Мириэл Бьюкенен
Крушение великой империи. Дочь посла Великобритании о революционной России
Прежде чем сесть за стол, гости шли в отдельную комнату, где стоял закусочный стол. Там каждый запасался тарелкой и брал со всех блюд: грибы в сметане, икру трех сортов или копченого сига, волжскую рыбу, соленые огурчики или жареную колбасу, салат оливье, семгу, ветчину, яйца и т. д. Прислуга обносила подносы с рюмками водки. Стоял шум от разговоров, слышался женский смех, и создавалась легкая, приятная атмосфера. Потом переходили в столовую, и, хотя все уже порядком закусили, никто не мог устоять против тарелок дымившегося борща или русских щей, которые подавались со сметаной и пирожками. Все отдавали также честь стерляди, жареным рябчикам, за которыми следовала гурьевская каша, искусно перемешанная фруктами и орехами, на приготовление которой требовалось 24 часа. Между блюдами подавали маленькие желтые папиросы, и сквозь их голубоватый дым сияли драгоценности на руках женщин, свет отражался тысячами бликов на орденах или же сиял на золотых аксельбантах на плече какого-нибудь великого князя.
Мне кажется, что я была очень избалована, потому что помню, как мне иногда надоедала вся эта напыщенность и церемонность. Я мечтала о простоте, и мне казалось забавным пообедать в кресле у камина или же за кухонным столом. Но когда я однажды вечером заговорила об этом с сидевшим со мною рядом французским послом, он взглянул на меня серьезными, проницательными глазами и тихо вздохнул. «Какая вы глупенькая, – медленно сказал он, сглаживал тоном своего голоса резкость этих слов. – Вы не знаете, сколько людей вам завидуют, и вы не знаете, с каким сожалением вы это будете вспоминать. У вас теперь так много всего, что оно кажется вам обыкновенным, даже немного утомительным. Но когда-нибудь вы узнаете цену всему этому. Кто знает, несмотря на все, сколько времени это может продлиться. Кто знает, какие бури могут унести все это. Этот казак, стоящий за стулом великой княгини, – какое красочное пятно его черкеска – это символ умирающей традиции, и скоро, быть может, все это будет воспоминанием, и вся эта роскошь и богатство, которые кажутся нам теперь обеспеченными и несокрушимыми, могут исчезнуть вместе с ним».
В тот момент, мне кажется, я не обратила никакого внимания на его слова, приняв их за мрачные размышления человека, который любит высказывать вслух свои впечатления. Но теперь я вспоминаю их с чувством боли, с бесполезным сожалением о прошлом, которое теперь нельзя возвратить.
В России было правило, что жена каждого посла имела свой приемный день раз в неделю, и, хотя этого «ада» моей матери удавалось некоторое время избегать, ей все же пришлось подчиниться обычаю. Мне кажется, что я так же ненавидела эти среды, как и моя мать.
Эти среды означали, что мне следовало подняться в большую гостиную и сидеть там от двух часов дня до шести-семи часов вечера. Это означало – принимать мало знакомых людей, приходивших толпой. Среди них были два-три странных типа, приходившие аккуратно каждую неделю, для которых посещение нашей гостиной было единственным видом развлечения. Это означало бесконечные чашки чаю, бесконечные тарелки с пирожными и бисквитами, а для меня лично – попытки разговаривать с рядом молодых барышень, которые сидели, вытянувшись на своих стульях, в скромных шляпах. У них были блестящие носы, прямые волосы, и они не умели разговаривать. Все, конечно, знали, что это только напускное и, что в своем интимном кругу, когда они станут разговаривать о религии, философии, любви, отношениях между полами и политике, не будут стесняться, и что, как только они выйдут замуж, в их внешности произойдет полная метаморфоза: они начнут пудриться, причесываться к лицу, научатся флиртовать, поддерживать разговор и носить платья из Парижа. Но хотя я все это знала, мне от этого не было с ними легче разговаривать, и это не разряжало скуки этих длинных зимних приемов.
