Мишель Грирсон
Становясь Лейдой
Что было
Питер прислушивался к тихим шагам: вниз по лестнице, прочь из дома. Посреди ночи. Он сел на кровати, опустил ноги на пол.
Да сколько можно!
Прошло уже несколько месяцев после свадьбы. Уже столько недель привыкания. Налаживания отношений. Осторожной и тщательной навигации. Он пытался читать жену, как читал небо перед выходом на рыбалку. Даже в спокойный и солнечный день вмиг могли набежать грозовые тучи, и небо темнело, и все в ней гремело громами.
Потому что он что-то не так сказал или, наоборот, не сказал. Непонимание росло между ними в тягучие ночные часы, и порой мир переворачивался с ног на голову прямо у него перед носом. Наутро от нее веяло ледяным ветром, и она становилась холодной и отстраненной, словно ей было невыносимо само его присутствие рядом.
Может быть, так и есть. Он вспоминал события прошедшего дня. Что именно вызвало перемену погоды, что подняло штормовой ветер? Не само ли его возвращение из рыбацкого рейса? Она злилась, что его несколько дней не было дома?
Или ей хочется, чтобы меня не было еще дольше?
Он вздохнул. Он не знал. Жена до сих пор оставалась для него загадкой.
Спустившись по лестнице, он взглянул на часы: три часа ночи. Он заметил пустой крючок на стене, где обычно висела ее накидка. Боже правый. Но делать нечего – надо идти за ней. Ее наивность и непонимание опасностей, таившихся в лесу – волки, лоси, медведи, – были поистине обескураживающими.
Он схватил свою теплую куртку с лисьим воротником. Надел башмаки и вышел наружу, в бледное зеленоватое свечение приближающегося рассвета. Дыхание вырывалось изо рта облачками пара. Запах весны – обещание зелени, обещание солнца – не ощущался среди заснеженных полей и голых деревьев. Но уже приближается равноденствие, скоро будет тепло, и им станет легче, им обоим. Она сможет ходить на рынок, рассуждал он. Познакомится с местными женщинами. Может быть, заведет подруг.
Непрошеная и незваная, в голове промелькнула картина: длинные черные кудри.
Нет, сказал он себе. Теперь я женат.
Следы на снегу вернули его к реальности. Следы, уходившие в лес. К тропинке, что вела к водопаду. Его накрыло дурное предчувствие: а вдруг не только бессонница и беспричинная тревожность выгнали жену из дома в глухой ночной час? Вдруг она… ищет? Он попытался выбросить из головы эту вздорную мысль. И все-таки безотчетно ускорил шаг. Едва он вошел в лес, свет вокруг изменился; темнота застала его врасплох. Он ненадолго остановился, давая глазам привыкнуть к густому сумраку.
Как он и подозревал, следы вели прочь от тропинки, в глубь леса. Питер попробовал вспомнить, сколько раз за последние две недели он слышал, как она вставала с постели посреди ночи – слышал и тут же вновь засыпал? Сколько раз он оставлял без внимания тревожные знаки? Как он мог быть таким глупым? Таким слепым?
Это любовь.
Безумие и исступленный восторг, слепящая страсть, отметающая все разумные доводы и сомнения. Любовь, оглушающая и пьянящая. Он влюбился без памяти, сразу и навсегда – бесповоротно и безвозвратно, – такого с ним не бывало еще никогда. Его восхищало в ней все: как она чуть склоняла голову набок, когда не совсем понимала, что он говорит. Как она тихонько хихикала, прикрывая ладошкой рот, словно ей было неловко за собственный смех, словно грешно потешаться над мужем, когда он спотыкается на ровном месте или громко поет, моясь в дождевой бочке. Он любил ее больше всего в этой чертовой бочке – спасибо, Фрейя, что надоумила – единственном месте, где она преображалась, оттаивала и смягчалась, и у него получалось хоть как-то с ней сблизиться. Вдыхать ее запах, прикасаться к ее гладкой коже, ощущать ее вкус. Вбирать ее всем своим существом, наслаждаясь короткими мгновениями чистого счастья.
