Морин Орт
Убийство Джанни Версаче
Епископская школа
«В Епископскую! Я иду в Епископскую!» – Эндрю Кьюненен был в экстазе. Его приняли в самую престижную из частных школ Сан-Диего – расположенную в элитном районе Ла-Хойя Епископскую школу[7]. Он не мог скрыть своего радостного возбуждения от одноклассников по «Бонита Виста Джуниор Хай».
Идея отправки в Епископскую принадлежала по большей части самому Эндрю и его матери. Марианна разослала его заявления по лучшим частным школам, полагая, что Эндрю заслуживает того, чтобы там блеснуть. Стоимость обучения в Епископской как раз тогда подскочила с 4000 до 6200 долларов в год, а стипендию на обучение удавалось получить единицам, да и сумма этого финансового вспомоществования обычно не превышала полутора тысяч в год. Для Кьюнененов обучение сына в Епископской означало внушительную финансовую жертву. Но для Эндрю в который раз было сделано исключение, ведь он особенный и ему нельзя ни в чем отказывать.
Эндрю очевидным образом не терпелось отправиться в Епископскую и «воочею [sic!] увидеть увитые плющом стены, просторные классы, учителей, похожих на мистера Чипса и мисс Джин Броди»[8]. Заявление туда он написал от руки – сколь убедительное, столь и показательное: «Я всегда представлял себе вашу школу как расположенный на западном побережье аналог Гротона, Дирфилда и т. п.» Дословно! Едва ли кто из одноклассников Эндрю по неполной средней школе «Бонита Виста» на задворках южной Калифорнии вовсе слышал о существовании Гротона и Дирфилда[9], а тут нате вам – «и т. п.»!
Особенно красноречивы ответы Эндрю на вопросы анкеты в разделе «Личные данные о поступающем». На вопрос «Каковы ваши обязанности по дому?» дан ответ: «Никаких». В ответе на вопрос о «факторах, затрудняющих выполнение домашних заданий» единственной помехой названы родные, которые его «всё время дергают и отвлекают». На вопрос о любимом занятии в свободное время Эндрю ответил: «Фанатично люблю чтение. Также нравятся шахматы, одежда, „мерседесы“ и занятия бегом». Своими «особыми талантами и способностями» он назвал «актерское мастерство и способность к иностранным языкам». Среди «прочитанных в этом году книг» указал, помимо весьма традиционных «Над пропастью во ржи» и «Алой буквы», также «Мир глазами Гарпа» и «Отель „Нью-Гэмпшир“»[10], в которых представлены яркие персонажи с нетрадиционной сексуальной ориентацией, и, в довершение, «Генриха V, часть 1»[11]. Далее, в графе ответа на вопрос «Кто чаще всего помогает вам в решении проблем?» Эндрю запросто написал: «Отец Небесный».
Ну и, наконец, все копившиеся в душе Эндрю упования и вожделения на фоне непрекращающейся борьбы с упорно проявляющейся собственной сущностью выплеснулись на бумагу в ответе на вопрос: «Если бы была возможность для исполнения одного-единственного желания, чего бы Вы попросили?» – «Успеха, дом с видом на океан, два „мерседеса“, четырех крсивых [sic!] детей, три красвых [sic!] собаки и хороших отношений с Богом». В общем, юноша хотел всего и сразу.
Поступление в Епископскую школу изменило жизнь Эндрю самым фундаментальным образом. Он оказался в среде преуспеяния и роскоши, способной вдохновить целеустремленных поучиться у других умению воплощать в жизнь кое-что из своих мечтаний. Но Эндрю с детства привык получать всё от жизни даром, а не ценой собственных трудов, – и вместо благодарности судьбе затаил обиду на нее. «В старших классах Эндрю отличали быстрый ум, открытость и амбициозность, он легко завязывал приятельские отношения и демонстрировал какое-то по-средиземноморски чувственное жизнелюбие. Но всё это омрачалось негативными и потенциально взрывоопасными темными глубинами, – рассказывает один из преподавателей. – Был в нем, к примеру, пласт слежавшейся зависти. Эндрю тайно ревновал одноклассников к их богатству и образу жизни, и от этого раздражителя ему было просто некуда деваться».