Еще одной особенностью русской жизни был балет, который являлся государственным учреждением и поддерживался правительством. В Англии все знают русский балет, но имеют весьма слабое представление о технической стороне танцев, между тем как в России каждое движение, каждый жест балерины были известны, и ни малейшая ошибка в танце не проходила не замеченной орлиными взглядами критиков, которые сидели в зале. Если на частицу секунды был упущен такт или же в позе балерины было недостаточно гармонии, зала встречала танец ледяным молчанием. Зато громкие аплодисменты встречали исполнение какого-нибудь трудного пируэта или же арабеска.
Обучаясь с раннего детства в Императорской балетной школе, русские танцовщицы посвящали всю жизнь своему искусству, со всем пылом и энтузиазмом, на которые они были только способны. Было далеко не легко приобрести ту легкость, которая делала их похожими на порхающих по сцене мотыльков, или же выработать силу мускулов, необходимую для гармонии движения. Это означало бесконечные усилия, ежедневно долгие часы утомительных упражнений, вечные уроки, даже один пропущенный урок влек за собою уже некоторую медлительность, движения становились незаконченными, шероховатыми, вместо мягких и плавных, и весь образ танцовщицы становился затуманенным, вместо того чтобы быть очаровательно ясным.
Когда я была в России, брала уроки танцев у Соколовой, бывшей прима-балериной Императорского балета. Она считалась одной из лучших преподавательниц балетных танцев Санкт-Петербурга. Павлова и Карсавина брали у нее ежедневно уроки. Кипы пыльных балетных афиш висели у нее в передней. Картонки, переполненные балетными туфлями, стояли во всех углах, и повсюду чувствовался слабый запах пудры, мыла и одеколона. Иногда, пока я одевалась, слышен был урок в соседней комнате, раздавались звуки дешевого пианино, на котором играли Шопена или Чайковского, доносились равномерные удары танцующих ног, которые время от времени прерывались строгим голосом: «Па-де-ша. Па-де-бурэ!5 Нет, нет, левую ногу вперед!» Потом появлялась какая-нибудь разгоряченная фигура и, усталая, опускалась со слабой улыбкой в кресло. «Теперь ваша очередь, мадемуазель. Мадам готова». И я входила в большую залу, в которой находились один стул с прямой фигурой Соколовой, пианино и ваза с цветами на подоконнике.
Балет бывал каждое воскресенье и каждую среду в Мариинском театре, и почти все кресла и ложи на этом спектакле были заняты по абонементу, который было очень трудно получить, так как эти абонементы буквально переходили по наследству от отца к сыну. В опере можно было сидеть где угодно, но в балете ни одна дама не могла сидеть нигде, кроме лож. Также считалось неприличным стоять у барьера ложи в продолжение антракта, так что, как только опускался занавес, все удалялись в аванложу, где курили, разговаривали и принимали знакомых, которые сидели в партере.
Когда я закрываю глаза, все еще чувствую особенную атмосферу этого красивого театра, аромат амбры и шипра, шоколада и папирос, едва уловимый запах отопления, кожи и вековой пыли, поднимаемой на сцене танцующими ногами. Я вижу пред собою белую с золотом и голубым отделку театра, ложи, далекую галерею, партер, переполненный артистами, музыкантами, молодыми дипломатами, офицерами в блестящих формах и старыми генералами. Иногда, вопреки всем правилам хорошего тона, молодые барышни наклонялись из ложи, посылая улыбку какому-нибудь молодому человеку. Несколько старых господ разговаривали серьезно не о политике, а спорили о технике какой-нибудь балерины, горестно покачивая головой и соглашаясь с тем, что искусство хореографии клонится к упадку, и последние балеты хуже предыдущих. Полные дамы купеческого звания жевали шоколад, преподнесенный им в перевязанных лентами коробках стройными мужчинами; в фойе гуляли молоденькие барышни и молодые люди, занимавшие места на галерее, и за ними наблюдали боязливые мамаши, заедая слабый чай пирожными с кремом.
