Морис Дрюон
Узница Шато-Гайара
Глава III
Последний шанс стать королевой
Опальный доминиканец не замедлил явиться на зов графа; он не скрывал своего волнения, и немудрено – его потребовал к себе для частной беседы столь знатный вельможа.
– Брат мой, – обратился к нему Артуа, – вы, должно быть, хорошо изучили ее величество Маргариту, коль скоро являетесь ее исповедником. Какое, по вашему мнению, ее самое уязвимое место?
– Плоть, ваша светлость, – ответил капеллан, скромно потупив глаза.
– Это-то мы сами давно знаем! Нет ли чего-нибудь еще… например, какого-нибудь особенного чувства, на котором можно было бы сыграть, дабы внушить ей кое-какие соображения, вполне совпадающие как с ее интересами, так и с интересами королевства?
– Не обнаружил таковых, ваша светлость. Нет в ней, по моим наблюдениям, ничего, что могло бы поддаться… за исключением того, о чем я упоминал выше. Душа у этой принцессы тверже дамасского клинка, и даже узилище не сломило ее. Поверьте моей совести, нелегко вести такую душу путем покаяния!
Сцепив руки в рукавах сутаны, почтительно склонив высоколобую голову, капеллан старался произвести на королевского посланца впечатление человека благочестивого, но ловкого. Он давно уже не выстригал себе тонзуры, и кожа черепа, просвечивающая среди венчика жиденьких черных волос, покрылась синеватым пухом.
Артуа задумался, потом поскреб себе щеку, ибо череп священнослужителя напомнил ему о том, что сам он тоже давно уже не брился.
– А в том пункте, о котором вы говорили, – начал он, – имела здесь принцесса случай удовлетворить свою… слабость, уж если вам угодно называть таким словом одну из самых основных сил природы?
– Насколько я знаю, ваша светлость, нет.
– А как насчет Берсюме? Ни разу не засиживался он у принцессы дольше положенного?
– Никогда, ваша светлость, готов поручиться.
– Ну а… вы сами?
– Что вы, ваша светлость! – воскликнул капеллан, осеняя себя крестным знамением.
– Ну-ну! – перебил его Артуа. – Такие дела случаются сплошь и рядом, и, когда ваши досточтимые собратья снимают сутану, они такие же мужчины, как и все прочие, я-то уж знаю. Впрочем, не вижу в этом ничего предосудительного, скорее хвалю. Ну а как насчет ее кузины? Может быть, дамы находят утешение в обществе друг друга?
– О ваша светлость! – снова воскликнул капеллан с преувеличенно испуганным видом. – Вы требуете, чтобы я выдал вам тайну исповеди.
Артуа дружески хлопнул своего собеседника по плечу, отчего тот отлетел к противоположной стене.
– Ну-ну, мессир капеллан, не шутите так, – загремел он. – Если вас послали исполнять должность тюремного священнослужителя, то вовсе не затем, чтобы хранить тайны исповеди, а затем, чтобы сообщать их по мере надобности.
– Ни мадам Маргарита, ни мадам Бланка ни разу не признавались мне в подобных грехах, у них и в мыслях ничего подобного не было, – вполголоса ответил капеллан.
– Что отнюдь не доказывает их невинности, а свидетельствует лишь об их осторожности. Писать умеете?
– Конечно, ваша светлость.
– Вот как! – удивился Артуа. – Стало быть, вовсе не все монахи такие отпетые невежды, как говорят!.. Так вот, мессир капеллан, вы сейчас возьмете пергамент, перья – словом, все необходимое для того, дабы нацарапать письмо, будете ждать внизу башни, где заключены принцессы, и подыметесь в залу по первому моему зову. Только смотрите поторапливайтесь.
Капеллан отвесил низкий поклон, – казалось, он хотел было что-то добавить, но Артуа уже закутался в свой пурпуровый плащ и вышел. Священник бросился вслед за ним.
