Мириам Тэйвз
Ночь борьбы

Она зачитала мне лекарства вслух, чтобы я могла их записать.

Амлодипин 7,5 мг ПРД

Лизиноприл 10 мг ПРД

Фуросемид 20 мг ПРД

Правастатин 20 мг ПРД

Колхицин 0,6 мг ПРД

Омепразол 20 мг ПРД

Метопролол 50 мг b.i.d.

Окскарбазепин 300 мг ПРД

– Странно, после каждого лекарства написано «ПРД», – сказала я.

– Это мой запасной план, – сказала она. – ПеРеДозировка. Шучу-шучу.

Она сказала, что это означает «принимать раз в день».

– А что такое b.i.d.?

– Bis in Die, – сказала она. – Это «два раза в день» на латыни.

Бабуля была медсестрой. В первую неделю работы над ней устроили дедовщину старшие медсестры. Они бросили ее в ванну из нержавеющей стали и облили эфиром, пока она не начала терять сознание и чуть не замерзла насмерть. Она умоляла их остановиться. Она считает, что это одна из самых забавных вещей, которые когда-либо с ней происходили. Она раскладывает свои таблетки по маленьким кучкам, по одной таблетке в каждой, и высыпает их по дням недели в пластиковую коробочку для таблеток. Бабуля говорит, что ей необходимо продолжать так делать и никогда не путаться настолько, чтобы пришлось перейти на систему блистерных упаковок, которая стоит денег, так что забудем об этом. Когда она случайно роняет таблетки на пол, и если она замечает, что уронила их, она говорит: «Бомбы сброшены, Суив!» Когда я слышу это, я подбегаю, падаю на пол и ползаю вокруг ее ног, собирая их, а еще – батарейки для слуховых аппаратов, макароны и кусочки ее пазла с фермой амишей.

Сегодня бабуля наконец-то вспомнила, что я должна быть в школе, хотя я сижу дома уже пятьдесят девять дней.

– Почему ты не в школе? – спросила она. Я ничего не сказала, потому что она говорила как коп, а сама она никогда не отвечает на вопросы копов, так почему я должна.

– Из-за драки? – спросила бабуля.

Я не двинулась. Затем я сделала то, что делает бабуля, когда приходят копы, а именно: поднимает воображаемый мобильный телефон, как будто записывает их. Она сказала, что знает: дело точно в драке, потому что я возвращалась домой с запекшейся кровью на лице, с синяками на шее, с вырванными из головы пучками волос и без рукава куртки. Потом мы долго-долго молчали, просто сидели и издавали тихие звуки, а не слова. Я положила свой воображаемый телефон на стол широким жестом, как будто делала одолжение, больше не записывая ее. Большим пальцем я раскрошила хлебные крошки на скатерти. Бабуля несколько раз встряхнула коробочку с таблетками и выстроила мышь, коврик и ноутбук в один ряд. Я смотрела, как ее пальцы двигаются по столу. Ей снова пора подстричь ногти. Я не могла вспомнить, где оставила щипчики. Я посмотрела ей в лицо. Она улыбалась.

– Я рада, что ты здесь со мной, – сказала она.

– Мадам сказала, что я устраиваю больше драк, чем нужно, – да если бы я знала, сколько драк мне нужно устраивать, то всего этого дерьма не было бы, – сказала я.

– Хм-м-м-м-м-м-м, – протянула бабуля.

– Они сказали, что мы коммунисты, поэтому папу где-то пытают.

– Его нигде не пытают, – сказала бабуля. – Кто же такое сказал?

– Дети, с которыми я подралась, – сказала я. – Откуда ты знаешь, что его не пытают?

Я снова взяла воображаемый мобильник и направила его на нее.

Бабуля спросила, не хочу ли я продолжить нашу редакционную встречу, но я не ответила. Затем она спросила, знаю ли я, что такое биолюминесценция. Я давила хлебные крошки большим пальцем и держала свою пасть закрытой.

– Это способность создавать свет внутри, – сказала бабуля. – Как светлячок. Думаю, в тебе это есть, Суиверу. Внутри тебя горит огонек, и твоя работа – не дать ему погаснуть.

– Я слишком маленькая, чтобы работать, – сказала я.

– А еще существуют рыбы с биолюминесценцией, – сказала бабуля. – Остракоды.

Я не раскрывала рта и скрестила руки.