Внезапно оркестр рассаживался по местам, резко звучал звонок, люди спешили по коридорам, открывались и захлопывались двери лож, слышалось шуршание платьев и движение, в то время как постепенно угасал свет, и большой занавес поднимался, вновь унося в «страну грез».
Глава 3
Придворный быт
Жизнь в России тесно переплетена с исповеданием православия. Если кто-нибудь переезжает на новую квартиру, открывает магазин, школу или же какое-нибудь здание для общественного пользования, то обыкновенно здесь служится молебен, и никто бы не осмелился отправиться в путешествие или начать новое дело, не помолившись пред иконой Божией Матери или одному из бесчисленных русских святых, которые висели в каждом русском доме на самом почетном месте. Быт древних русских царей являлся странной смесью византийской пышности, распущенности и чисто монастырской суровости. Московский Кремль, в котором величайшие народные святыни расположены в непосредственной близости к царским дворцам, является нагляднейшим доказательством, как тесно было связано православие со всей жизнью русских царей. Вся пышность и великолепие московского периода русской истории носила строго религиозный отпечаток. Одним из особенно чтимых праздников был праздник Крещения и водосвятия, когда царь сходил из Кремля к берегам Москвы-реки в сопровождении бояр и стрельцов в ярких кафтанах. Здесь ожидало царя духовенство в блестевших золотом облачениях, и царя перевозили трижды в лодке по длинной проруби, специально вырезанной для этого случая во льду. Особые люди строго следили за тем, чтобы прорубь не замерзла.
В течение столетий этот обряд в точности воспроизводился в Москве и был перенесен в несколько измененном виде и в Санкт-Петербург. Из года в год на Дворцовой набережной на Неве строилась Иордань, в которой 6 января служили молебен, освящали знамена гвардейских полков, после чего происходил церковный парад. В 1905 году во время крещенского парада едва не произошло большого несчастья. Как можно предположить, из-за недосмотра военного начальства в числе солдат Лейб-гвардии Конной артиллерии оказались злоумышленники, которые зарядили одно из орудий батареи, стоявшей у Биржи на Васильевском острове, не холостым, а боевым, шрапнельным снарядом. В результате этого несколько окон в Зимнем дворце было разбито, один городовой и солдат тяжело ранены. Во время возникшего по этому поводу переполоха государь Николай II оставался совершенно спокойным и только отметил в своем дневнике: «Во время салюта очередь шрапнели из одного орудия первой батареи Гвардейской Конно-артиллерийской бригады попала в Иордань и во дворец. Один полицейский был ранен, осколки были найдены на площади пред дворцом, и знамя Гвардейского Экипажа порвано. После завтрака я принимал дипломатический корпус и министров в золотой гостиной. В 4 часа дня я возвратился в Царское Село и гулял».
Это происшествие так никогда и не было раскрыто, так как государь приказал дело замять и ни на кого не было наложено никакого взыскания.
Говорят, что, однако, в следующие годы государь не присутствовал при водосвятии на Неве, и тогда среди населения столицы пошли толки, что это будет причиной самых тяжелых бедствий. И как это ни странно, но летом 1908–1909 годов в Санкт-Петербурге вспыхнула сильная эпидемия холеры, и народная молва утверждала, что это Божье наказание, так как вода на Неве не была освящена молитвами царя и что поэтому она заражена холерными вибрионами. Поэтому в 1911 году государь решил снова принять участие в церемонии водосвятия, которая должна была произойти с традиционной пышностью, и действительно летом того же года холерной эпидемии в Санкт-Петербурге не было.
Крещение пришлось в чудесный солнечный день. Снег, густо выпавший за неделю пред этим, превратил серый, грустный город, который нас встретил, в нечто совершенно сказочное. Нева лежала между гранитными берегами, одетая сплошным покровом девственного снега. Золотые купола церквей и шпили крепости и адмиралтейства сияли ослепительным светом. На фоне ясного голубого неба развевались трехцветные флаги. Всюду чувствовался подъем, движение, нарастание праздничного настроения.
