Мирьяна Новакович
Страх и его слуга
– Хааальт! – прогремело у меня в ушах. Я всполошенно стал оглядываться по сторонам, но не увидел ничего, кроме тумана.
– Хозяин, это стража на воротах.
Я прокричал по-немецки, кто я таков и что мне нужно обратно в Вайсбург.
В ответ раздалось требование назвать пароль.
– Какой еще пароль?
– Не знаешь, так проваливай!
Я глянул на Новака. Он смотрел на меня.
– Теперь мы не можем вернуться в немецкую часть города! Мы не знаем пароль. Ты ничего не сказал насчет пароля. А это была твоя обязанность, обязанность слуги, разузнать все толком.
– Не волнуйтесь так, хозяин. Подождем немного, наверняка из немецкой части города выедет кто-нибудь, кто нас знает, и проведет нас обратно.
– Да кто нас может знать, идиот? Только Шмидлин да Радецки, а уж они-то ни за что не выйдут. То есть Радецки, может, и выйдет, когда выйдет комиссия.
– Ну вот.
– Что, ну вот? А нам что делать, пока комиссия не выйдет? Если она вообще выйдет. Ох, не нравится мне находиться за линией принца Евгения.
8
Некоторое время я так и стоял, взбешенный и беспомощный, и проклинал своего слугу. Ну надо же, какой болван! Туман не рассеивался, темнота – тоже, и дальше, чем на два-три шага, ничего не было видно. Мне казалось унизительным сидеть и ждать рядом с воротами. Ждать всегда унизительно, чего бы ни ждал. Я должен был куда-то направиться, вот только вопрос: куда? И я продолжал молча осматриваться по сторонам, потому что с Новаком говорить мне не хотелось. Но он сам обратился ко мне:
– Хозяин, кто-то едет.
Я ничего не слышал и просто отмахнулся от него. Однако Новак повторил:
– Поверьте, хозяин, кто-то приближается.
Я снова навострил уши и снова ничего не услышал. Бросил на него презрительный взгляд, но он повторил в третий раз, в лучших традициях сербских народных песен:
– Я уверен, что кто-то уже совсем рядом.
И тут из тумана вынырнула пара волов. А за ними повозка, на ней – крестьянин с кнутом. Тройка приближалась по-прежнему беззвучно. Время от времени крестьянин стегал волов, но не было слышно ни свиста кнута, ни звука удара по воловьим спинам.
– А что, если нам поехать с ним? – сказал Новак.
– И куда он нас отвезет?
– Как это – куда, разве вы не слышали, что он спросил нас, не надо ли нам в Дедейское Село?
– Ничего я не слышал. – Похоже, что я тронулся умом. – Впрочем, почему бы и нет?
Крестьянин остановил повозку, мы с Новаком забрались в нее. Я сел рядом с возницей, а Новак – сзади, спиной к нам.
То ли никто не издал ни звука, то ли я перестал слышать. Чувствовал я себя неприятно. А всякий раз, когда я себя так чувствую, я обращаю внимание на детали. Это настолько занимает мое внимание, а вскоре и мысли, что я перестаю что бы то ни было чувствовать. А деталью, которая сразу бросилась мне в глаза, была сумка, которую крестьянин держал у себя на коленях: кожаная, очень потрепанная. В ней было нечто, форму чего я никак не мог распознать.
Ехали мы уже долго, но единственное, что я слышал, были движения, мои и Новака. Туман по-прежнему оставался густым и непроницаемым.
Не будь я тем, кем был, то заподозрил бы, что в этом полном беззвучии замешана нечистая сила. Я, однако, могу подозревать только чистые силы.
Я кашлянул лишь затем, чтобы что-нибудь услышать. Мне казалось, что туман становится все гуще и гуще и что крестьянин направляет волов по памяти, а может, они сами помнят, куда идти, потому что дороги не было видно вовсе. На какой-то момент в тумане что-то блеснуло. Должно быть, луч солнца одолел восток и осветил туман. Но тут же отступил. По-прежнему ничего не было слышно.