– Первая попытка, мистер, – сказала она. – Хорошо, вторая попытка, мистер: лучше пойдем на крышу.

Она сказала, что хочет выйти на плоскую часть нашей крыши, которая находится над кухней и столовой, и выложить слова «ОПЛОТ ПОВСТАНЦЕВ» камнями или еще чем-нибудь, что мы сможем найти и что не сдует ветром. Она сказала, что эту надпись сможет увидеть Джей Гэтсби. Мне пришлось идти за бабулей, толкать ее вверх по лестнице и напоминать ей, чтобы она продолжала дышать. Она останавливалась на каждой ступеньке, оборачивалась, чтобы посмотреть на меня, и издавала громкие преувеличенные звуки дыхания, чтобы доказать, что она все еще жива.

– У нас нет камней, – сказала я. Когда мы поднялись на крышу, она сказала:

– Как насчет прищепок, что разбросаны по всему заднему двору?

– Мне они нужны для других вещей, – сказала я. – К тому же их потребуется миллион. Как насчет книг вместо прищепок?

И вот это было плохой идеей, срань господня.

Мама пришла домой с репетиции и заметила, что ее книг с особой полки на третьем этаже, где они, по идее, должны стоять вплотную, без щелей и идеально ровно, – что этих книг вообще нет на полке, и врубила на полную режим выжженной земли. «Какого гребаного хрена!» – закричала она сверху. Я вообще не ожидала, что она пойдет на третий этаж из-за Горда и усталости, но она услышала писк детектора дыма и сказала: «Вот же блядь, кажется, это придется делать мне», так как она знает, что я не смогу до него дотянуться, даже если встану на стул, и она потопала туда с новой батарейкой. А теперь она орет, что если я заложила книги с ее особой полки, то она, блядь, сойдет с ума! Мне захотелось сказать ей, что насчет этого она поздновато спохватилась. Она так говорит, потому что однажды я заложила шесть ее ненужных книг – не те, что с ее специальной полки, а те, которые уже лежали в гребаной коробке, чтобы отправиться в фонд для диабетиков, – чтобы купить гребаный журнал «Арчи Дайджест», который она не одобряет из-за женских стереотипов и на который она ни за что не дала бы мне денег!

Я кричала с нижней ступеньки лестницы. Она кричала сверху:

– Это книги, которые помогают мне жить! Эти книги – моя жизнь!

– А ну спускайся сюда! – кричала я. – Это я – твоя гребаная жизнь!

Когда она спустилась вниз, я протянула ей масло орегано.

– Вот, прими, – сказала я, чтобы она успокоилась, но она швырнула его в стену гостиной, и бутылка разбилась, а масло потекло по репродукции Диего Риверы, которую я купила ей в Детройте ко дню рождения на бабулины деньги. Тогда она расплакалась и сказала, что ей очень, очень жаль. Я обняла ее и ответила, что все в порядке, что капающее масло добавляет картине характера – она всегда так говорит о поврежденных вещах. Например, когда я упала на лед во время защиты «Снежного городка» (я в этой игре чемпионка) и с лица у меня сошел целый слой кожи – она сказала, что ссадины добавляют характера. А ее книги никуда не делись, они просто на крыше.

Когда мама поднялась по лестнице и посмотрела на слова на крыше, выложенные ее книгами, она прикрыла рот рукой. Из-под руки она тихо сказала мне, что будет внизу и что я могу собрать все книги и поставить их обратно в алфавитном порядке на ее особую полку, вплотную и идеально ровно. Она говорила очень зловеще-тихо. Я задумалась, не боится ли внутри нее Горд. Мне сразу захотелось ей сказать, что это бабуля придумала выложить слова на крыше, но товарищей сдавать нельзя. Когда я перетащила все книги обратно в дом и расставила их на полке в алфавитном порядке, вплотную и идеально ровно, уже стемнело. Я спустилась вниз, а мама готовила ужин и смеялась с бабулей. Не понимаю взрослых. Ненавижу их. Не знаю, взяла ли бабуля ответственность за свои действия и призналась ли маме. Возможно, нет. Это в первую очередь из-за бабули меня выгнали из школы: это она сказала мне, что иногда нужно бить людей по лицу, чтобы донести до них сообщение, чтобы они оставили тебя в покое и не обижали – но только после двузначного количества безрезультатных попыток воспользоваться словами и только до десяти-одиннадцатилетнего возраста. «Не говори маме, что я это сказала, – попросила она. – Потому что она теперь у нас квакерша или что-то в этом роде. Но ты должна защищаться».