В Зимнем дворце тишина нарушалась неясным гулом голосов, шелестом атласа, звяканьем шпор и оружия. Придворный скороход, в темно-зеленой ливрее с головным убором, украшенным черными и желтыми страусовыми перьями и посаженным набекрень, провел нас по лестнице Иорданского подъезда, по длиннейшим коридорам и громадным залам, переполненным военными и гражданскими чинами в самых разнообразных формах. Лейб-гусары, в красных венгерках, вышитых золотом, с белыми доломанами, отороченными бобровым мехом, кавалергарды в белых мундирах с серебром, конногвардейцы в белом с золотом, похожие на Лоэнгринов, гвардейские казаки в ярко-красных, синих и голубых мундирах, конвойцы в красных черкесках с белыми бешметами, офицеры гвардейской пехоты, артиллеристы, офицеры Генерального штаба. Казалось, не было конца разновидностям этих молодых людей, с обветренными лицами и высокими, стройными фигурами. Мы шли чрез Георгиевский зал, с мраморными колоннами, Тронный зал, завешанный алым бархатом, Малахитовую гостиную, Фельдмаршальский зал, Гербовый зал, пока, наконец, не достигли громадной галереи, где был собран дипломатический корпус. Солнце освещало ярким светом всю эту залу, играя на туалетах дам, мундирах дипломатов, ярко-красном мундире британского военного агента, старинном венгерском костюме австро-венгерского посла и разнообразных формах французских, немецких, итальянских и испанских военных агентов.
Некоторое время мы прогуливались без цели по галерее, рассматривали павильон Иордани, выстроенный на набережной, любовались прямыми линиями войск, которые вытянулись вдоль набережной, низкими серыми стенами крепости, пошептались о том, будут ли сегодня пушки вести себя так, как подобает вести себя на церковных парадах, старались припомнить, с кем мы еще не здоровались, и избегали скучных людей, которые лезли с комплиментами.
И вдруг где-то громко распахнулись двери, послышался стук жезлов церемониймейстеров о блестящий паркет, и обер-церемониймейстер медленно прошел вдоль зала, возвещая начало Высочайшего выхода. Это обозначало, что обедня в церкви Зимнего дворца окончилась. Мы старались протиснуться вперед, чтобы увидеть вдовствующую императрицу, великих княгинь и придворных дам, которые шли из церкви во внутренние покои дворца.
Во главе длинной процессии шла вдовствующая императрица, миниатюрная, стройная и в то же время поразительно величественная в своем белом атласном, отделанном серебряной парчой платье, с длинным шлейфом, отороченным таким пышным и темным соболем, что он казался почти черным. Ее серебряная диадема сияла бриллиантами, тройное жемчужное ожерелье – дар покойного императора Александра – обвивало ее шею, платье было вышито бриллиантами, и нити жемчуга спадали с ее плеч. Позади шла великая княгиня Мария Павловна, тоже вся в белом с серебром, две сестры государя великие княгини Ксения и Ольга, великая княгиня Виктория Федоровна – в платьях василькового бархата, к которому чрезвычайно подходило замечательное сапфировое ожерелье супруги великого князя Кирилла Владимировича, потом шли так называемые «
черногорки» – великие княгини – Анастасия и Милица Николаевны, великая княгиня Елена Владимировна – принцесса греческая, в голубом платье с золотом, и молодая великая княгиня Марина Петровна в светло-розовом бархатном платье. За ними шли статс-дамы в оливковых придворных платьях и молодые фрейлины в бархатных платьях рубинового цвета. Все платья были освещенного традицией так называемого «русского» покроя: плотно облегавшие фигуру лифы с большими вырезами и без рукавов, отделанные жемчугами, широкие юбки с треном, накидки, отороченные мехом, спадавшие с плеч на трен, тюлевые вуали, прикрепленные к русским кокошникам, которые были того же цвета, что и платье, и все это было отделано драгоценными камнями и жемчугом.
