновать. И, я полагаю, это будет нечто великолепное».
Встретив на своем пути Жозефину Бальзамо, Рауль сразу почувствовал: чтобы завоевать ее, ему нужно употребить всю накопленную энергию.
Жозефина Бальзамо в его глазах не имела ничего общего с тем «дьявольским созданием», которое Боманьян пытался представить беспокойному воображению своих друзей. Все эти кровожадные картины, эта вереница преступлений и вероломств, эта ведьминская мишура растаяли, как страшный сон, при взгляде на фотографию молодой женщины с ясными глазами и девически нежным ртом.
– Я разыщу тебя, – поклялся он, покрывая портрет поцелуями, – и ты полюбишь меня так же, как я тебя, и ты станешь моей возлюбленной, самой верной и самой обожаемой из всех женщин на свете. Твоя жизнь уже не будет для меня загадкой. То, что смущает и пугает других, – твой дар ясновидения, твои чудеса, твоя вечная молодость и твои хитроумные уловки, – над всем этим мы будем смеяться вместе. Ты станешь моей, Жозефина Бальзамо.
Рауль и сам понимал, что эта клятва звучит как дерзкое хвастовство. Откровенно говоря, Жозефина Бальзамо внушала ему страх, и он испытывал к ней чувство, похожее на раздражение, – как ребенок, который хочет быть на равных со взрослыми, но вынужден пока подчиняться тому, кто сильнее.
Два дня он сидел, запершись в своей комнатенке на первом этаже постоялого двора, окна которой выходили в яблоневый сад. Он провел два дня в размышлениях и ожидании, а затем долго бродил по нормандской глуши – по тем местам, где была вероятность встретить Жозефину Бальзамо.
Рауль предполагал, что молодая женщина, все еще не оправившаяся от пережитого, вряд ли вернется в свою парижскую квартиру: убийцы наверняка считали ее мертвой, а чтобы отомстить им и достичь желанной цели, ей нельзя было слишком удаляться от поля боя.
На третий день вечером он обнаружил на столе в своей комнате букет апрельских цветов: барвинков, нарциссов, первоцветов. Он спросил хозяина постоялого двора. Тот никого не видел.
«Это от нее», – подумал он, целуя цветы, только что сорванные ее рукой.
Четыре дня кряду он прятался в глубине сада за сараем. Когда рядом раздавались чьи-то шаги, его сердце начинало учащенно биться. И каждый раз, испытав разочарование, он чувствовал настоящую боль. Но вечером четвертого дня, в пять часов, между деревьями послышался шелест ткани. Рауль успел заметить край платья. Он уже бросился было вперед, но тут же остановился, сдерживая гнев.
Он узнал Клариссу д’Этиг.
В руках у нее был в точности такой же букет. Она быстро прошла через сад и, поравнявшись с комнатой, которую занимал Рауль, положила цветы на подоконник.
Когда она возвращалась, Рауль увидел ее лицо и был поражен его бледностью. Щеки потеряли всегдашнюю свежесть, а запавшие глаза свидетельствовали о страдании и бессонных ночах.
«Я буду много страдать из-за тебя», – говорила она ему, не подозревая, что ее страдания начнутся так скоро, что тот самый день, когда она отдалась Раулю, станет днем и их последней встречи, и его необъяснимого исчезновения.
Рауль вспомнил эти пророческие слова. Рассердившись на нее за то зло, что сам ей причинил, в ярости оттого, что ошибся в своих надеждах и цветы принесла не та, кого он ждал, а Кларисса, – он не стал ее окликать.
И однако, именно Клариссе, которая разрушила свой последний шанс на счастье, он был обязан драгоценным указанием, открывшим ему глаза на происходящее. Спустя час он заметил спрятанное в ставне письмо и, распечатав конверт, прочел следующее:
Любовь моя, неужели между нами все кончилось? Но ведь это не так, правда? Скажи мне, что я плачу напрасно!.. Ведь не может такого быть, что тебе уже наскучила твоя Кларисса!