После ужина мы с бабулей помогали маме с репликами, и от этого мама смеялась так сильно, что немного, с чайную ложку, описалась. Бабуля выпила два стакана домашней бормотухи Уильяма. Я переживала, что это заставит ее начать разговоры про врачей-убийц, но она просто стала драматичной. Мама смеялась до упаду, когда она читала строчки за Джека, вставала из-за стола и говорила: «Я целую тебя, но мои поцелуи словно летят со скалы. Ты раздеваешься, но ты не обнажена. Что же нам делать? Что же случится?»^[9]

Тогда бабуля сказала: «О, кстати-кстати!» У нее нашлась очередная история про эпичное раздевание. Много веков назад на Рождество бабуля сидела на корточках на шестом этаже склада автозапчастей в Западном Берлине, прямо у Стены. «Ты же знаешь про Стену, Суив, ну, Стену!» (Нет, не знаю.) И она смотрела в окно на Восточный Берлин и увидела молодого немецкого солдата, одиноко марширующего в гигантском пальто, которое было ему велико, и с огромной винтовкой, неуклюже свисающей с узкого плеча. Бабуля некоторое время наблюдала за ним, пока ей не удалось привлечь его внимание, а потом помахала ему, и он помахал в ответ, улыбнулся и остановился. Бабуля подышала на стекло и написала Fröhilche Weihnachten^[10] задом наперед, чтобы солдат мог прочитать, и тогда солдат торопливо выложил на снегу сообщение для бабули, в котором говорилось: «Ich bin ein Gefangener des Staates»^[11], а затем она медленно сняла с себя всю одежду, а он стоял один на сумеречной площади, под легким снегом, в тяжелом обмундировании, в пальто на узких плечиках. Когда она оказалась полностью голой, она сделала реверанс, а солдат послал ей воздушные поцелуи, зааплодировал, и они помахали друг другу на прощание. Мама сказала:

– Боже мой, это БЕЗУМИЕ!

Я тоже подумала, что это безумие, но моя мысль была не такая, как у них, скорее такая, как когда заходишь в закрытую больницу под охраной.

– Ну, я была молода, – сказала бабуля.

– Я же молода и ничего такого не делаю, – возразила я.

– Пока нет, – сказала бабуля. – Теперь это память. Интересно, помнит ли тот солдат ту ночь?

Мама встала и обняла бабулю.

– Я уверена, что да, – сказала она.

2

Сегодня утром занавеска в маминой спальне, которая на самом деле гостиная, поэтому нормальной двери в ней нет, была сорвана с карниза. Карниз был оторван от стены, пульт от телевизора разбит, а батарейка вылетела, ручка расчески сломана из-за того, что ее бросили в штуку для приборов, штука для приборов на кухне сломалась из-за брошенной расчески, а ожерелье с нашими инициалами, которое ты ей подарил, было порвано на миллион кусочков, которые, помимо батареек для слуховых аппаратов, бабулиных таблеток, кусочков пазла с фермой амишей и макарон, мне теперь приходится собирать ползком. Хорошо, что я больше не могу ходить в школу, так что у меня есть целый день, чтобы собирать всякое дерьмо.

Прежде чем уйти на репетицию, она схватила меня и прижала мою голову к своей груди. Мне не удалось ускользнуть. Она сказала: «Мне так жаль! Мне так жаль!» Это она о своем буйстве. Я отшутилась, но она хотела, чтобы я воспринимала все всерьез. А это было слишком тревожно, чтобы воспринимать всерьез.

– Ты в ступоре, мама, – сказала я, – ты сейчас на эмоциональных качелях! Ты разговаривала с папой?

– Типа того.

– Типа, с папой или, типа, разговаривала? – сказала я.

– Типа, и то и другое.

Мама сказала мне и бабуле, что сегодня после репетиции пойдет в русскую спа-чайную с кем-то из актерского состава, где ее будут хлестать ветками, чтобы разогнать кровь.

– Джек? – спросила я.

– Нет, не Джек, – сказала она. – Джек – это персонаж, Суив!

– Будь осторожен, Горд, – тихо сказала я. Мама сказала, что из-за Горда она не будет сидеть в джакузи. Бабуля заметила, что это забавно: сто лет назад мы – то есть не мы-мы – чудом избежали порки и смерти от рук русских, а теперь мама добровольно платит большие деньги за то, чтобы русские ее выпороли и убили.