Медленно в полном молчании, нарушаемом лишь шелестом материи, процессия эта прошла мимо нас, и золотые двери в конце галереи за нею закрылись.
Только теперь раздался шепот восхищения и зависти, смешанный с замечаниями удивления и критики: «Эти шлейфы, вероятно, очень тяжелые? Вы видели бриллианты вдовствующей императрицы? Поразительно! А вы видели изумруды великой княгини Ксении? Там был один величиной с кулак. А вы заметили сапфиры на великой княгине Виктории? Какие поразительные костюмы! Я бы хотела, чтобы и у нас при дворе носили бы нечто подобное. Если бы я вышла замуж за русского, я носила бы тоже такое платье. Как хороша была княжна Марина Петровна. Да, дочь великого князя Петра Николаевича. Приятно быть русской великой княгиней. Вы видели молодую графиню Гендрикову? Ее только что назначили фрейлиной. Это красное бархатное платье ей поразительно идет!»
Между тем начиналась церковная служба в павильоне на Иордани. Мы прилипли к стеклам, втайне довольные, что нам не приходится стоять, подобно всей этой массе военных и гражданских чинов и солдат, там на набережной, с непокрытой головой, в одних мундиpax, на морозе и ветре. Сквозь двойные рамы до нашего слуха слабо доносилось церковное пение и звуки оркестров, игравших «Коль славен». Длинная вереница знаменщиков с офицерами-ассистентами несли знамена и штандарты гвардейских полков, потом раздался резкий звук команды, и вдруг появилась стройная фигура императора Николая II в сопровождении великих князей, блестящей свиты, казаков-конвойцев, камер-пажей и генералов. Духовенство встретило государя на ступенях Иордани, войска обнажили головы. Государь сошел по красному ковру на лед, к вырезанному на нем четырехугольнику. Митрополит окунул большой золотой крест три раза в воду, окропил святой водой знамена, раздался торжественный трезвон с Петропавловского собора, потонувший в салюте артиллерии с верхов крепости. Все вздохнули облегченно – на этот раз все сошло благополучно.
После церковного парада старые сановники и генералы радостно накрыли свои лысые головы, и вся процессия в том же порядке возвратилась во дворец. Мы снова отвернулись от окон, чтобы видеть, как государь и великие князья возвращались к вдовствующей императрице и великим княжнам.
Затем средние двери широко распахнулись, и камергер пригласил нас войти в большой зал, где был сервирован завтрак. Послы и министры с женами заняли места по старшинству за большим столом. Остальные могли сидеть или стоять, как им было угодно. Около круглых столов образовались довольно непринужденные кружки. Громадная толпа обступила роскошный буфет, занимавший весь конец зала. Здесь можно было наблюдать, как маленький секретарь китайского посольства пробирался под рукой огромного полковника в гусарской форме, чтобы достать особенно лакомый сэндвич. Секретарь австрийского посольства был до того увлечен разговором с кавалергардским офицером, что не замечал, что его бокал с шампанским достался турецким военным атташе. Далее болгарский и сербский дипломаты почти одновременно тянулись к шоколадному мороженому, потом замечали друг друга, нахмуривались и с преувеличенной вежливостью начинали уступать друг другу место. Красавец-конвоец в красной черкеске почтительно кланялся перед смущенным японским дипломатом. Высокий испанский дипломат поедал фруктовый компот, прислушиваясь к белокурому скандинаву, который на ломаном французском языке старался ему объяснить прелести зимнего спорта. А между тем придворные в золотых мундирах старались не терять драгоценного времени и отдавали честь омарам, цыплятам и тортам со сбитыми сливками.
В это время рабочие уже стали разбирать на набережной Иордань, и прорубь на Неве начинала затягиваться слоем льда.