Любовь моя, сегодня вечером все уезжают на поезде и вернутся только завтра к ночи. Ты придешь, да? Ты не заставишь меня снова плакать?.. Приходи, любимый…
Жалостные, горькие строки!.. Однако Рауль не был ими тронут. Он думал об этом отъезде и вспоминал обвинение Боманьяна: «Зная, что мы собираемся обыскать от подвала до чердака старинное аббатство в окрестностях Дьеппа, она бросилась туда…»
Не это ли было целью готовившегося путешествия? И не настал ли для Рауля подходящий момент, чтобы включиться в борьбу и понять подоплеку всех загадочных событий?
В тот же вечер, в семь часов, одевшись, как местные рыбаки, и до неузнаваемости изменив лицо с помощью охры, он сел в один поезд с бароном д’Этигом и Оскаром де Беннето; как они, он дважды пересаживался с поезда на поезд и вместе с ними вышел на маленькой станции, где и переночевал.
На следующее утро д’Ормон, Рольвиль и Ру д’Эстье явились в шарабане встречать двоих своих друзей. Рауль нанял фиакр и поехал за ними следом.
Проехав километров десять, шарабан остановился перед длинным обветшалым зданием, известным как Шато-де-Гёр. Подойдя к открытым воротам, Рауль увидел, что в парке снует толпа рабочих, которые переворачивают землю в аллеях и на газонах.
Было десять часов утра. На крыльце подрядчики принимали пятерых своих компаньонов. Рауль незаметно вошел, смешался с рабочими и расспросил их. Так он узнал, что Шато-де-Гёр недавно был куплен маркизом де Рольвилем и что сегодня утром начались работы по перепланировке парка.
Рауль услышал, как один из подрядчиков отвечает барону:
– Да, месье, мы получили указания. Если мои люди найдут в земле монеты, предметы из металла, железа, меди, им велено принести их за вознаграждение.
Было очевидно, что все эти распоряжения отдавались с единственной целью – что-то найти. «Но что именно?» – задавался вопросом Рауль.
Он прогулялся по парку, обошел замок и спустился в винный погреб.
К половине двенадцатого он так ничего и не отыскал, однако мысль о необходимости действовать овладевала им все сильнее. Любое промедление увеличивало шансы противников на то, что они опередят его в поисках.
В это время пятеро друзей стояли позади замка на длинной эспланаде, выходившей в парк. Ее ограждала невысокая балюстрада, разделенная через равные промежутки двенадцатью кирпичными балясинами, служившими цоколями для старинных каменных ваз, среди которых почти не осталось целых.
Группа рабочих, вооруженных кирками, как раз приступила к сносу этой балюстрады. Рауль задумчиво наблюдал за ними, спрятав руки в карманы, не выпуская изо рта сигарету и нимало не заботясь о том, что его присутствие в этом месте может выглядеть странным.
Годфруа д’Этиг набивал гильзу табаком. Не найдя спичек, он подошел к Раулю и попросил прикурить.
Рауль протянул ему свою сигарету; пока барон прикуривал, в уме юноши возник целый план, малейшие детали которого выстроились в логической последовательности. Но нужно было торопиться. Рауль снял берет, и его тщательно уложенная шевелюра, мало похожая на спутанные гривы матросов, рассыпалась прядями. Барон д’Этиг внимательно посмотрел на него и, узнав, пришел в ярость:
– Опять вы? Да еще в гриме! Что это за ухищрения? Как вообще у вас хватило наглости заявиться сюда? Я уже ответил самым решительным образом, что брак между вами и моей дочерью невозможен.
Рауль схватил его за руку и повелительно сказал:
– Не нужно устраивать скандал. Мы оба от него потеряем. Приведите ваших друзей.
Годфруа попытался вырваться.
– Приведите своих друзей, – повторил Рауль. – Я приехал оказать вам услугу. Что вы ищете? Канделябр, не правда ли?
– Да, – вырвалось у барона против воли.
– Канделябр с семью рожками, верно? Я знаю, где он спрятан, и позднее дам вам другие указания, которые пригодятся в вашем деле. Вот тогда мы и поговорим о мадемуазель д’Этиг. А пока не будем даже упоминать о ней… Зовите же ваших друзей. Скорее!
Годфруа колебался, но обещания и заверения Рауля произвели на него впечатление. Он сделал знак друзьям, и те немедленно подошли.
– Я знаю этого молодого человека. По его словам, мы, может быть, найдем…
Рауль прервал его.