– Но зато потом ей нальют чай, – сказала я.

Мама сказала, что не отказалась бы и от горячей водки, но не в этот раз из-за Горда, который вечно виноват в том, что он мешает заниматься всеми самыми интересными вещами в жизни.

– Не кури! – крикнула я ей.

Потом мама открыла дверь и сказала:

– Что это за херня?

Мы с бабулей одновременно закричали: «ДОЖДЬ». Мама заметалась в поисках какого-нибудь зонтика, который не был бы на хер сломан, а бабуля крикнула:

– Пока! Бай-бай!

Сегодня у бабули кружится голова, когда она наклоняется.

– Так не наклоняйся! – сказала я. Она сообщила, что у нее наконец-то случилось отличное опорожнение кишечника. Спустя шесть дней. Но это не рекорд.

– А какой у тебя рекорд, бабуля?

– Рекорд был в Эквадоре, в 74-м.

Она спросила, слыхала ли я что-нибудь о божественной женственности. Она сказала, что ей следует чаще брать с собой в туалет кроссворд. Она не могла найти свои очки или записную книжку. Я поднесла их к ее лицу. Они лежали на столе перед ней.

– Подумать только! Я сегодня не в себе!

Потом бабуля завела рассказ часа на полтора, занявший все время редакционной встречи, о своей прежней жизни в городе русских беженцев. Она не может поверить, что прожила там шестьдесят два года, если не считать нескольких месяцев, когда она случайно стала сквоттершей в Берлине, когда поехала в Германию навестить свою старшую сестру, которая жила в городе Черный Лес, на родине часов с кукушкой.

– Маме надо бы туда съездить, – сказала я.

– В Шварцвальд? – переспросила бабуля.

– На родину часов с кукушкой, – сказала я.

– Меня аж в дрожь бросает! – сказала бабуля. – Я была настоящей бунтаркой!

Она рассказывала о своем городе.

– Город был против нас, – сказала она.

В детстве отец защищал ее от Уиллита Брауна-старшего, деревенского uber-schultz, который был классическим тираном, напыщенным, авторитарным, неуверенным, фрустрированным, полным жалости к себе, обиженным, завистливым, тщеславным и мстительным, вечно припоминающим все обиды, и тупым. Кроме того, он воплощал фашистское представление о высшем народе, которым, по его мнению, мы были. Ну, не все мы. Мужчины. Какой же мракобес.

– Можешь записать все это, Суив, – сказала она. – Просто сделай небольшую заметку об этом.

– Да я же записываю, – сказала я ей.

Я подняла свой телефон, и она покачала головой.

– Ах да, вечно я забываю про твою камеру. Уж постарайся, чтобы вышло смачно.

– А это был культ? – спросила я.

– Нет, – сказала бабуля. – Ну хотя да, возможно. Да, культ!

Бабуля делит людей из своего города на меннонитов Церкви братства и меннонитов Евангельской конференции. Она из Евангельской конференции. Она говорит, что люди из Церкви братства думают, что они единственные, кто попадет в рай. А еще они были первыми в городе, кто начал петь четырехчастные гармонии. Для Евангельской конференции это было смертным грехом, пока отец Сида Реймера не стал делать так в церкви. И он принес насосный орган, что тоже было грехом. Он очень способствовал продвижению церкви.

Когда бабуля выросла, она защищала себя от Уиллита Брауна. И она защищала от него и маму, и всех в своей семье, даже дедушку, которому это в ней очень нравилось. «Он был полностью за!» Он не умел бороться за себя. Не умел этого делать. Он становился очень тихим и уходил в долгие, долгие прогулки. Очень долгие прогулки. Иногда до кровавых мозолей на ногах. Разговор о борьбе и побеге напомнил ей о подруге из их города, которой она и еще одна их подруга помогли сбежать от жестокого мужа. Дочь этой женщины и ее подруги собрались вместе и разработали план, как увезти ее в Монреаль, где дочь жила в квартире-лофте. Но подруга чувствовала такую вину, что через полгода вернулась в город к мужу. Тогда все женщины молились, чтобы он умер. Что еще они могли поделать? И в конце концов он так и сделал. Это заняло пять лет.