– Ваша светлость, ваша светлость! – заискивающе произнес он. – Не будете ли вы так добры – конечно, если вас не оскорбит моя нижайшая просьба, – не будете ли вы так добры напомнить при случае брату Рено, Великому инквизитору, что я по-прежнему остаюсь покорнейшим его слугою, и пусть он не забудет, что уже давно томлюсь я в этой крепости, где исполняю со всем тщанием свои обязанности, коль скоро Господь Бог привел меня сюда; но и я могу на что-нибудь быть полезен, ваша светлость, ведь вы сами только что могли в этом убедиться, пусть испытают мои способности на каком-нибудь другом посту.
– Подумаю, дружок, подумаю, – ответил Артуа, хотя он отлично знал, что и пальцем не пошевелит, чтобы помочь капеллану.
Когда Робер явился в комнату Маргариты, принцессы еще не совсем закончили свой туалет: сначала они долго и усердно мылись перед камельком теплой водой и мыльным корнем, который им принесли, и старались продлить это давно забытое наслаждение; обе вымыли друг другу голову, и в их коротеньких волосах еще блестели жемчужинами капли воды, затем надели длинные белые рубашки, собранные у ворота на шнурке. При виде графа Артуа обе испуганно и стыдливо бросились в угол.
– Ох, кузиночки, да не пугайтесь вы, не обращайте на меня внимания. Оставайтесь в чем есть. Мы как-никак родственники, да и рубашки эти не столь откровенны, как те платья, в которых вы спокойно появлялись при дворе. Сейчас вы похожи, скорее всего, на монашек. И вид у вас гораздо лучше, чем час назад, да и краски понемногу вернулись. Признайтесь же, что не успел я приехать, как ваша участь уже повернулась к лучшему.
– О, спасибо, кузен! – воскликнула Бланка.
Неузнаваемо преобразилась и комната. По распоряжению Артуа сюда внесли кровать с пологом, два сундучка, долженствующие служить сиденьями, настоящий стул со спинкой и стол, на котором уже были расставлены миски, чарки и вино, – все это из личных владений Берсюме. Самый осклизлый кусок ниши завесили тканью, правда уже потерявшей свой первоначальный цвет. Толстая свеча, позаимствованная из ризницы, горела на столе, ибо, хотя до вечера еще было далеко, день за окном заметно угасал; в камине с высоким остроконечным колпаком весело пылали толстые поленья, и на почерневшей их коре с мелодичным шипением проступили пузырьки влаги.
Вслед за Робером в комнату вошел Лален в сопровождении Толстого Гийома и еще одного лучника: по приказанию коменданта они принесли горячую, дымящуюся похлебку, большой хлеб, круглый, как пирог, паштет весом не меньше пяти фунтов с аппетитно подрумяненной корочкой, жареного зайца, гусиные полотки и пяток сочных зимних груш; эти груши Берсюме раздобыл у одного садовода в Андели, и то после того, как пригрозил смести с лица земли весь городок.
– Как, – вскричал Артуа, – и это все? Однако ж коменданту хорошо известно, что я велел подать хороший обед.
– Чудо еще, что и такую снедь удалось раздобыть, ваша светлость, ведь кругом голод, – отозвался Лален.
– Возможно, смерды и голодают, потому что они бездельники и лодыри, они, видите ли, хотят снимать обильные урожаи, а самим лень лишний раз поле проборонить. Но чтобы голод смел коснуться людей благородного происхождения, это уж простите! – воскликнул Артуа. – Впервые после того, как отняли меня от материнской груди, я вынужден довольствоваться столь скудной трапезой.
Обе принцессы жадно, как проголодавшиеся зверьки, смотрели на расставленные на столе яства, которые Артуа поносил с умыслом, желая дать почувствовать кузинам все убожество их теперешнего удела. На глаза Бланки навернулись слезы. Трое лучников, как зачарованные, не могли отвести взгляда от соблазнительной картины.