Кроме этой ежегодной церемонии в день рождения и именин государя происходило торжественное богослужение в Казанском соборе. Золотые иконы, зеленые, алые, фиолетовые облачения духовенства, шитье и пестрота разнообразных форм военных и дипломатов, мерцание тысяч свечей, рваные знамена, украшенные наполеоновскими орлами, которые висели между мраморными колоннами величественного собора, – все это делало эту русскую святыню похожей на какой-то ларец с драгоценностями. Обыкновенно эти службы казались бесконечными. Иностранные дипломаты раздраженно жаловались на духоту и на отсутствие стульев в православных храмах и не могли переносить запаха ладана. Я же была тогда еще молода, и мне очень нравились окружавшее нас великолепие, яркие краски, поразительное пение хора и глубокая октава протодиакона, возглашавшего царское многолетие.
Однажды происходили похороны одной старой великой княгини в Петропавловском соборе, где хоронили всех членов династии Романовых, начиная с императора Петра Великого. Был прекрасный безоблачный летний день. Служба длилась в течение трех часов. Темный полумрак собора рассеивался неясным мерцанием свечей, которые должны были во время панихиды держать в руках присутствовавшие. Под черным бархатным балдахином, отороченным горностаем, стоял открытый гроб, около которого находились на дежурстве четыре статс-дамы в черных платьях со шлейфами. Все присутствовавшие дамы были в глубоком трауре, также со шлейфами и креповыми вуалями. Яркими пятнами выделялись парадные мундиры военных. Торжественное пение хора поднималось к куполу и оттуда падало волнами удивительной гармонии. Время от времени кто-нибудь из присутствовавших неловко переминался с ноги на ногу и слышался усталый вздох. Одна из статс-дам, дежуривших у гроба, упала в обморок, и ее пришлось вынести. Жена секретаря американского посольства чуть не выронила горящую свечу, и это обстоятельство вызвало волнение в среде окружающих.
По окончании отпевания все члены императорской фамилии должны были подходить к гробу и целовать открытое лицо мертвой великой княгини. Затем гроб был закрыт, и вся процессия двинулась к мавзолею. Здесь в полу был приготовлен склеп для последнего упокоения усопшей; гроб был опущен в могилу и засыпан цветами. Наконец все было окончено, и мы, жмурясь от яркого солнечного света, вышли из собора. Вернувшись домой, мы с наслаждением сняли траурные черные платья и длинные креповые вуали.
Мне случалось присутствовать и на более радостных празднествах, как, например, на блестящих смотрах в Красном Селе, когда бесконечные ряды русских гвардейцев проходили церемониальным маршем мимо государя, на открытии памятников и на ежегодных полковых праздниках Конной Гвардии, когда гиганты, в белых мундирах, золотых кирасах и касках с золотыми орлами, встречали государя и великих князей звуками полкового марша и криками «ура».
С января 1913 года в Петербурге началось торжественное празднование трехсотлетия Дома Романовых – большой исторический юбилей, к которому задолго готовились и который с нетерпением ждали.
Все надеялись, что во время этих празднеств царская семья несколько выйдет из своего обычного уединения и что государь расширит полномочия Государственной думы. Однако эти надежды не оправдались: государь в своем манифесте совершенно не коснулся этого вопроса, бал состоялся лишь в Дворянском собрании, а в Зимнем дворце было устроено два приема для высших чинов империи и дипломатического корпуса, на которых присутствовала вдовствующая императрица. Молодая же императрица в этих приемах не участвовала.
Когда 6 марта по новому стилю в Казанском соборе служили торжественный молебен, столица была украшена флагами, но толпа, стоявшая на тротуарах во время проезда государя с наследником, была странно сдержанна и кричала «ура» только при виде молодых великих княжон, которые приветливо улыбались из-под своих широкополых, отделанных цветами весенних шляп. Богослужение отправлял митрополит Владимир, в высокой митре, осыпанной драгоценными камнями. Собор был переполнен. Чудесно пел хор.
Но заметная нервность молодой императрицы и угрюмая сосредоточенность государя не придавали торжеству радостного настроения.