Она почему-то менялась в воде. Становилась той женщиной, какой он хотел ее видеть всегда. Какой, как ему представлялось, она и была – под всеми колючими взглядами, затяжными периодами недовольного молчания и упорным отказом идти на сближение.
Он верил, что она начала привыкать к новой жизни и что ей, может быть, даже нравится эта жизнь, которую они строили вместе. Он молился, чтобы она полюбила его лишь за то, как он любит ее. Чтобы его необъятной любви хватило для них обоих.
Обогнув по краю большую поляну, он добрался до скалистого утеса, покрытого льдом. Поскользнулся на склоне, но все-таки устоял на ногах. Присев на корточки, прячась среди сугробов, он заглянул через край обрыва.
Она была там, внизу. На коленях в снегу, неподвижна. Она ничего не искала.
Его накрыло волной облегчения, и больше ничто не мешало ему любоваться картиной, открывшейся взору: все застыло, и впрямь как на картине. Даже вода в водопаде замерзла, будто остановилась во времени, превратилась в столб острых сосулек, опасных своей нависающей тяжестью. Он смотрел на нее, завороженный ее неподвижностью. Зачарованный резким контрастом цвета: синеватая наледь студеной ночи покрывала весь мир, кроме ее волос. Грива огненно-рыжих кудрей, как открытая рана, зияла посреди ледяного пейзажа.
А потом он услышал какой-то звук. Тихий всхлип. Он обернулся, решив, что, наверное, где-то сзади лежит раненый зверь. Но нет, это была она, его молодая жена. Она плакала.
Он нахмурился, пытаясь понять. Он думал, она уже справилась со своим горем, причиной которого никогда с ним не делилась. В последние дни – и уже много дней – ее глаза оставались сухими, по крайней мере, ему так казалось. Неужели все дело в нем? Неужели ей с ним так плохо? Он обдумал такую возможность: разве он не обеспечил ее одеждой, крышей над головой, куском хлеба, теплой постелью? Разве он не заботился о ней, не приносил домой рыбу и пряжу, иголки и нитки – и все остальное, о чем она просит?
Что еще нужно женщине, Бога ради?
Он был озадачен. Он хотел запретить ей бродить по ночам, но ему все же хватило ума понять, что запретами ничего не добьешься. Запреты лишь вызывают желание сделать все наперекор. Нет, он будет умнее.
Может быть, ей нужна его твердость, его непрестанная любовь и забота. Уверенность в нем как в кормильце и муже. Со временем она поймет, что нуждается в нем. Со временем она осознает, что желает его так же сильно, как он желает ее. Ей захочется, чтобы их любовь выросла и окрепла. Ей захочется, чтобы у них была настоящая семья.
Да, именно так.
Он сам чуть было не прослезился при мысли о ребенке. Да, вот и ответ. Им нужен ребенок. Он сам будет делать все то же, что делал раньше, и даже больше; он окружит ее нежностью и любовью. На каждом шагу, в каждый миг. Дома, за что бы она ни бралась, он всегда будет рядом. Всегда с одобрением и похвалой. Чтобы она видела, как сильно он ее любит. Чтобы она поняла, что они созданы друг для друга, что это и есть ее жизнь.
Чудо любви воплотится в ребенке.
Он ползком отодвинулся от края обрыва. Довольный своим новым планом, таким простым и понятным.
Пусть себе бродит… Скоро все переменится, и она никуда от меня не уйдет.
Ожидание
Она ждала Питера у горного перевала. На опушке леса, где они втайне встречались, скрывая свою любовь от посторонних глаз.
Она смотрела, как падает снег, первый снег в этом году. Снежинки кружились и падали, таяли на ее длинных черных кудрях. Она распустила волосы для него – ему нравилось, когда она распускает волосы.
* * *
Она ждала. Пока солнце не опустилось за щербатый утес.
Она все ждала и ждала. Пока не пришло понимание.
Он обо мне позабыл.
Что есть
Мама ходит в темноте. Каждую ночь. Легкие, едва различимые шаги. Шелест ночной рубашки на лестнице.