Толстый Гийом, раздобревший разве что на ржаной похлебке, обычно прислуживал коменданту во время трапезы, и потому он робко приблизился к столу с намерением нарезать хлеб.
– Не смей прикасаться к хлебу своими грязными ручищами! – заревел Артуа. – Без тебя нарежем. А ну, катитесь отсюда, пока я вас не вышвырнул!
Конечно, можно было позвать для услуг Лорме, но Робер свято чтил сон своего телохранителя – пожалуй, единственное, что чтил он на этом свете. Можно было также кликнуть кого-нибудь из конюших, но Артуа предпочитал действовать без свидетелей.
Когда лучники исчезли за дверью, он обратился к принцессам.
– Придется, видно, и мне понемножку привыкать к тюремной жизни, – сказал он тем шутливым тоном, каким и в наши дни говорят избалованные богатством люди, когда им приходится самим принести из кухни блюдо или вымыть тарелку. – Как знать, – добавил он, – возможно, в один прекрасный день вы, кузиночки, чего доброго, запрячете меня в тюрьму.
Он подвел Маргариту к единственному стулу.
– А мы с Бланкой посидим на скамье, – сказал он.
Затем разлил вино и, подняв чарку, обратился к Маргарите:
– Да здравствует королева!
– Не насмехайтесь надо мной, кузен, – умоляюще сказала Маргарита. – Это невеликодушно с вашей стороны.
– Я вовсе не насмехаюсь, и примите мои слова так, как их должно принять. На сей день, насколько мне известно, вы еще королева, и я просто желаю вам долгой жизни.
Вслед за этими словами воцарилось молчание, ибо принцессы и их гость принялись за еду. Будь на месте Робера любой другой человек, он неминуемо почувствовал бы жалость при виде этих двух женщин, набросившихся на еду с жадностью уличных побирушек.
В первую минуту Маргарита и Бланка старались еще хранить за столом равнодушный вид, как то предписывает светский этикет; но голод оказался сильнее правил утонченного воспитания, и теперь они усердно работали челюстями и останавливались лишь затем, чтобы перевести дух между двумя глотками.
Артуа подцепил зайца на кончик кинжала и поднес к огню, чтобы разогреть жаркое. Поглощенный этим занятием, он, однако, краешком глаза поглядывал на своих кузин и еле сдерживал смех, рвущийся из его глотки: «А что, если взять да поставить миски с едой прямо на землю, ей-богу, они опустятся на четвереньки, все половицы вылижут».
Принцессы не только ели, но и пили. Пили вино из подвалов коменданта Берсюме, пили с таким видом, словно желали вознаградить себя за семь месяцев лишений, когда приходилось утолять жажду одной холодной водой. Щеки их разгорелись неестественным румянцем. «Они, пожалуй, еще разболеются, – думал Артуа, – и этот праздник, того и гляди, кончится для них желудочными коликами».
Но и сам он ел за целый легион. Недаром о его непомерном аппетите ходили легенды, и каждый кусок, который он непринужденно посылал себе в рот, обыкновенный человек смог бы проглотить, лишь разрезав предварительно на четыре части. Даже гусиные полотки ел он с костями, словно то была маленькая пичужка. Робер смиренно извинился перед дамами, что не рискует расправиться подобным манером с костями, оставшимися от зайчатины.
– Заячьи кости, – пояснил он, – слишком остры и могут прорвать человеку внутренности.
Когда голод был утолен, Робер взглянул Бланке в глаза и указал ей кивком на дверь. Та безропотно поднялась с места, хотя ноги отказывались ей служить, голова кружилась и мучительно хотелось одного – немедленно добраться до постели. Глядя на нее, Робер впервые за все свое пребывание в Шато-Гайаре ощутил какое-то почти человеческое чувство. «Если она сейчас попадет на холод, – подумал он, – непременно помрет от удара».