– Нет никакого «может быть», месье. Я родом из этих мест. И еще ребенком играл в этом замке с детьми старого садовника, который был также и здешним сторожем. Он часто показывал нам кольцо, вделанное в стену одного из погребов. «Там тайник, – пояснял он, – я своими глазами видел, как туда прятали старинные вещи – подсвечники, настенные часы…»
Эти откровения сильно взволновали друзей Годфруа.
Беннето поспешно возразил:
– Погреба? Но мы их уже осмотрели.
– Значит, недостаточно тщательно, – возразил Рауль. – Я сам покажу вам…
Они направились к лестнице, ведущей в подвал. Высокие двери, несколько ступенек – и они оказались перед сводчатой галереей.
– Третий налево, – сказал Рауль, который во время поисков хорошо запомнил расположение залов. – Постойте… вот здесь.
И он указал на низкое темное помещение, похожее на склеп, при входе в которое всем пятерым пришлось нагнуться.
– Ничего не видно, – пожаловался Ру д’Эстье.
– Действительно, – подтвердил Рауль. – Но вот спички, и я заметил огарок свечи на ступеньках лестницы… Одну минуту… я сейчас вернусь.
Он закрыл дверь подвала на ключ, вынул его и ушел, крикнув пленникам:
– Давайте зажигайте все семь рожков канделябра! Вы найдете его под последней плитой, тщательно обмотанным паутиной…
Еще не успев выйти наверх, он услышал, как пятеро друзей яростно колотят в дверь, и подумал, что эта дверь, хлипкая и вдобавок источенная червями, выдержит лишь несколько минут. Но и такой передышки ему было достаточно.
Одним прыжком он вспрыгнул на эспланаду, взял кирку из рук рабочего, побежал к девятой балясине на балюстраде и сбросил с нее каменную вазу. Затем атаковал растрескавшуюся капитель, венчавшую балясину, и она тотчас рассыпалась на куски. Балясина была наполнена смесью земли с галечником, из которой Рауль без труда вытащил проржавевший насквозь металлический стержень, оказавшийся одним из рожков большого литургического канделябра, какие мы видим на некоторых алтарях.
Вокруг Рауля собирались рабочие; глядя на предмет, которым он размахивал, они удивленно вскрикивали. Это была первая находка за все утро.
Сохраняя хладнокровие, Рауль взял металлический стержень и сделал вид, что возвращается к пятерым друзьям. Но как раз в эту минуту из-за дальнего угла замка выбежал Рольвиль, а за ним и остальные с криками:
– Держите вора! Хватайте его!
Рауль нырнул в толпу рабочих и затерялся среди них. Это было глупо – впрочем, как и все его поведение последнее время: ведь если он хотел завоевать доверие барона и его друзей, ему не следовало запирать их в подвале и красть то, что они искали. Но Рауль боролся за Жозефину Бальзамо и не имел другой цели, кроме той, чтобы при случае вручить ей трофей, который он только что завоевал. Поэтому теперь он спасался бегством.
Путь к главным воротам был ему заказан; он обогнул пруд, по дороге увернувшись от двух мужчин, пытавшихся его схватить, и, спасаясь от преследователей, которые с бешеными воплями неслись метрах в двадцати позади него, выбежал в огород, окруженный со всех сторон неприступно высокими стенами.
«Проклятие, – подумал он, – я окружен. Меня загонят, как дичь… Что за невезение!»
С левой стороны огород граничил с деревенской церковью, и церковное кладбище заходило на территорию огорода в виде небольшого огороженного участка, когда-то служившего местом захоронения обитателей Шато-де-Гёр. Он был обнесен массивной решеткой, а вокруг нее тесно росли тисовые деревья. Но в ту самую минуту, когда Рауль мчался вдоль этой ограды, в ней приоткрылась маленькая калитка и чья-то рука, схватив молодого человека за запястье, потянула его за собой; пораженный Рауль только-только успел заметить в темноте женщину, как она сразу же захлопнула калитку прямо перед носом преследователей. Он скорее угадал, чем узнал Жозефину Бальзамо.
– Пойдемте, – сказала она, заходя за тисовые деревья.
В стене была открыта другая калитка, выходящая на сельское кладбище.