– Это может стать нашим сегодняшним уроком математики, – сказала бабуля. – Если убийство мужика молитвой занимает пять лет, а молиться нужно шести людям в день, то сколько же молитв обозленных женщин, молящихся каждый день в течение пяти лет, нужно, чтобы замолить мужика до смерти?

Бабуля разравнивала свои лекарства на столе ребром кредитки, ожидая моего ответа.

– Десять тысяч девятьсот пятьдесят молитв, – сказала я.

– Вау, – воскликнула она.

– Я права? – спросила я.

– Кто ж знает, – сказала бабуля, – я тебе верю!

После этого мы с бабулей поехали на трамвае, чтобы встретиться с ее друзьями в «Герцоге Йоркском». Я поехала с ней, потому что у нее кружилась голова и ей нужно было опираться на меня. Каждые шесть месяцев их компания собирается вместе, чтобы отпраздновать то, что они все еще живы. Бабуля была в красных шлепках, а не в туфлях, потому что ее правая нога раздулась как иглобрюх. Это нога, из которой достали вену, чтобы вставить ей в грудь.

– Смотри-ка, как спортивные штаны их прикрывают, – сказала она. – Никто и не заметит, что я в шлепках.

Перед выходом я двадцать пять минут помогала ей натянуть компрессионные чулки. Она чуть не собралась пойти в одном чулке только потому, что ей не терпелось, но я заставила ее позволить мне надеть на нее второй, потому что в одном чулке она выглядела глупо. На полпути к «Герцогу Йоркскому» подействовало ее мочегонное, и нам пришлось сделать экстренную остановку, чтобы найти туалет. Мы вышли из трамвая и вошли в первое попавшееся здание, которое оказалось штаб-квартирой OBTRON. Там было много стекла и блестящей черной мебели, включая стол, за которым сидел охранник. Он на нас не смотрел. У него был пистолет. Глядя в свои телевизоры, он сказал:

– Прошу вас уйти прямо сейчас.

– Наверняка в этом здании есть туалет, которым я могла бы воспользоваться, – сказала бабуля.

– Боюсь, что нет, – сказал он, – они не предназначены для общественного пользования.

– Но ей правда очень нужно в туалет! – сказала я ему.

– Не надо на меня кричать, мисс, я вас слышу. Я же сказал вам, они не предназначены для общего пользования.

– В трамвае подействовало ее мочегонное, и она описается, если ты не пустишь ее в гребаный туалет, ты, фашистский придурок! – сказала я.

– Суив, – сказала бабуля.

Она сделала вид, что перерезает себе горло пальцем. Мужик наконец посмотрел на нас, встал и подошел к стойке ресепшена, держа руку на пистолете. Бабуля спросила его, не возражает ли он, если она пописает в один из их гигантских горшков у окна. Он сказал, что нет, он не может позволить ей это сделать.

– Сделай это! – сказала я бабуле. – Я разрешаю!

Она сказала:

– Нет-нет, мы поищем какое-нибудь другое место.

Она сказала охраннику, что ей очень хочется позволить себе обоссаться прямо здесь, в вестибюле, на этом блестящем полу, а он сказал:

– Мэм, у вас нет конституционного права использовать бранные слова по отношению ко мне.

Бабуля начала рассуждать о конституционных правах, но она пыхтела и задыхалась, а еще у нее по-прежнему кружилась голова, и она вроде как пошатывалась, и ей было трудно говорить.

– У тебя будет гребаный сердечный приступ, бабуль, – сказала я ей. – Я расскажу Де Сике.

– Де Сика! – сказала бабуля. – Он звонил?

– Не позволяй этому стать тем холмом, на котором ты сложишь голову! – сказала я.

– Хо-о-о-о-о-о-о-о-о, – сказала бабуля. – Ты права. Какая же нелепая последняя битва.

Я взяла бабулю за руку, и мы пошли в кофейню «Тим Хортонс» по соседству и купили два бостонских кремовых пончика, чтобы нам сказали код от туалета.

Бабуля сказала, что у меня есть легкая, легкая, легкая, легкая склонность временами немного перебарщивать.

– Но ты же сказала, что мы должны защищать самых уязвимых, – сказала я ей, – а это ты!

Я указала на ее шлепки и компрессионные чулки.

– Ты говорила, что в каждом виде спорта защита – это задача номер один!