Я сижу на постели, прижимаю к себе мою dukke. Считаю тиканье часов. En, to, tre, fire, fem… [24] Когда дохожу до одиннадцати, внизу тихо хлопает дверь. Я встаю и спускаюсь по лестнице, держа куклу под мышкой. Мы выходим в ночь, не давая себе времени передумать.
Я стою на крыльце, затаив дыхание. Не хочу, чтобы она уходила. Смотрю на небо: пусть опять пойдет дождь. Холодный ветер щиплет кожу, лето кончается. Я дрожу, втянув голову в плечи, щурюсь на фиолетовый свет. Солнце не хочет ложиться спать, точно как мама. Может быть, дождь уложит нас спать.
Мамина белая ночная рубашка плывет через луг – мама уже далеко, на другом конце поля. Я на цыпочках спускаюсь с крыльца. Я иду босиком, от холодной росы сводит пальцы. Надо было надеть башмаки. Но я не хочу потерять ее из виду.
Под ногами расплющиваются какие-то теплые мягкие катышки. Наверное, куриный помет. Но мне все равно. Я бегу в ночь. Высокая трава щекочет мне руки, шелестит – шшш-шшш-шшш, – задевает меня по лицу. И куколку тоже, хотя у нее нет лица. Над головой – только небо. Ни звезд, ни луны. Я стараюсь не думать обо всех ползучих тварях на земле.
Жуки. Червяки. Змеи. Волки. Змеи.
Я бегу все быстрее и быстрее. В траве есть колючки, от них больно ногам. Но я не останавливаюсь. Я бегу, и бегу, и бегу. Не успеваю опомниться, и я уже на другом конце поля. Мама в нескольких шагах впереди. Она останавливается под деревом на опушке, к чему-то прислушивается. Я успеваю пригнуться, затаиться в траве. Я почти не дышу, становлюсь еще меньше, размером с куклу, заставляю себя замереть, как корень дерева под землей. Мама оглядывается. Мое сердце бьется так громко, что она наверняка его слышит. Я сама словно тикающие часы…
Бум-бум-бум… спрячь меня! Боженька, миленький, спрячь меня.
Я крепко зажмуриваюсь; если закрыть глаза, Бог лучше слышит. Так говорит папа. Я жду, жмурюсь еще сильнее – так сильно, что глаза будто вдавливаются в мозги. Я слышу мамино дыхание в студеном воздухе. А потом вдруг не слышу. Я открываю один глаз. Не забываю поблагодарить Бога – и пожалуйста, если не трудно, пусть папа спит крепко-крепко – и только потом открываю второй глаз. Я бегу, как лисенок. Бегу по лесу маминой тенью. Дуновением воздуха у нее за спиной.
Мама отводит руками ветки, пригибается, борется с деревьями, ломится через лес, как медведь. Мне не надо бороться с деревьями. Деревья – мои друзья, я сама – ветер. Лечу, где хочу. Меня чувствуют только листья и кивают в приветствии, когда я крадусь мимо.
Мама останавливается на поляне. Я прячусь за ближайшим деревом, чуть выглядываю из-за ствола, чтобы куколка посмотрела. Мама стоит на коленях, копает яму под большим старым деревом. У нее в руках лопата. Лезвие вонзается в землю, мамина ночная рубашка уже вся в грязи. Ее руки, как две беспокойные зверюшки, роются, ищут… но что? Что может быть спрятано под землей, что настолько ей необходимо? Может быть, она что-то сажает? Ночной сад? Я высовываюсь чуть подальше. Рядом с ней растет кучка земли; а потом комья грязи летят прямо в меня. Надеюсь, случайно. Я снова прячусь за дерево. Ветер пахнет дождем; моя кожа звенит и гудит. Фиолетовый свет за деревьями постепенно становится розовым. Солнце уже просыпается, хотя даже и не ложилось. Как мама.
У нее мало времени – папа скоро проснется.
Надо мной дрожит ветка. Я замираю. И мама тоже. Ворон наблюдает за нами, прячась в тонких ветвях ивы. Наверное, мы его разбудили. Он машет крыльями. Черные перья, черные ветки, черные тени. Черный глаз.
Я хочу писать. И dukke тоже. Я ерзаю, сжимая ноги, роняю куколку на землю.