– У вас-то хоть тоже затопили? – спросил он.
– Да, спасибо, кузен, – отозвалась Бланка. – Наша жизнь…
Но ее слова прервала самая вульгарная икота.
– …наша жизнь действительно переменилась благодаря вам. Ах, я так вас люблю, кузен, так сильно люблю. Вы ведь скажете Карлу… ведь скажете, что я его люблю, пусть он простит меня, раз я его так люблю.
В эту минуту Бланка искренне любила весь род людской. Она опьянела от выпитого вина и с трудом взобралась к себе по лестнице, оступаясь на каменных ступенях. «Жалко, что я не приехал сюда поразвлечься, – подумал Артуа, – эта не особенно бы долго сопротивлялась… Напоите хорошенько любую принцессу – и через полчаса вы не отличите ее от обычной потаскушки. Да и другая, на мой взгляд, вполне готова!»
Робер подбросил в камин толстое полено, повернул к огню стул Маргариты, наполнил чарки вином.
– Ну, кузина, – начал он, – думали ли вы над моим предложением?
– Думала, Робер, долго думала. И боюсь, что мне придется отказать вам.
Эти слова Маргарита произнесла несвойственным ей кротким тоном. Казалось, ее совсем разморило от тепла и вина, и голова ее невольно клонилась на грудь.
– Послушайте, кузина, вы говорите просто безрассудные вещи! – возмутился Робер.
– Отнюдь нет! Боюсь, что мне придется вам отказать, – повторила Маргарита слегка насмешливым тоном, чуть-чуть растягивая слова.
Робера даже передернуло от нетерпения.
– Маргарита, выслушайте меня хорошенько, – промолвил он. – Согласиться на мое предложение – для вас прямая выгода. Людовик от природы нетерпелив и готов на все, лишь бы получить немедля то, что ему загорелось получить. Сейчас или никогда. Вряд ли вам еще представится в будущем столь выигрышный случай. Согласитесь подтвердить то, что у вас просят. Ваше дело не будет разбираться Святейшим престолом; оно пройдет через епископский суд города Парижа, который подчинен Жану де Мариньи, архиепископу Санскому, а его – не беспокойтесь – сумеют поторопить. Не пройдет и трех месяцев, как вы получите полную свободу.
– Или же?
Маргарита сидела, слегка нагнувшись над пламенем камина, протянув обе руки к его живительному теплу. Шнурок, стягивавший вырез рубашки, ослабел, и кузен мог беспрепятственно любоваться ее шеей. Но Маргарита, казалось, не замечала этого. «А у нашей разбойницы и сейчас грудь хоть куда», – подумал Робер.
– Или же? – повторила Маргарита.
– В противном случае ваш брак, душечка, все равно будет аннулирован, ибо не так уж трудно найти мотив для того, чтобы аннулировать королевский брак, – небрежно ответил Артуа, которого в эту минуту куда больше интересовало то, что он видел, нежели то, что он слышал. – Особенно если у нас будет папа…
– Как? Значит, папы до сих пор нет?! – воскликнула Маргарита.
Артуа досадливо прикусил губу: он совершил непростительный промах. Как мог он думать, что заключенная в четырех стенах крепости Маргарита знает то, что знает весь мир, – другими словами, что со дня смерти Климента V конклав так и не решился назвать нового претендента на папский престол! Какое мощное оружие дал Робер в руки врага! Недаром же так живо откликнулась на его слова Маргарита, которая, видно, вовсе не столь пьяна, как хочет казаться.
Поняв, что ошибка уже совершена, Робер попытался обернуть ее себе на пользу и смело повел игру, в которой не знал соперников, – игру в прямодушие.
– Конечно, вам это на руку! – воскликнул он. – И это-то я и хотел вам дать понять. Как только наши пройдохи-кардиналы, у которых чести не больше, чем у барышников на ярмарке, продадут свои голоса и договорятся между собой, вы Людовику будете уже не нужны. Вы добьетесь только одного: Людовик возненавидит вас еще больше и заточит здесь навсегда.