Перед нами вдруг возникли небольшие крепостные ворота. Я рассмотрел, что влево и вправо от них тянутся мощные стены. Довольно низкие, чуть выше человека среднего роста, деревянные.
– Это так называемые полевые укрепления, – сказал Новак. – Защищают сербское предместье, которое за линией принца Евгения.
Без всякой видимой или слышимой причины створки ворот распахнулись, и мы проехали через них. В тумане снова что-то блеснуло.
Сразу за воротами тянулась речка, крестьянин посильнее хлестнул волов, и они неохотно вошли в воду. Не успели колеса стать мокрыми, как мы увязли в прибрежной грязи. Крестьянин вертелся на своем месте, он то принимался хлестать волов, то заносил ногу, чтобы слезть с повозки и повести их.
В конце концов он решился сойти в грязь, а я только и ждал этого. Как только он вплотную занялся волами, я схватил сумку. Быстро распустил шнурок и заглянул внутрь.
В сумке была голова сахара.
Я не смог удержаться и отгрыз немного от верхушки конуса. Да, сахар, точно, сладкий, двух мнений быть не может. Я тут же засунул ее обратно в сумку, затянул шнурок и положил на место.
Крестьянин все еще возился с волами. Новак присоединился к нему, и только вместе им удалось заставить волов вытащить наше средство передвижения из грязи. Когда мы выбрались на другой берег, крестьянин и Новак снова сели в повозку.
Проехали еще немного, тут Новак многозначительно сообщил:
– Прибыли.
Мы спрыгнули с повозки, и крестьянин растворился в тумане и темноте.
– Добрый человек этот крестьянин, – сказал Новак.
– Ты же знаешь, я ненавижу добрых людей.
– Однако же вы ехали с ним.
– Точно, но для меня нет большего наслаждения, чем использовать добрых людей в своих целях. Это сладостно во всех отношениях.
9
Я был весьма утомлен и присел на большой камень, лежавший на обочине. Камень был с выпуклостями, сидеть оказалось неудобно, но все же лучше, чем, подобно бродяге, плюхнуться в придорожную пыль. Мне всегда казалось, что господа отличаются от слуг прежде всего тем, что всегда садятся на что-то, как бы неприятно и неудобно это ни было, в то время как слуги вечно садятся во что-то. Новак, ясное дело, подтвердил эту закономерность, и я, глядя на него сверху, спросил:
– Где мы находимся?
– Так в Дедейском Селе.
– А, да. И как далеко мы от Калемегдана?
– Точно вам не скажу, хозяин, сдается мне, что до тех ворот, через которые мы вышли, отсюда чуть больше часа пешком.
«Слишком далеко, – подумал я. – Не следовало забираться в такую даль». Я решил, что самое правильное будет сперва отдохнуть, а может, даже и поспать, меня сильно клонило в сон, ну а уж потом двинуться обратно, в сторону Калемегданской крепости. Тащиться на той повозке не имело никакого смысла. Туман понемногу рассеивался. Фальшивый свет луны сменился настоящим огнем. Я не люблю утро в принципе, поэтому был уверен, что и это меня не обрадует. И пока я размышлял в таком духе, послышались топот конских копыт и выкрики.
– Хозяин, кто-то приближается.
– Сам знаю, – мой великолепный слух вернулся ко мне.
Оглядевшись вокруг, я не обнаружил никакого естественного укрытия. А по перепуганному лицу своего слуги убедился, что и он тоже. Вытащив пистолет, я спокойно проговорил:
– Если это гайдуки, будем драться. А если люди господского звания, представлюсь им.
– Как дьявол или как Отто фон Хаусбург? – спросил мой слуга.