Хотя в Епископской школе сил на нравственное воспитание не жалели, это лишь распаляло затаившуюся в Эндрю злость и вполне уже сформировавшуюся склонность прикидываться не тем, кто он есть на самом деле. Внешне Эндрю представал юношей броским и ярким, бойким и непринужденным; в душе же он испытывал глубокую неуверенность в себе, беззащитность и беспокойство относительно того, что о нем думают окружающие. Очень немногие из его новых друзей знали о его филиппинских корнях, и практически никто – о наличии у него брата и сестер. Никто из его родных в школе так ни разу и не появился. А чтобы тревога и озабоченность не всплывали на поверхность, он всё больше маскировал их блефом и бравадой, вел себя всё бесшабашнее и развязнее. «Натурально из тех, кто ради прикола способен абажур себе на голову нахлобучить», – вспоминает его бывшая одноклассница Сара Колман Джордан. Девиз школы «Простота, правдивость, покой» никак не вязался с образом Эндрю Кьюненена. Но это не мешает сегодня его матери возлагать всю вину за грехопадение Эндрю на дурное влияние «скверного окружения» в Епископской школе.
Основанная в 1909 году Епископальной церковью в качестве школы-пансиона для девочек, Епископская школа размещается на территории архитектурно-исторической достопримечательности – в комплексе выстроенных в каре зданий в стиле старинной испанской миссии, над которыми высится колокольня, куда студенты иногда забираются тайком, чтобы с ее высоты полюбоваться захватывающим дух видом на Тихий океан. Построена школа на шикарном участке, пожертвованном одним из членов семьи Скриппсов, стоимостью в половину всей их газетной империи. По соседству расположены Институт океанографии имени Скриппса и Институт биологических исследований имени Солка[12], и вся эта местность славится непревзойденной красотой.
Ла-Хойя[13] – самый северный эксклав города Сан-Диего – гнездится бусами цветущих палисадников на нескольких милях ухоженных террас над живописнейшим берегом. Позиционируя себя «курортом на взморье» в духе Французской Ривьеры, Ла-Хойя всегда была синонимом пышного изобилия и ландшафтно-пейзажного волшебства: испещренные солнечными бликами бухточки, белоснежный песок, морские львы, принимающие солнечные ванны бок о бок с отдыхающими. Бронзовые от загара серфингисты, устраивающие шоу в волнах, накатывающихся на кромку пляжа, где прогуливаются в полосе прибоя, закатав штанины до колен, молодые ученые-стипендиаты расположенных по соседству резервуаров мысли.
Вот только Ла-Хойя – куда более обособленное от окружающего мира и раздробленное на изолированные островки местечко, нежели любой из курортов Лазурного берега. До 1950-х годов «черным» тут не давали появляться за пределами двух улиц, выделенных для проживания горничных и шоферов; евреев сюда не подпускали близко по молчаливому всеобщему уговору вплоть до 1970-х годов; ну а что до геев, то даже самые состоятельные из них вынуждены еще и сегодня жить здесь, мимикрируя под натуралов. Да и о чем тут вообще говорить, если у Эндрю в классе имелся клуб «Республиканцы против социальных пособий».
В выигрышном положении были студенты из местных, которые в равной мере чувствовали себя свободно и раскованно как в стенах школы, так и на улицах родной Ла-Хойи, – и вот этой-то легкости Эндрю ни впитать, ни перенять, ни хотя бы изобразить никак не удавалось. Слишком глубоко он был уже к тому времени озабочен своим имиджем и слишком нечестен, чтобы хоть единожды отпустить тормоза, – хотя и заглушал свои страхи неистовыми выходками и постоянным истерично-громогласным выражением своих эмоций. Но, сколько он ни старался, так и не овладел в совершенстве безмятежной ловкостью повадок уроженцев здешних мест. И всё это, отметим, происходило в эпоху Рейгана, в самый разгар восьмидесятых, под всё это «давай-давай» из динамиков, на пике избыточного потребления как вершины стиля. Другие учащиеся Епископской школы – девочки в плиссированных клетчатых юбках и мальчики в синих блейзерах, – хотя и были родом в основном из окрестных мест, внутренне разительно отличались от Эндрю.
Руководство Епископской школы и ее студенты всячески стремились принизить значимость элитарного статуса своей школы, что «почти что» убедили себя, что «быть бедным – это круто». Так-то оно так, конечно, но под «бедностью» ученики школы понимали «всего лишь» миллионные состояния. Семья Эндрю же относилась к ущербному в местном понимании подавляющему большинству, 99,5 % рядового народонаселения страны, у которого этого самого «всего лишь одного миллиона» близко нет и быть не может. В глазах Эндрю его одноклассники, похоже, находились где-то в недосягаемой дали, на острове обетованном.