Мама шепчет себе под нос:
– En fugl[25], Маева. Просто глупая птица.
Ворон пронзительно каркает. Не обращая на него внимания, она снова вонзает лопату в землю.
Hallo[26], ворон. Не обижайся на маму. Она просто устала.
Ворон не отвечает. Зато отвечает ветер: шепчет веткам и листьям, рассказывает им сказки среди зеленых и черных теней. Я чувствую тайны, разлитые в воздухе. Слышу предостережение в вое ветра, но мама не слышит, не слушает. Небо плюется дождем мне на нос. Наверное, дождь тоже хочет рассказать мне сказку.
Мама бранится над вырытой ямой:
– Мерзавец. Лживый ублюдок.
Я ни разу не слышала, чтобы она говорила такие слова. Плохие слова, которые нельзя говорить. Я опять закрываю глаза. Боженька, миленький, прости мою маму. И тут же распахиваю глаза, испугавшись, что Бог может и не узнать маму. Принять за собаку, роющуюся в земле в поисках припрятанной кости. Небо плюется в нее дождем, она вытирает лицо рукавом. А потом снова бранится.
Ворон каркает еще громче.
Открыв рот, я ловлю языком капли дождя, чувствую привкус земли и соли. Мох на древесных стволах поглощает все звуки, кроме маминых слов. Она молится и бранится, бранится и молится. Призывает луну, дождь, землю и море. Фрейю. Фригг. Деву Марию. Иисуса.
– Drite[27]. Где она? Господи боже, где он ее спрятал? Будь ты проклят навеки, Питер Альдестад.
Она прекращает копать и медленно поднимается на ноги. Ее плечи дрожат. Она швыряет лопату на землю.
У меня в животе поселяется странное щекотное чувство. Папа? Что он мог спрятать? Почему мама плачет?
Она бормочет себе по нос:
– И ты тоже будь проклят… Один. – У нее дрожит голос. Ворон срывается с ветки и летит прочь, громко хлопая крыльями. Мама фыркает: – Да, улетай. Все равно помощи от тебя никакой.
Я тебя не виню, ворон. Я тоже хочу улететь.
Я отползаю назад, волоку куколку по земле. Мне очень-очень хочется писать. Дождь становится громче, бьет меня по спине. Велит бежать прочь. Я зарываюсь босыми ногами в мокрую землю. Потихоньку, на цыпочках ухожу.
Лес сияет, умытый дождем. Я цепляюсь за мох и оглядываюсь через каждые два-три шага. К телу липнет намокшая ночная рубашка. Я сама липну к земле, широко растопырив пальцы на ногах. Я – жаба, ищущая себе место, где спрятаться. Я – стрекоза, жужжащая над лужей. Ззззз-ззз-ззз.
И вот я уже на опушке. На другой стороне луга – наш дом. Я делаю глубокий вдох, который перенесет меня через высокую траву и колючки, и мчусь вперед. Из-под сени деревьев под открытое небо. Мои ноги горят и гудят, ступни жжет, как огнем, но мне все равно. Я бегу и бегу. Дождь больно хлещет меня по лицу.
Я с разбегу вскарабкиваюсь на крыльцо, сбивая ноги о края ступенек. Уронив dukke, падаю на пол, сжимаюсь в комочек.
– Чертов мерзавец! – Подтянув колени к груди, я шепчу бранные слова, подслушанные от мамы. Пробую их во рту. – И ты тоже будь проклят, Один.
Как оказалось, браниться приятно. Очень даже приятно. И Бог наверняка не обидится. К тому же он все равно меня не слышит, потому что у меня закрыт только один глаз, и значит, это не считается. Я вытираю лицо рукавом.
Глядя из-под локтя, я вижу ее: мою маму, бредущую через луг. И лишь через секунду соображаю, что мне надо спрятаться. Она словно светится в темноте, лесная нимфа в грязном наряде. У нее в волосах запутались листья и прутики. Ее ночная рубашка порвалась. Ее кожа сияет в лучном свете. Ее ступни не видны, скрыты в траве. Она летит над землей, сквозь полевые цветы и капли дождя.