– Болван! Да если я представлюсь как дьявол, кто мне поверит? Подумают, что я ненормальный. Такое со мной уже бывало, и тебе это прекрасно известно. Как же я ненавижу, когда ты строишь из себя простака.
Всадники были уже совсем близко, и стало ясно, что это не гайдуки. На них были кирасы и парики, не оставалось сомнений, что это австрийцы, причем благородного происхождения. Я спрятал пистолет под плащ.
Правда, средний всадник был без парика. У него были очень короткие волосы, можно даже сказать, что голова, сидевшая на бычьей шее, была почти наголо обритой, а кисти рук были такими крупными, что казалось, он смог бы без труда повалить коня. Было заметно, что одежду он натягивал на себя или в спешке, или без должного внимания. Он был весьма и весьма упитанным, но производил впечатление крепкого и сильного. Приблизившись к нему, я увидел шрам, проходивший от левого уха до темени. Оказалось, что он далеко не молод, ему могло быть около пятидесяти.
Слева от него скакал старик. Ни темный парик, ни прямая посадка не могли скрыть его лет. Все на нем сверкало, а пурпурный плащ свисал по бокам его лошади почти до земли.
Третий справа от человека со шрамом был юношей, ему едва ли было больше двадцати. С большими черными усами, по которым я сразу признал в нем серба. На нем была военная форма обер-капитана.
Позади этой тройки скакало еще человек десять, все хорошо вооруженные, а за ними виднелись кони, впряженные в крытые повозки.
По знаку среднего всадника все остановились. Он надолго задержал на мне взгляд, а потом сказал:
– Ты дьявол, собственной персоной!
«Точно», – подумал я, но вслух произнес:
– Куда уж мне до дьявола, я просто Отто фон Хаусбург.
– Меня ты не обманешь. И как мне кажется, у тебя большие трудности. От дьявола такого никто не ждет, но я тебя хорошо знаю.
– Я – граф!
Он расхохотался и крикнул:
– Коня дьяволу!
– И слуге, – добавил я.
– Дьявол и его слуга. Коней, быстро!
Ни он, ни его спутники не представились. А так поступают люди, которые или совершенно уверены в себе, или же совершенно не уверены. Вторые стыдятся и самого своего имени, другими словами, считают себя недостойными того, чтобы иметь имя, первые же убеждены, что их знает каждый.
Я взобрался на кобылу, признаюсь, не без некоторых усилий. Она не хотела слушаться, похоже, не привыкла ходить под всадником. Мы тронулись, я, превозмогая сопротивление кобылы, все остальные – без каких бы то ни было трудностей.
Пока мы, покинув Дедейское Село, скакали в сторону Белграда, я спрашивал самого себя, кто этот человек и что за странный у него отряд. Он, несомненно, был каким-то аристократом, так же, как и другой, в пурпурном плаще. И я решил, что лучшим способом узнать, кто скачет вместе со мной, было бы упомянуть барона Шмидлина и посмотреть, что из этого получится. Так я и сделал:
– Вчера, когда я разговаривал с бароном Шмидлином…
– О, ты разговаривал со Шмидлином? – перебил меня человек со шрамом. – Тогда он наверняка сказал тебе, что ты ни в коем случае не должен обращаться ко мне как к председателю администрации, а только как к регенту Сербии.
Так, значит, это Александр Вюртембергский, король-регент Сербии, великий военачальник принца Евгения Савойского и муж той самой дивной дамы, той исстрадавшейся души.
– Болван этот Шмидлин, – произнес я с удовольствием.
– Да, – рассмеялся Вюртембергский. – Но не вздумай при обращении ко мне упоминать об администрации.
Я ничего не ответил, но подумал, что меня иногда нервирует, как люди ведут себя по отношению ко мне. Люди! Да читают ли эти люди книги, Новый завет, например? Разве там не написано, что я князь этого мира? И разве сказал это не сам их Беззубый, тот поганый еврей, и еще один поганый еврей, Павел? Надо же, не верят даже тому, чему учит их вера. Этот жалкий администратор говорит мне, мне, князю этого мира, как я должен его называть. Я, князь мира, – его, руководителя администрации.