Изнутри же, если уж ты туда сподобился попасть, Епископская школа предстает обителью терпимости и либерализма (не в политическом смысле, понятно), ведущей затворническую, самодостаточную жизнь, будто в коконе. Эндрю стал частью единого организма школы, полагающего за данность, что всякий, кто удостоился чести войти сюда и стать «одним из нас», не просто дружит с мозгами, но, само собой, еще и искушен к пятнадцати годам как тридцатилетний и давно успел пресытиться всякими глупостями наподобие горных лыж, спортивных авто и каникул в Европе. Фактически, Эндрю вот-вот предстояло дебютировать на балах, начать посещать изысканные рестораны, участвовать в вечеринках, устраиваемых местными одноклассниками в их сногсшибательных особняках. Красивая жизнь в условиях изобилия материальных благ, стремление к которой привил ему отец, обыденно шла теперь своим чередом прямо у него перед глазами, на расстоянии вытянутой руки. Как же неистово жаждал Эндрю приобщиться к этому заколдованному узкому кругу – но ведь он не принадлежит к нему по праву рождения… А тогда почему бы хотя бы не попробовать притвориться, что принадлежит? «Он все время что-то строил из себя и постоянно педалировал, что родом из очень и очень высококультурной семьи, – рассказывает бывшая одноклассница Ким Бёргарт-Уэйр. – Поскольку он был не из Ла-Хойи, где все семьи друг про друга всё знают, то проверять, правду он говорит или нет, никто просто себе за труд не брал».
Действительно, многие находили Эндрю ярким и эрудированным. Он был способен, как снежками, закидать кого угодно уймой разрозненных деталей и фактов, которые невероятным образом ухитрялся удерживать в памяти. При этом он умел не только говорить, но и слушать. Особенно хорошо у него получалось принимать к сведению то, что интересно собеседнику, и тут же «выкраивать под это какой-нибудь случай». Девушек, которых в этом возрасте никто комплиментами особо не баловал, Эндрю щедро ими одаривал.
Одним из любимых преподавателей школы был завуч старших классов доктор Отто Мауэр, бывший католический священник из итальянского Лугано, сложивший церковный сан ради женитьбы. Эрудированный и изысканно-утонченный Мауэр проповедовал ученикам идеалы эпохи Возрождения. Курсы истории искусств и этики он преподавал настолько завораживающе, что эти предметы, а также архитектура вскоре страстно полюбились Эндрю, и он сделался при Мауэре кем-то вроде служки, будто вспомнив детский опыт исполнения роли мальчика при алтаре. Священническую стезю Эндрю почитал за способ обеспечить себе, не прилагая особых трудов, шикарную жизнь в Риме, в окружении прекрасных произведений монументального зодчества и церковно-прикладного искусства.
Юноша с жадностью поглощал журнальное чтиво, особенно глянцевые издания, претендующие на то, что они приоткрывают завесу тайны, которой пытаются оградить себя от посторонних глаз обитатели шикарного бомонда, частью которого он мечтал со временем сделаться. Как-то раз в GQ ему попалась статья о мужских клубах в Англии, заставившая Эндрю крепко задуматься. И уже вскоре они на пару с Мэтью Рифатом попросили доктора Мауэра возглавить на правах председателя учрежденный ими Джентльменский клуб, под предлогом заседаний которого стали время от времени по понедельникам застилать школьными скатертями и сервировать серебром составленные в классе столы и втроем обсуждать актуальные проблемы изящных искусств и философии.