У нее за спиною, едва различимая, маячит старуха, которую я всегда вижу, хотя больше никто ее не видит. Она плывет в воздухе следом за мамой – белая тень, сотканная из тумана. Она, наверное, тоже промокла, но ее это, кажется, не заботит.
Мама не видит старуху, не видит меня.
Поднявшись на четвереньки, я кружусь на месте, но спрятаться негде.
И тут мне на глаза попадается дровяной короб.
Я подбираюсь к нему, открываю крышку. Короб доверху полон дровами. Места, чтобы спрятаться, нет совсем. Мать Мария и Иисус! На крыльце стоит кресло-качалка, но в нем тоже не спрячешься.
Мама уже совсем близко, я смотрю на нее сквозь столбики перил. Мое сердце колотится громко-громко, заглушая шум дождя. Она все ближе и ближе, и если она увидит меня на крыльце, я даже не знаю, что тогда будет. Я не хочу, чтобы она на меня рассердилась. Почему ей не спится, что ее гонит из дома? Ночью людям положено спать.
Она поднимается на крыльцо.
Я обнимаю себя за плечи. Будь ты проклят, Один! Спрячь меня.
Она замирает на месте. Прислушивается.
В небе грохочет гром.
И вдруг – раз! – я чувствую, как моя кровь, словно дождь, проливается куда-то вглубь. Вглубь меня. Чувствую землю внутри своих костей, пляску ветра и воды, зов дикой природы во всякой твари, большой и малой – вверх и вниз с головы до пят. Я уже не понимаю, где у меня руки, где ноги. Я становлюсь сразу всем – и ничем.
Бабочки и летучие мыши, ветер и полевые цветы, кора деревьев, смех и слова, воронпесокмолоковолкииволчийвойкитыитюлениволныиоблаказвездысолнцелуна. Космостакойбольшойкосмосинетничегокроменего… Я ощущаю на вкус черноту неба, все и ничто расплывается на языке, падает в горло, опорожняет меня изнутри, пока во мне не остается одна пустота. Я слышу, как все живое хрустит челюстями. Жуки в поленнице прогрызают меня насквозь, гонят из этого мира прочь. Мне надо присоединиться к жукам и спрятаться, спрятаться, спрятаться…
Мама поднимает что-то с пола. Нет. Моя dukke! Мама хмурится:
– Лейда?
Ее шепот тонет в шуме дождя. Она замирает на месте, смотрит на дровяной короб с открытой крышкой.
Я смотрю на нее сквозь щепки. Сквозь паутину.
Я – пыль.
Я – пятнышко влаги.
Она бормочет себе под нос, что от усталости ей мерещится всякое, и идет прямо ко мне, смотрит в упор сквозь меня, сжимая в руке мою куколку. Опускается крышка. Звук маминых шагов растворяется в тишине спящего дома.
* * *
Я просыпаюсь замерзшая. Сначала не понимаю, где я, и только потом вспоминаю. Я лежу, вжавшись лицом между дров, в щеку вонзаются щепки. Откинув тяжелую крышку короба, я выбираюсь наружу, стряхиваю с себя пыль и жуков, счищаю липкую паутину. У меня болит шея. Я растираю ее, глядя на луг. Дождь закончил рассказывать свою сказку, и теперь все блестит и сверкает. Все, кроме меня; я – промокшая, грязная личинка, выползающая из ночи. Я не знаю, что произошло, и у меня нет времени на раздумья. Папа скоро проснется, если уже не проснулся. Кое-как вытерев грязные ноги о половик, я медленно открываю входную дверь. Замираю, прислушиваюсь и жду, не раздастся ли в глубине дома звук папиных шагов или, может быть, мама меня позовет. Как звала ночью. Она меня видела или нет?
В доме тихо, лишь тикают старые часы. Тик, тик, тик. Я ползу вверх по лестнице, как паук. Прежде чем я добираюсь до верхней ступеньки, из часов вырывается крошечная деревянная птичка. Хотя она и не издает ни звука, но по-прежнему пугает меня до дрожи. Я снова прислушиваюсь, но ни мамы, ни папы не слышно. Они еще не проснулись. Я пробираюсь на цыпочках мимо их спальни, захожу в свою комнату, закрываю за собой дверь.