– Да, но пока нет папы, без моего согласия ничего поделать нельзя.
– С вашей стороны глупо так упорствовать.
Робер подсел к Маргарите, обнял ее за шею, начал осторожно гладить плечо.
Прикосновение этой сильной руки, казалось, взволновало Маргариту. Уже давно, слишком давно ее не касалась мужская рука!
– Вам-то какая выгода от моего согласия? – кротко спросила она.
Артуа нагнулся, и губы его коснулись ее темных кудряшек.
– Я ведь люблю вас, Маргарита, вы сами знаете, я всегда вас любил. А сейчас наши интересы совпадают. Вам нужно обрести свободу, а я хочу угодить Людовику и тем добиться его расположения. Так что, как видите, мы с вами союзники.
С каждым словом рука Робера все смелее ласкала плечи королевы Франции и, не встречая сопротивления с ее стороны, беззастенчиво касалась груди. А Маргарита, откинув головку на мощную длань своего родича, погрузилась в какие-то свои мечты.
– Разве не жалко, что столь великолепное тело, такое нежное и совершенное, лишено самых естественных развлечений? Дайте согласие, Маргарита, и в тот же день я увезу вас с собой, далеко от этой проклятой тюрьмы: сначала я доставлю вас в какой-нибудь монастырь, где не придерживаются особо строгого устава и где я смогу часто посещать вас и вас охранять… Что вам, в самом деле, стоит объявить, что ваша дочь не от Людовика, ведь вы никогда не любили своего ребенка?
Маргарита вскинула на Робера томный взор и произнесла страшные слова:
– Если я не люблю свою дочь, не лучшее ли это доказательство того, что она рождена мной от мужа?
С минуту Маргарита сидела молча, устремив мечтательный взгляд куда-то вдаль. В очаге с грохотом рухнули обгоревшие поленья, и поднявшиеся вихрем искры на минуту осветили всю комнату. Вдруг Маргарита расхохоталась, обнажив в смехе маленькие белые зубы; нёбо и язычок у нее были совсем розовые, как у котенка.
– Почему вы смеетесь? – спросил Робер.
– Меня рассмешил здешний потолок, – ответила Маргарита. – Я только сейчас заметила, что он как две капли воды похож на потолок в Нельской башне.
Артуа поднялся с места. Он был поражен, но не мог подавить чувства невольного восхищения перед этим неприкрытым цинизмом, смешанным с хитростью. «Вот это женщина!» – подумал он.
Теперь Маргарита глядела во все глаза на своего гостя, оценивающим взглядом окинула она его огромную фигуру, загораживающую камин и прочно водруженную на могучих, как ствол дуба, ногах. Отблески пламени играли на его красных сапогах, в полумраке комнаты причудливо вспыхивали то золотые шпоры, то серебряный пояс. Если и пыл его так же велик, то вполне можно забыть лишения и горести полугодового затворничества.
Робер легко поднял ее со стула, привлек к себе.
– Ах, кузина, – проговорил он. – За меня, вот за кого вам следовало бы выйти замуж или, по крайней мере, взять меня себе в любовники вместо того щенка-конюшего. Мы с вами были бы счастливы, и ваша судьба не сложилась бы так печально.
– Охотно верю, – шепнула она.
Артуа продолжал держать Маргариту за талию, и ему подумалось, что еще мгновение – и она потеряет ясность мысли.
– И сейчас еще не поздно, – в тон ей шепнул он.
– Возможно, вы и правы, – ответила она прерывистым голосом, в котором прозвучала несвойственная ей покорность.
– Так давайте же сначала покончим с этим письмом, чтобы ничто не мешало нам думать друг о друге. Кликнем капеллана, он ждет внизу.