Другим эталоном для Эндрю служили Франция и Англия двадцатых-тридцатых годов XX века – в частности, и потому, что Эндрю считал межвоенную эпоху по обе стороны Ла-Манша «голубым раем». Любил невзначай обронить в разговоре что-нибудь по-французски, хотя ни французского, ни любого другого иностранного языка выучить не сподобился, что не мешало ему заявлять, что он свободно владеет несколькими[14]. Обожал музыкальную комедию «Виктор/Виктория» с Джули Эндрюс в роли певицы-травести, выдающей себя за певца в Париже 1930-х годов. «Пусик, я на взводе!» – бывало, приветствовал он Рейчел Рифат в школьных коридорах достоверно спародированной фразой из этого фильма. Ничуть не меньше фанател от оскароносного фильма «Огненные колесницы» – оды двум британцам – триумфаторам Олимпийских игр 1924 года в Париже. Ну и слов нет для описания всего того восторга, в который привел Эндрю телесериал «Возвращение в Брайтсхед» по мотивам одноименного романа Ивлина Во – ведь там настолько живо воскрешались картины цветущего Оксфорда двадцатых годов, что так и хотелось представить себя в образе Себастьяна Флайта – богатого, красивого, трогательного аристократа-католика. В подражание этому герою Эндрю повадился повсюду в стенах Епископской не расставаться с плюшевым мишкой, которому дал подобающее имя Бычок. А еще ему полюбилось, подражая страдающему нарушением дикции эстету Энтони Бланшу всё из той же книги, цитировать к месту и не к месту строки из «Бесплодной земли» Т. С. Элиота: «Я, всё п-претерпевший Тересий <…>. П-прикован я к этому л-ложу отныне – а ведь я восседал и п-под самыми стенами Фив, и во тьму п-преисподней спускался…» Вся личность Эндрю формировалась как pastiche[15]. Он жил чьей угодно жизнью, но только не своей собственной.
На первом году обучения Эндрю близко сошелся с яркими и много поездившими по миру одноклассниками-двойняшками Мэтью и Рейчел Рифат. Рейчел же Эндрю впервые признался, что он гей. «Поверить не могу. Сразил наповал», – написала она в своем дневнике. Хотя он и не был ее парнем, Рейчел сочла нужным сообщить Эндрю, что очень надеется на то, что он просто так глупо пошутил.
– Без шуток, – ответил он.
– И каково тебе целоваться с девушкой в таком случае? – поинтересовалась Рейчел.
– А вот таково же, наверное, как и тебе целоваться с девушкой. Мерзопакостное ощущение.
За исключением семьи, которую он старательно не подпускал к участию в стандартных для родителей школьных делах и мероприятиях, всем остальным Эндрю стал постепенно навязывать стойкое представление о себе как о голубом, и поведение его постепенно становилось все более неистовым и эпатажным. Преподавательский состав Епископской, отметим, не просто терпеливо сносил вызывающее поведение Эндрю, но и подчеркнуто настаивал на добродетельном проявлении в его адрес столь вразумляющих качеств, как благожелательность и терпимость, вежливость и корректность. Некоторые преподаватели позже признались, что Эндрю был первым откровенным гомосексуалом не только в их педагогической практике, но и просто встреченным в реальной жизни.
Эндрю быстро понял всю выигрышность исполнения роли «воспаленного педика» с точки зрения обретения всеобщей известности, в которой он столь отчаянно нуждался. Одноклассник Джонатан Майнер вспоминает: «Если народ его подкалывал насчет того, что он гей, у него всегда была наготове обратка. В конце-то концов, главное – привлечь к себе внимание, а остальное его мало тревожило». Одноклассники по отношению к нему разделились. Большинству он скорее нравился, и они вспоминают, какой он был изысканный, щедрый, душевный и заботливый; но некоторые твердо считали его поведение убогим и достойным разве что сожаления. «Не знаю, чего именно он этим добивался, но он явно получал желаемое, потому что становился всё хуже, всё шумнее, всё назойливее», – вспоминает один из последних. «Слышно его бывало с другого конца коридора, но с ним было весело – так же весело, знаете, как забавно бывает при виде крушения поезда или эпатажного забега по улице в голом виде, – вспоминает Мэтью Рифат. – Это нечто из ряда вон, это жесть, но глаз оторвать невозможно, ведь весело же».
В любом рейтинге своего класса Эндрю ни разу не выпадал из первой двадцатки. У доктора Мауэра получил отличную оценку по факультативному продвинутому курсу истории искусств благодаря небывалой легкости, с которой ему давалось запоминание всяческих фактографических деталей, касающихся любых отдельно взятых произведений живописи. По этике от доктора Мауэра он также получил «отлично», что доказывает, что хотя бы в теории он смог усвоить нравственные принципы. Вот только они вскоре потерпели в его душе сокрушительное поражение в неравной битве с численно превосходящими их силами врожденных и благоприобретенных слабостей.