Она возразила, что охранник не главный виновник. Это богатые владельцы компании, на которую он работает. А он просто делает свою работу так, как ему было велено, не позволяя каким-то дамам писать где попало в этом здании. Бабуля сказала, что он мог нарушить правила и позволить ей воспользоваться туалетом, но он слишком боялся, что это будет записано на пленку, и тогда он потеряет работу, и тогда его семья умрет с голоду. Она сказала, что это он самый уязвимый. И тут я разозлилась, потому что я всего лишь старалась поступать правильно. Я шла слишком быстро для бабули, так что она не могла дышать. Потом мне захотелось плакать, потому что я злилась на себя и на всех вокруг. Я притормозила, чтобы бабуля не умерла. Она была занята попытками выжить и не заметила, что в моих глазах стоят слезы. Бороться так тяжело, и все же мы никогда не должны останавливаться!

Я легла и попыталась вздремнуть в кабинке в «Герцоге Йоркском», пока бабуля и ее друзья обедали и разговаривали о своих телах. У Уайлды синдром синего пальца и опущение тазового дна. И о врачах-убийцах. И о недоразумениях, и о «Вызовите акушерку», и о капитализме, и о шпионаже, и об экзистенциальной тоске, и о королевской семье, и об Иране, и об автобусных турах в сравнении с круизами, и о внуках, и о хлопке, и о шелковом белье, и о завещаниях при жизни, и даже о тебе, пап.

– Ты знаешь, где он? – спросила Уайлда бабулю. Я закрыла глаза и стала ждать ответа. Потом Уайлда сказала:

– Ах, ну да.

Бабуля, должно быть, указала на меня и покачала головой, запечатала рот и выбросила ключик. Одна из женщин, Ида, спросила остальных, выберут ли они путь ассистированного суицида. Она рассказала женщинам, что ее подруга из «Аякса» выбрала путь ассистированного суицида, и ее последними словами были: «А-а-ах, покой». Уайлда сказала:

– Покой от чего? – Она шутила. – От вишневого чизкейка?

Все засмеялись, а потом вздохнули. Бабуля сказала:

– Ох, ну разве это не прекрасно.

Она правда так считает, но по ее голосу я понимаю, что она грустит и злится из-за того, что дедушка и тетя Момо не смогли пойти путем ассистированного суицида.

– А ты выберешь это, Эльвира? – спросила Уайлда.

– Чтобы мне помогли умереть? – сказала бабуля. – Конечно, да!

На днях она заполнила все формы во время перерыва на игре «Рэпторс».

– Все очень просто, – сказала она.

Уайлда сказала, что волнуется о том, что не успеет со всеми попрощаться перед смертью. Как она сможет со всем этим управиться, если будет занята умиранием.

Бабуля сказала:

– Без проблем. Давайте попрощаемся прямо сейчас и покончим с этим! Мы друзья, мы любим друг друга, мы знаем это, мы хорошо проводили время, и однажды мы умрем, независимо от того, помогут нам с этим или нет. Прощайте!

Они все решили, что это хорошая идея, поэтому попрощались друг с другом и покончили с этим. Потом бабуля рассказала им историю о том, как подействовало ее мочегонное, и о мужике с пистолетом, и они расхохотались.

– Он просто не понимал! – сказал кто-то из них. – Они просто не понимают. Они просто не понимают.

Когда принесли счет, они изучали его и раздумывали целых полчаса, а потом все положили неправильную сумму в центр стола, и Уайлде пришлось пересчитывать ее пять раз и кричать, чтобы все перестали ее сбивать.

По пути домой в трамвае я насчитала двенадцать человек из всех слоев населения, которые смотрели на бабулины шлепки. Ей было все равно. Она смеялась. Мне хотелось, чтобы она натянула на них спортивные штаны, но она сидела, и поэтому спортивные штаны задрались еще выше, обнажив даже компрессионные чулки и часть ноги. А еще она пукнула в трамвае и в перерывах между приступами смеха, едва дыша, шепнула мне, что ей очень жаль, что она позорит меня, и что когда я была ребенком и мы находились вместе в общественных местах, она говорила, что это я пукнула, а не она. Мне придется научить Горда быть сильным и бдительным. Дети – это козлы отпущения. Потом бабуля заснула, положив голову мне на плечо, на шесть остановок.

Два человека, стоявшие в проходе, начали спорить. Женщина говорила мужчине: «Послушай, ты должен осознавать сам факт: ты отвратителен для любой женщины моложе сорока лет». Мужчина ответил: «Могла бы сказать – моложе тридцати пяти». «Нет, серьезно, чувак, – сказала женщина. – Сорока». Мужчина сказал, что она сошла с ума. Он заявил, что она должна сказать «тридцать пять». Она заявила, что ни за что не скажет «тридцать пять». Они уставились в окна в противоположных направлениях.