– Ваше высочество, регент Сербии, была ли успешной охота? – спросил я лишь для того, чтобы хоть что-то сказать.
– Я не удовлетворен.
И принялся так подробно описывать мельчайшие подробности охоты, словно речь шла как минимум о сражениях, от которых зависят судьбы империй. Со многими королями и князьями, трибунами и вождями познакомился я в разных странах и в разные времена, и у всех у них была одна общая особенность: они считали свои личные дела и развлечения самым важным на свете, они придавали своим увеселениям, своей охоте, любовным авантюрам и балам самое большое значение и занимались всем этим самым серьезным образом, уделяя при этом своим государствам и народам намного меньше труда и забот.
Он говорил и говорил, но я его не слушал, а так как никакие умные мысли не приходили мне в голову, естественно, до моих ушей доносился разговор между усатым сербом и кем-то из сопровождавшей их свиты. Речь шла о взятии Белграда в 1716 году.
– Крепость должна была пасть до подхода турецкого подкрепления. Понтонный мост через Дунай мы навели быстро, и знаете, кто прошел по нему первым? Наш прославленный принц, регент Сербии Александр Вюртембергский. После этого мы направились к Врачару и выставили первую линию для атаки. Мы без передышки палили из всех имевшихся у нас пушек и один раз даже попали в пороховой склад Нижнего города. Наши инженеры тщательно продумали подходы к стенам крепости. Когда вы хотите захватить город, сражение всегда развивается по одной схеме: обстреливаете из пушек до тех пор, пока не пробьете отверстие в стене. За это время пехота заполняет ров землей, обломками стен и всем, что попадет под руку, – рассказывал усач.
– Я всегда считал, что цель обстрела – городские ворота.
– Редко, очень редко. Ворота всегда хорошо укреплены и тщательно охраняются. Как правило, особыми отрядами. А войска могут ворваться в город и через обычный пролом в любом месте стены, – ответил мне он.
– Да, но даже если разрушить стену в одном месте, разве командование осажденного города не бросит туда многочисленное подкрепление?
– Сударь, сразу видно, вы плохо знакомы с практикой осады городов. Обычно, стоит разрушить стену в одном месте, как защитникам города предлагают капитулировать. В случае их согласия они имеют право покинуть город с оружием в руках, а город не подвергнется грабежу.
– И вы предложили туркам сдаться?
– Нет, наша артиллерия даже не повредила стены.
– Как же тогда вы заняли Белград?
– Войска, которые Халил-паша привел на подмогу, подошли к Белграду. Но они не смогли попасть в город из-за того, что еще до этого комендант Калемегданской крепости, Мустафа-паша Челич, приказал разрушить все городские мосты, чтобы предотвратить бегство своих подчиненных. Халил-паша встал и окопался на Экмеклуке. Мы схватились с ним в чистом поле, неподалеку от Малого Мокрого Луга, 16 августа, сразу после полуночи.
– Малый Мокрый Луг?