«Эндрю отчаянно хотел бы обладать такого же рода умом, прозорливостью и рассудительностью, какие в полной мере были присущи доктору Мауэру, но он хотел получить их незамедлительно, – говорит Мэтью Рифат. – Он хотел наслаждаться искусством, культурой, знакомством с важными людьми. Но его тоска по всему этому далеко опережала возможности его ума и интуиции – и выплескивалась в напускную пафосность: глядите, вот он я! Смотрите, какой я неотразимый и яркий, как всем со мной весело, – так позовите же меня на свой ужин! С Эндрю было крайне интересно общаться, но не менее интересно было за ним и наблюдать – и, в общем, становилось ясно, что он все время лицедействует. Без этого грош ему цена. Ни здравомыслием, ни деловой хваткой он не обладал, а потому и не способен был добиваться желаемого».
В последние два года учебы в Епископской школе круг друзей Эндрю заметно расширился – он потянулся к более светской тусовке, в которой кое-кто имел и репутацию «нариков». Употребление наркотиков и алкоголя было делом обычным среди определенного контингента учащихся Епископской, и, как только Эндрю получил водительские права, он сразу же стал задерживаться в городе до глубокой ночи, нередко наведываясь в парк Бальбоа, общеизвестное место сбора гей-тусовки. Эндрю любил считать себя полноправным членом гламурной «испорченной молодежи», представители которой ярко представлены в лице вечно обдолбанных богатых деток в романе Брета Истона Эллиса «Ниже нуля». Ему нравился принцип «жить быстро, умереть молодым»[16].
Вероятно, из-за крайне завышенных ожиданий родителей и собственного католического воспитания Эндрю так и не смог заставить себя признаться дома в том, о чем вне дома говорил откровенно: что он гей. Дабы дополнить свою репутацию человека безбашенного еще и реноме опасного отморозка, Эндрю стал регулярно прихватывать с собой в школу пистолет. Держал он его, правда, в машине, но некоторым одноклассникам показывал, иногда с пояснением, что пистолет ему выдал отец для самообороны.
Ближе к окончанию средней школы все в классе были поглощены подготовкой к поступлению в колледж. Эндрю же хранил гробовое молчание. На единых вступительных экзаменах он набрал 1190 баллов – неплохо, но недостаточно для получения стипендии на обучение в ведущих университетах. Между тем характеристика ему Епископской школой была выдана просто-таки блистательная: «Эндрю – настоящий интеллектуал с отменным чувством юмора и небезразличный к окружающим человек. Он прекрасно ладит со взрослыми, умеет блестяще рассуждать об истории и культуре, способен мыслить широко и глубоко. Будучи натурой независимой, изредка позволяет себе потакать своим прихотям, а по временам утрачивает интерес ко всем прочим предметам, кроме любимых. Обладающий всесторонней индивидуальностью, Эндрю привнесет оживление в жизнь кампуса любого колледжа! <…> Все мы стоя аплодируем его оригинальности, одержимости идеями и богатству воображения». Аплодисменты аплодисментами, вот только отец Эндрю к тому времени изрядно поиздержался, и любимый сын, вероятно, начал осознавать, что денег на его отправку в какой бы то ни было университет не предвидится, потому и стал уклоняться от разговоров о следующем шаге в жизни.
На протяжении всей учебы в старших классах Эндрю не стеснялся обсуждать образ жизни богачей и знаменитостей, в круг которых ему так хотелось бы выбиться и самому, вот только никакого конкретного плана, как это сделать, у него не было. Живя в окружении людей успешных и состоятельных, но страшно тоскуя при этом по вещам куда более утонченным, он пытался преподнести себя в качестве человека, и так вхожего в самые верхи. Но, поскольку трудиться он не желал, зато неистово стремился всё время блистать – вплоть до того, что по временам приходил в бешенство, если на него не обращали должного внимания, – то всё это по совокупности и привело к эскалации его гипертрофированно экстравагантного поведения.
«Именно ярость и придавала ему сил преодолевать неуверенность», – считает Мэтью Рифат. В начале их дружбы, еще совсем мальчишками, Эндрю и Мэтью имели обстоятельную беседу о своих жизненных целях. Эндрю четко сформулировал, что хочет навеки остаться в памяти людей: «Никакой конкретной цели, наподобие того что „хочу стать президентом США и этим запомниться людям“, – отнюдь. Скорее что-то типа „Людям я надолго запомнюсь, но не своими достижениями, а своим поведением и своей яркой личностью“. Для него было очень важно навсегда оставить след в сознании людей, и прежде всего тех, кто на него самого производил неизгладимое впечатление».