В тот же вечер в Мариинском театре состоялся торжественный спектакль. Большая часть лож сияла драгоценностями. Партер был переполнен придворными и военными мундирами и был похож на громадное поле ярких цветов. Когда государь вошел, все поднялись и оркестр заиграл национальный гимн.
Государь и царская семья занимали места в большой центральной ложе. В четырех царских ложах около сцены находились члены царской фамилии. На этот раз молодая императрица сопровождала государя, и это был ее первый визит в Мариинский театр после долгих лет. Войдя, она поразила всех своею бледностью. Голубая лента ордена Святого Андрея Первозванного очень гармонировала с ее диадемой, украшенной бриллиантами и замечательной бирюзой. Мягкие складки белого бархатного платья обрисовывали ее стройную фигуру. Но прекрасно грустное лицо было неподвижно сурово, а загадочные темные глаза, казалось, постоянно направлены на какую-то навязчивую идею, которая делала ее далекой всем этим разряженным людям, которые шумно приветствовали ее. Она стояла неподвижно, пока великолепный оркестр Мариинского театра играл национальный гимн. Ни разу улыбка не смягчила сурового выражения ее лица. Когда же гимн кончился, она наклонила голову в знак благодарности за шумные приветствия и устало опустилась в приготовленное для нее золотое кресло.
Дипломатическому корпусу были отведены ложи в первом ярусе, и наша ложа находилась как раз рядом с императорской. Сидя так близко к государю и государыне, мы могли видеть, как дрожал белый веер в руках императрицы и как ее бледное лицо вдруг покрывалось красными пятнами, могли почти слышать порывистое дыхание, которое заставляло трепетать и переливаться сотнями огней драгоценные камни, украшавшие ее корсаж. И вдруг нам показалось, что она уже не могла побороть своего волнения. Она шепнула что-то на ухо государю и вышла в аванложу. В этот вечер она уже более не показывалась.
По театру как бы пронеслась волна неудовольствия. Дамы перешептывались, пожимая плечами, мужчины переглядывались. Всегда повторялась одна и та же история: императрица ненавидела Санкт-Петербург, не любила большого света, общества и всего, что имело к нему отношение. Она не хотела занять в окружавшей ее среде подобавшее ей место, не умела скрывать своих личных чувств и быть любезной. Позднее мои родители объяснили мне, что у государыни были серьезные причины, чтобы отдаляться от общества, и что это не было ее капризом. Но это не могло ослабить дурного впечатления, которое оставляла нелюдимость императрицы.
На следующий день был бал в Дворянском собрании. Следуя обычаю, его открыли царь, под руку с женою губернского предводителя дворянства Сомовой, и царица, которую вел предводитель Сомов – красивый старик в придворном мундире. Это был полонез из «Жизни за царя» – самый торжественный и красивый танец, который я видела. Во главе длинной процессии великих княгинь и уездных предводителей дворянства, царь и царица медленно шли вокруг громадного зала. Императрица была прекрасна – вся в белом с серебром, с бриллиантовой диадемой в светлых волосах и каскадом драгоценных камней, ниспадавших с ее плеч. И опять лицо ее было сурово, и она снова удалилась до окончания вечера, оставив государя с великой княжной Ольгой, у которой в этот вечер был первый публичный бал. Зато Ольга Николаевна, одетая в светло-розовое платье, со светлыми волосами, отливавшими золотом, и раскрасневшимися щеками, была очень оживлена. Она танцевала каждый танец и веселилась, как обыкновенная барышня на ее первом балу. Я очень хорошо помню, как она стояла на ступенях, которые вели в зал, и старалась уладить спор между тремя молодыми великими князьями, которые все хотели с нею танцевать. Смотря на нее, я старалась представить себе, что ждет ее в будущем и за кого из многочисленных поклонников она выйдет замуж. В этот вечер веселья и смеха мне не приходила в голову грядущая кошмарная трагедия.