Задираю ночную рубашку, сажусь на горшок. Ох, еле успела.
Я закрываю глаза, радуясь, что вернулась домой.
Takk, Один.
Ворон
Ворон сидит на трубе, наблюдает за происходящим внизу. Дождь льет сильнее, но ворона он не заботит, гладкие черные перья легко отталкивают воду. Он должен увидеть, нашла ли она то, что ищет – что искала еще до рождения дочери. Что они оба не могут найти слишком долго.
Иногда ее дух забредает в его сновидения, тоже ищет. Он знает, что ей самой это неведомо. Это просто забава для сестер, прядущих Судьбу. Урд, эта дряхлая старуха, сплела нити трагической саги для них обоих. Но Скульд – чей лик скрыт под вуалью – распускает плетение двух сестер. То, что будет, спасет нас всех. Это значит, что когда-нибудь где-нибудь они оба проснутся в своем истинном облике. Он подождет. Он дождется, когда она исполнит свой долг жены, свой долг матери. Он дождется, когда ее кожа увянет и сморщится, грудь высохнет и обвиснет. Он приветствует неумолимый ход времени. Все это иллюзия, убедительный морок. Он знает, какая она настоящая.
Ему так хочется ей помочь. Он искал всюду, в разных обличьях: кабана, кролика, даже цыпленка. Но ничего не нашел. Сестры умны; они умеют хранить секреты. А муж и ведать не ведает, что ему помогают колдуньи, плетущие судьбы миров.
Девочка выбегает из леса так быстро, будто за ней гонится дикий зверь. Щупленький беловолосый эльф, сплошные коленки и локти. Он вытягивает шею. Его зоркий вороний глаз смотрит пристально, не мигая. Как ни странно, но его ревность давно унялась. Ему интересно за ней наблюдать; она игривая и любознательная, как озорной щенок, и он возвращается вновь и вновь не только ради Маевы, но и ради малышки. Миновало семь лет, и в последнее время он наблюдает за девочкой даже больше, чем за ее матерью.
Уже скоро это дитя неизбежно проявит свою истинную сущность. Ее мать тоже тревожится, тоже ждет знаков, он это видит. Он с нетерпением ждет того дня, когда нездешняя сила Маевы изольется из этой малышки. И тогда все изменится в его пользу, он в этом уверен. Потому что Маева не сможет остаться среди людей, когда станет уже невозможно скрывать странности ее дочери. Ей придется бежать. Бросить дом, бросить мужа. И он будет ждать.
А пока что он лишь наблюдает; ждет, когда вырастут травы, когда деревья сбросят листву. Перемены происходит медленно и незаметно. Девочка ростом меньше козленка, тоненькая и хрупкая; у нее слишком большая голова, слишком большие глаза для такого крошечного тельца. Она не похожа на человеческое дитя, ее красота ошеломляет, тревожит.
Как красота ее матери.
Он перелетает на край соломенной крыши. Девочка падает на крыльцо и шепчет проклятия, но достаточно громко, чтобы он различил свое имя. На языке древнего севера, поражается он. Он посмеивается про себя: надо же, такой мелкий мышонок, а ревет, как медведь.
А вот и Маева выходит из леса. Он ее чувствует прежде, чем видит. Воздух дрожит. Следом за нею, едва различимая в сумраке, бредет старуха. Поблекшая, почти незримая.
Он летит через луг, пролетает в опасной близости от Маевы, едва не задев ее щеку кончиком крыла. Он вдыхает запах ее пота, лучший из ароматов.
Она испуганно пригибается, вскинув руки, чтобы защитить лицо. Старуха растекается туманом, окружает Маеву и укрывает в себе.
Он садится на ветку сосны, исчезая из виду. Девочке хватит времени, чтобы найти место, где спрятаться. Мать ее не найдет, ни о чем даже не заподозрит. В малышке есть бунтарский дух, и это хороший знак: признак силы. Ворон щелкает клювом. Еще раз каркнув напоследок, он поднимается в небо навстречу солнцу, встающему над горизонтом.
Старуха наблюдает за ним с крыльца.
Ребенка не видно нигде.