Мы зашли в «Севен-Элевен», чтобы купить попкорн для микроволновки на игру «Рэпторс». Все тот же парень сидел на бордюре в бабулиных спортивных штанах «Виннипег Джетс». Он не узнал ее. Он попросил у меня мелочь.

– У меня нет, – сказала я.

– Роберт, – сказал он.

– Извините, у меня нет.

– Роберт.

– Извините, у меня нет, Роберт.

Мама поздно пришла домой с репетиции и сказала, что в обоих концах нашей улицы стоят полицейские машины.

– И что вы на этот раз натворили, ребятки? – спросила она у нас.

Прозвенел дверной звонок.

– Бейсбол!

Это был Джей Гэтсби. Он увидел, как мама возвращается домой. Она открыла дверь и сказала:

– Пятнадцать миллионов долларов.

Джей Гэтсби сказал:

– Пожалуйста, мы можем просто…

– Тридцать миллионов долларов наличными.

Мама захлопнула дверь. В нее снова позвонили.

– Бейсбол!

Это были двое полицейских с двух концов улицы. Они состояли из сплошных улыбок. Они держали в руках пистолеты. Они спросили маму, позволит ли она им задать ей несколько вопросов. Она сказала «нет». Они спросили маму, не замечала ли она здесь в последнее время какую-либо подозрительную деятельность.

– Только вашу, – сказала она.

– Закрой дверь, дорогая, – сказала бабуля.

Мама спросила копа, можно ли ей на секундочку взглянуть на его пистолет.

– Милая! – сказала бабуля. Она доковыляла до входной двери и сказала: – Вон, вон отсюда, спасибо, Рыцарь дорог, – а затем закрыла ее.

Я сделала макароны с сыром. Мы ели их и смотрели игру. Бабуля пила красное вино, а мама пила воду из-за Кайфолома.

– Не называй так Горда, – сказала я. Мама сказала, что шутит, но это неправда.

– Просто обожаю, когда Кайл Лоури впадает в ярость, – сказала бабуля. Мама молчала.

– Не знаю, почему Маккоу вечно скачет по углам, – сказала бабуля. – Кого он изображает, Щелкунчика? Кажется, это не такая уж эффективная защита, чем когда они просто стоят на своем. Я имею в виду – руки поднял, ногами уперся, верно, Суив? – Я кивнула. – Все, что им нужно сделать, – это подождать секунду, пока Маккоу сделает свой рывок, а затем они исполнят трехочковые, – сказала бабуля. – Курам на смех!

Мама ничего не говорила. По ее лицу бежали слезы.

Бабуля встала, присела рядом с мамой, погладила ее по ноге и спросила, как прошел ее день. Она положила мамины ноги к себе на колени и потерла их. Мама сказала, что, кажется, она обидела помощницу режиссера. Помощница режиссера сказала маме, что у нее нет времени читать книги, а мама ей ответила: «У тебя есть время смотреть Нетфликс по три часа каждый вечер, но нет времени почитать книгу?» После этого, сказала мама, помощница режиссера ведет себя странно. Она не отдала маме записи вовремя, поэтому мама пропустила кучу реплик и выглядела идиоткой.

– Я думаю, ты просто параноишь, мам, – сказала я. – Из-за Горда и всего остального.

Мама сказала, что беременность не делает человека параноиком.

– А я бы параноила, если бы у меня внутри рос совершенно другой человек, – сказала я.

– Тогда обязательно используй противозачаточные, – сказала она.

Почему она вечно говорит всякие отвратительные вещи. Она сказала, что отправит помощнице режиссера эсэмэску с извинениями. После этого она перестала плакать. Отпила всего один глоток бабулиного вина. Потом сказала, что Серж Ибака чрезмерно красив. Она сказала: «Идите на хер со своим счастьем» – во время рекламы стейк-хауса «Кег» и стала кидаться попкорном в телевизор – я поднимала его и подбрасывала в воздух, а потом каждый раз ловила его ртом. Затем она снова начала волноваться, потому что помощница режиссера не ответила, что все в порядке. Бабуля сказала:

– Не переживай, дорогая, она, наверное, просто занята, смотрит свой Нетфликс.