Резким движением Маргарита высвободилась из объятий гиганта.
– Кто ждет внизу? – вскричала она, и глаза ее загорелись гневом. – Ах, кузен, неужели вы и впрямь считаете меня такой дурочкой? Вы, видно, решили действовать со мной на манер тех девиц, которые уверены, что мужчина в их объятиях лишается собственной воли. Но вы забыли только одно: в таких делах женщина сильнее мужчины, да и сами вы к тому же еще только подмастерье в любовной науке.
Выпрямив свой стройный стан, она бросала ему вызов прямо в лицо и вдруг, как бы вспомнив о чем-то, нервным движением рук затянула шнурок у ворота рубахи.
Напрасно Робер пытался уверить Маргариту, что она его не так поняла, что он действовал единственно во благо ей, что их разговор принял такой оборот совершенно неожиданно для него самого, что он совершенно случайно вспомнил о том, что несчастный капеллан мерзнет там на лестнице…
Маргарита смотрела на гиганта презрительно-насмешливым взглядом. Вдруг он схватил ее на руки и, не обращая внимания на отчаянное сопротивление, понес свою жертву к постели.
– Нет, я все равно не подпишу! – кричала Маргарита, стараясь вырваться из его железных объятий. – Если вам угодно, можете действовать силой, я, конечно, слабее вас и не могу сопротивляться, но я расскажу капеллану, расскажу Берсюме, сумею довести до сведения Мариньи, какого посланца они направили ко мне, как подло вы воспользовались моим состоянием.
Робер отпустил свою добычу; он дошел до полного бешенства и с трудом удержался, чтобы не надавать Маргарите пощечин.
– Никогда, слышите, никогда, – продолжала она, – никогда вы не принудите меня заявить, что моя дочь не от Людовика, ибо, если Людовик умрет, чего я желаю всей душой, моя дочь наследует французский престол, и тогда вам всем придется считаться со мной как с королевой-матерью.
Несколько мгновений Артуа стоял в нерешительности. «А ведь чертова шлюха правильно рассудила, – думал он, – и если выйдет так, как она надеется…» Укрощенный ее словами, Робер смирился.
– Шанс невелик, – рискнул, однако, заметить он.
– Велик или мал, другого у меня нет, и я не желаю упускать его.
– Как вам будет угодно, кузина, – ответил Робер, направляясь к двери.
При мысли о двойном поражении он не мог сдержать ярости, кипевшей в сердце. Вихрем слетел он вниз по лестнице и увидел на нижней площадке капеллана, еле живого от холода, смиренно поджидавшего графского зова с пучком гусиных перьев в руке.
– Ваша светлость, – начал монах, – так не забудьте же сказать брату Рено…
– Конечно не забуду, – прогремел в ответ Артуа, – скажу ему, что вы настоящий осел, милейший братец! Не знаю, черт бы вас побрал, где это вы находите слабые места у ваших исповедниц.
Потом он зычно крикнул:
– Эй, конюшие! Седлать коней!
Перед ним как из-под земли вырос комендант Берсюме в своем железном шлеме, с которым он так и не расставался с самого утра.
– Какие будут распоряжения, ваша светлость? – спросил он.
– Каких тебе еще распоряжений? Исполняй те, что были даны раньше.
– А моя мебель?
– Плевать я хотел на твою мебель!
Конюший уже подвел к Роберу великолепного нормандского скакуна, Лорме придерживал стремя.
– А деньги за обед, ваша светлость? – осмелился напомнить Берсюме.
– Пусть раскошеливается мессир Мариньи, требуй с него свои деньги! Эй, живо опускайте мост!
Одним рывком Артуа вскочил в седло и с места поднял коня в галоп, за ним поскакала его свита.
Вскоре кавалькаду поглотила ночная мгла, и только искры, высекаемые конскими копытами, отмечали путь всадников, спускавшихся к долине по склонам утеса.