– Да, это название села. Мы разбили их наголову при первой же атаке в пешем строю, особенно отличилось наше правое крыло. Тогда на нас ринулась турецкая конница, разъяренная настолько, что ей почти удалось переломить ход событий. Но тут вдруг на землю упал тяжелый, густой туман. Турки были парализованы, мы тоже. Все наши генералы выступали за то, чтобы дождаться утра, когда туман рассеется и мы сможем снова пойти в наступление, однако принц Евгений Савойский приказал начать атаку немедленно. В тумане наше левое и правое крыло потеряли друг друга, турки это тут же заметили, но тогда сам принц Евгений вместе со второй шеренгой наступавших вступил в схватку и прорвался до второй шеренги турок. Нас спасла его невероятная храбрость. Надо было видеть, как отчаянно он несся на темноту ночи, туман и турок. А ведь Луи XIV Французский отверг Евгения Савойского, потому что счел его слишком низким для службы в армии. А есть ли кто выше принца Евгения? В этой атаке и наш регент Сербии, про которого в Вене сплетничают, что он любимчик принца Евгения, получил ранение в голову, его полоснула янычарская сабля. Да-а, уж если любимчикам так достается, не хотелось бы мне быть чьим-то любимчиком. От злых языков наш регент претерпел больше, чем от вражеских сабель. Мы перебили тогда пятнадцать тысяч турецких солдат, взяли в плен целый лагерь, а Халил-паша драпанул так, что до самого Ниша остановиться не мог. Мустафа-паша Челич снова отказался сдать город, и мы снова принялись его обстреливать. Через два дня комендант Калемегданской крепости подписал акт о сдаче города. Таким образом, сама крепость так и осталась невзятой. Мы победили турок, не входя в ее стены. А по договору о капитуляции гарнизон города и оставшиеся в живых турки получили право переселиться в Турцию вместе с женами и детьми, со всем своим имуществом и оружием, которое можно носить на плече или на поясе. Они все ушли в Ниш.
– Понятно, – сказал я.
– А сейчас мы построили еще более мощную крепость, которую не сможет взять никто, – заявил усач.
– Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, Грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал… – пропел кто-то на классическом греческом языке. – Неужели существует такой город, который смог бы устоять при осаде? – продолжил тот же голос.
Я оглянулся, но в непосредственной близости от меня был только старик в пурпурном плаще, и его рот выглядел так, словно он никогда и никому не вымолвил ни слова, хотя при этом он не был похож на человека, которому нечего сказать. Напротив, казалось, ему есть о чем поговорить, но он умышленно молчит, чтобы произвести впечатление серьезного и важного. Зачастую люди воображают, что молчание это признак того, что молчащий принимает решения о чем-то значительном или же глубоко обдумывает смысл жизни. Впрочем, так оно и есть.
– Вы рады, что освободили свою страну от турок? – спросил я усатого серба по-сербски. Мое знание языка, совершенно очевидно, поразило его, он с изумлением глянул на меня, а потом, растягивая паузу, взялся за кисет с табаком и начал набивать свою трубку. Конь его был спокойным, и серб просыпал не особенно много табака, в этом деле он был ловок.
– Как дела в аду? – услышал я вопрос регента вместо ответа серба.
Я сказал:
– В аду холодно, потому что солнца там не бывало никогда. Там севернее, чем на севере. И там вечная ночь, без звезд и луны…
– Господин нечестивый, я всего лишь наемник, и мне приносит радость тот, кто больше платит, – отвечал усатый.
– …плащ черный, чернее темноты покрывает его, – продолжал я, – чтобы ни один луч солнца туда не пробился и не порадовал его обитателей.
– Мрачно, – кратко ответил регент.
– Да, там ничего не видно, – ответил я.
– Тогда это вовсе и не наказание, если нельзя ничего увидеть, – мудро заключил Вюртембергский.
– Ваше величество, король Сербии, совершенно достаточно просто знать, видеть необязательно.
– Но люди в большинстве своем глупы и знают только то, что видят, – не сдавался администратор.
– Так такие люди не в аду.
– Хм, – отреагировал Вюртембергский и замолчал.
Мне это было кстати, я смог продолжить разговор с усатым:
– А как тебя зовут, герой?
– Вук Исакович, господин нечестивый.
Стоило ему это произнести, как старик в пурпурном плаще пронзил его злобным взглядом, как будто усатый, произнеся свое имя, раскрыл какую-то тайну, тщательно хранившуюся и недоступную незнакомцам. Исакович вздрогнул, пришпорил коня, а потом замедлил движение, так что пурпурный оказался между нами. Было очевидно, что пурпурный взглядом запретил ему разговаривать со мной. Я задался вопросом, что же это за сила такая у пурпурного, если Исакович боится его больше, чем меня.