Около церкви стояла старомодная обшарпанная берлина[10] – из тех, что уже не встретишь нигде, кроме сельской местности, – запряженная двумя тощими клячами. На козлах сидел кучер с седеющей бородой; из-под синей ливреи выпирала сгорбленная спина. Графиня и Рауль бросились к карете. Никто их не видел.
Она сказала кучеру:
– Леонар, езжай в Люнре, а потом в Дудвиль. Скорее!
Церковь стояла на окраине села, а Люнре находилось в стороне от густонаселенных мест. Дорога постепенно набирала высоту, устремляясь к плоскогорью. Тощие клячи несли ездоков прочь со скоростью чистокровных рысаков, легко берущих горки и накаты ипподрома.
Что же касается берлины, то, несмотря на ее жалкий вид, внутри она оказалась просторной, удобной, защищенной от любопытных взглядов деревянными решетками и так располагала к откровенности, что Рауль тут же упал на колени и дал волю своему любовному восторгу.
Он задыхался от радости. Была ли графиня оскорблена или нет, но он решил, что эта вторая встреча, случившаяся в таких необычных обстоятельствах, да еще после недавней ночи ее чудесного спасения, установила между ними особые отношения, позволяющие миновать несколько этапов и сразу перейти к признанию в любви.
Рауль сделал его одним махом и с такой непосредственностью, что, казалось, обезоружил бы и самую неприступную женщину.
– Вы? Это вы? Какой неожиданный поворот! В тот момент, когда толпа уже готова разорвать меня на части, из темноты возникает Жозефина Бальзамо и тоже приходит мне на помощь! О, как я счастлив и как сильно люблю вас! Люблю уже давным-давно… Целых сто лет! Да, любви во мне хватит на сто лет… Давнишняя любовь – и молодая, как вы… и прекрасная, как вы!.. Невозможно без волнения смотреть на вас! Это радость – и в то же время отчаяние оттого, что невозможно, как бы я ни мечтал, заключить в объятия всю вашу красоту! Выражение вашего взгляда, вашей улыбки – все это так и останется неуловимым…
Вдруг он вздрогнул и прошептал:
– О! Ваши глаза обратились ко мне! Значит, вы не сердитесь на меня? Вы не против того, что я говорю вам о любви?
Она приоткрыла дверцу кареты:
– А если я попрошу вас выйти?
– Я откажусь.
– А если позову на помощь кучера?
– Я убью его.
– А если я выйду сама?
– Я продолжу свое признание, стоя на дороге.
Она рассмеялась:
– Я вижу, у вас на все есть ответ. Оставайтесь. Но хватит безумств! Лучше расскажите мне, что с вами случилось и почему эти люди вас преследовали.
Ликуя, он ответил:
– Да, я вам все расскажу, потому что вы не отвергаете меня… потому что вы принимаете мою любовь.
– Я ничего не принимаю, – возразила она, смеясь. – Вы засыпали меня своими признаниями, хотя совсем меня не знаете.
– Я вас не знаю?!
– Вы едва видели меня ночью, при свете фонаря.
– А днем, до наступления ночи, разве я не видел вас? Разве у меня не было времени любоваться вами на этом отвратительном сборище в Этиговых Плетнях?
Она впервые посмотрела на него серьезно:
– А, вы тоже там были?..
– Да, я был там! – сказал он с веселым задором. – Я был там, и я знаю, кто вы! Дочь Калиостро, я вас знаю! Долой маску! Наполеон I был с вами на «ты»… Вы предали Наполеона Третьего, служили Бисмарку, из-за вас покончил с собой доблестный генерал Буланже! Вы принимаете ванны с эликсиром молодости. Вам сто лет… и я люблю вас.
С ее чистого лба все не сходила тонкая морщинка беспокойства, и она повторила:
– А, вы были там… я так и предполагала. Мерзавцы, как они мучили меня! И вы слышали их ужасные обвинения?
– Я слышал разные глупости! – воскликнул Рауль. – И видел банду фанатиков, которые ненавидят вас, как ненавидят все прекрасное. Однако же это безумие и вздор. Не будем думать о таком сегодня. Я хочу верить в то, что с каждым вашим шагом у вас под ногами распускаются цветы. Я хочу верить в вашу вечную молодость. Хочу верить, что вы бы не умерли, даже если бы я вас не спас. Хочу верить, что я люблю волшебницу и что вы вышли ко мне из ствола тиса.