Вскоре мы снова оказались на той самой речке, перед воротами и невысокой деревянной стеной. Это был въезд в сербское предместье. Кто-то из офицеров свиты что-то выкрикнул, ворота открылись, мы взмутили речную воду и проскакали в ворота.
Новак подъехал вплотную ко мне и сказал:
– Зачем вы разговариваете с этим обер-капитаном? Вот уж кто вволю напился сербской крови. А сколько сербов ограбил по заказу австрийцев, но еще больше для себя самого. Зачем вы его спросили, рад ли он, что освободил свою землю от турок? – сказал Новак, словно это не пурпурный своим вмешательством смутил Исаковича.
– А что тут такого? – решил я прикинуться дурачком.
– Разумеется, он рад, теперь может грабить Сербию. При турках не мог.
– Ну ладно, а ты? Ты-то рад, что Сербия освобождена от турок?
– На этот вопрос нелегко ответить.
– Правда? А почему?
– Потому что ответ зависит от ожиданий.
– Каких ожиданий? Разве австрийцы не владеют Сербией уже двадцать лет, и разве турки не пробыли здесь еще дольше?
– Я не это имел в виду. Смотрите: если вы ожидаете самого худшего или чего-то чуть-чуть получше, чем самое худшее, то, что придет, покажется вам прекрасным. Если же ждете самого лучшего, а будет на самую малость хуже, то вы воспримете это как нечто ужасное.
– И?
– Сербы после турок ждали самого лучшего.
– И теперь разочарованы, – сделал я вывод.
– Да, но это еще не конец, из чего следует, что это еще не самое худшее… – Он говорил с большими паузами между фразами.
– Я тебя слушаю.
– Австрийцы в Сербии продержатся недолго. Все уже знают, что турки вернутся. И ждут самого худшего.
– И?
– А как там в аду? – повторил свой вопрос регент, словно забыв наш недавний разговор. Я хотел было огрызнуться, но сдержался и проговорил:
– В аду жарко. Там южнее, чем на юге. Солнце никогда не заходит. Все раскалено, а все, что может гореть, горит. Небо желтого цвета, нет ни холодка, ни тени, и от этого света, который сияет непрерывно с никогда не ослабевающей силой, ничего не видно.
– Что же это за наказание, если ничего не видно? – повторил он вопрос, словно не задавал его только что.
«Необязательно видеть, достаточно просто знать, – давай, посмотрим, кто кого», – подумал я.
– Но есть много дураков, которые знают только то, что видели. – Я не поверил своим ушам.
– Да, ваше высочество, и все эти дураки в аду.
– Турки не повторят ошибку пятидесятилетней давности… – перебил меня мой слуга, – когда они мстили сербам за Австрию. И не будет ничего общего с самым худшим. Понимаете?
– Не вполне.
– Из-за слишком больших ожиданий австрийцы выглядят в глазах сербов зверями, из-за слишком большого страха турки будут казаться ягнятами. Так же и в жизни: от хороших ждешь всего самого лучшего и всегда разочаровываешься, а от плохих – самого худшего, и они вас приятно удивляют. Совершенно ясно, почему мы вечно в плохой компании. Трудно переносить доброту, вечно кажется, что хорошего недостаточно.
– Это ты на меня намекаешь, нерадивый слуга?
– Не понимаю, – снова подал голос Вюртембергский, – как это так, что холодно и никогда нет солнца, а одновременно жарко и солнце светит непрестанно? И как это, что в аду нет дураков, а опять же все дураки в аду? Что же из этого верно?
– И то и другое, – ответил я.
Перед нами уже показались ворота, которые охраняли въезд в немецкую часть города. Но еще до того, как мы пересекли линию принца Евгения, я заметил, что пурпурного с нами нет.