Ее лицо прояснилось, и она кивнула:
– Чтобы попасть в сад Гёр, я прошла через эту старую калитку, благо ключ от нее торчал в замке, и, зная, что сегодня утром здесь начнут раскопки, была начеку.
– Говорю же вам, это чудо! И разве только оно одно? Уже недели и месяцы, а может, и больше, в этом парке ищут канделябр; а мне, чтобы найти его за несколько минут прямо в гуще толпы на глазах наших противников, понадобилось всего лишь этого захотеть и подумать об удовольствии, которое он вам доставит.
Она была ошеломлена:
– Как? Вы хотите сказать, что… вы нашли?..
– Не сам канделябр, нет, но один из его рожков. Вот он.
Жозефина Бальзамо схватила рожок и впилась в него глазами. Это был округлый, довольно прочный, со слегка гофрированной поверхностью стержень, металлический блеск которого едва пробивался сквозь толстый слой патины. На одном конце, немного сплющенном, блестел крупный фиолетовый камень-кабошон.
– Да-да, – прошептала она. – Никакого сомнения. Рожок был спилен прямо у основания. О, вы и представить не можете, как я вам признательна!..
Рауль в нескольких ярких словах описал свое приключение.
Молодая женщина не могла прийти в себя от изумления:
– Но как вы догадались? Почему вы разрушили именно девятую балясину, а не какую-то другую? Случайность?
– Вовсе нет, – ответил он. – Уверенность. Из двенадцати балясин одиннадцать были установлены раньше конца семнадцатого века. А девятая – позже.
– Откуда вы это знаете?
– Потому что одиннадцать других сложены из кирпичей такого размера, какой не используется уже двести лет, а те, из которых сложена девятая, изготавливаются до сих пор. Значит, девятую разрушили, а потом переделали. Зачем, если не для того, чтобы спрятать в ней этот предмет?
Жозефина Бальзамо долго молчала. А затем медленно произнесла:
– Это невероятно… Никогда бы не подумала, что можно найти ответ таким способом… и так быстро!.. там, где все прочие потерпели неудачу… – И добавила, помолчав: – Просто чудо…
– Чудо любви, – подхватил Рауль.
Берлина неслась с невероятной скоростью, то и дело сворачивая на боковые дороги, держась подальше от деревень. Ни подъемы, ни спуски не уменьшали неистового рвения двух тощих лошаденок. Справа и слева тянулись равнины, при взгляде из окошек кареты похожие на кадры из кинофильма.
– Боманьян был там сегодня? – спросила графиня.
– Нет, – ответил Рауль, – к счастью для него.
– Почему к счастью?
– Потому что я бы его придушил. Ненавижу этого злобного субъекта.
– Я ненавижу его больше вас, – резко ответила она.
– Но вы не всегда его ненавидели, – заметил он, не в силах сдержать ревность.
– Ложь и клевета, – спокойно возразила Жозефина Бальзамо. – Боманьян – хвастун и сумасброд, обуреваемый гордыней; из-за того, что я отвергла его любовь, он желал моей смерти. Все это я тогда и сказала, и ему было нечего возразить.
Охваченный радостным волнением, Рауль вновь упал на колени.
– Ах, как сладко слышать эти слова! – воскликнул он. – Так вы его никогда не любили? Какое облегчение! Действительно, разве такое можно вообразить? «Жозефина Бальзамо теряет голову от Боманьяна!»
Он рассмеялся и захлопал в ладоши.
– Послушайте, я больше не хочу вас так называть. «Жозефина» – неблагозвучное имя. Я буду звать вас Жозиной – вы согласны? Итак, я буду звать вас Жозиной, как звали вас Наполеон и ваша матушка де Богарне. Вы не против? Вы Жозина… моя Жозина…
– Но прежде всего – уважение, – сказала она, улыбаясь его ребячеству. – Я – не ваша Жозина.
– Уважение! Да я преисполнен им! Как! Мы прячемся здесь, в этой темноте… Вы беззащитны, а я склоняюсь перед вами, как перед божеством. И я боюсь! Я дрожу! Даже если бы вы протянули мне руку для поцелуя, я бы все равно не осмелился!..