Милена Миллинткевич
Басурманин. Дикая степь
– Ступай! – отпустил огнищного Мстислав Игоревич и взглянул на Владислава.
– Может, всё же останешься? – услышал он робкую просьбу.
Тряхнув седовласой головой, князь подошёл к окну и положил на лавку шелом.
– Ты страшишься остаться правителем, дитя? – рука князя легла на плечо княжича. – Вот уж и помыслить не мог!
– Нет, батюшка. Тебе почудилось, – решительно посмотрел на отца наследник. – Мне тягостно расставаться с тобой.
– Придёт день, чадо моё, и мы расстанемся навсегда. Эта доля никого не минует.
Мстислав Игоревич смотрел на наследника, будто стараясь наглядеться впрок. Бережно притяну голову княжича, поцеловал в лоб, легонько коснулся волос и, будто опомнившись, резко отдёрнул руки, отвернулся и отошёл.
– Дам тебе наставление, – заговорил он хриплым голосом, укладывая, всё ещё лежавшие на столе свитки, в дорожную суму. – Дружину, мастеровых и люд Рязанский да пришлый купеческий не обижай. Решай всё по справедливости. Ежели чего, затруднение какое, или споры, завсегда совета у Магуты спрашивай. Он умён и рассудителен. Науки изучай прилежно, не бросай. В книгах мудрость и величие. Фёдора не злоби. Он второго дня жалобился на тебя, мол, княжичу всё одно мечом махать, али булавой, лишь бы не над свитками сидеть. Сказывал, ты от него ускакал за стену, забросив учение.
– А пошто он один и тот же третьего дня к ряду суёт, нешто я дитя неразумная, с одного присесту не понимаю, – принялся оправдываться княжич.
– Значится, не понимаешь, раз даёт. Не серчай на старика, он добра тебе изволяет10.
– Твоя воля, батюшка.
– Вот и славно! – улыбнулся Мстислав Игоревич. – Артемий Силыч хвалит тебя. Сказывал, ты уж не раз его сразить успел в нешуточном бою. Ратуй с наставниками каждодневно, рукам булаву и меч знать до́лжно. Забросишь дело ратное, почитай, сызнова начинать…
Раздался стук. Тяжело скрипнув, дверь распахнулась, впуская в светлицу пыхтящего и кряхтящего боярина.
– Всё готово, княже, – бросив короткий взгляд на Владислава, выдохнул Яр Велигорович.
– Ну, стало быть, пора! – С трудом отведя взор от наследника, вымолвил князь, надел шелом и пошёл к двери.
– Присмотри за Владелиной, – шепнул он, проходя мимо боярина.
– Не кручинься, князь-батюшка, всё исполню, – тихо сказал ему в ответ Магута и уже громко добавил. – Поезжай с миром.
Княжеский двор гудел народом: ратным и мастеровым. Заканчивались приготовления к малому походу. Кузнецы да оружейники ещё раз проверяли, все ли щиты прочны, а мечи наточены, все ли лошади подкованы, все ли доспехи у ратников целы и нет ли в чём надобности. Теремные служки сновали то тут, то там, завершая погрузку в обозы провианта, посуды и прочей необходимой в походе утвари.
Спустившись с крыльца, Мстислав Игоревич удивился, увидав воеводу, державшего за узду своего мерина и гнедого любимца княжича коня Буяна.
– Помнится, я повелел тебе град Рязань защищать в моё отсутствие да радеть11 за обучение княжича.
Артемий Силыч покосился на воспитанника, спустившегося с крыльца вслед за отцом. Бросившись к Буяну, Владислав потрепал пышную гриву, погладил морду.
– Далече собрался, княжич? – в голосе Мстислава Игоревича звучал укор.
– Провожу за ворота. Да и верхом охота проехаться, – улыбнулся княжич, радуясь скорой прогулке.
– Ты же в дозор сегодня хаживал, – удивился Мстислав Игоревич. – Неужто и дня без коня прожить невмочь?
– Твоя правда, батюшка. Но тебе ведомо, как мне любо на Буяне выезжать.
– Что же, противиться не стану. До моего возвращения ты в Рязанских землях наместник. Тебе и дела вершить.
Князь тяжело вздохнул и, повернувшись к воеводе, тихо добавил:
– Присмотри за воспитанником.
– Не тревожься, княже, – кивнул Артемий Силыч. – Из виду не выпущу.
Князь тоскливо взглянул на боярина Магуту. Тот лишь развёл руками.
Когда Мстиславу Игоревичу подвели коня, он похлопал его по спине и не без натуги взобрался в седло. С тоской оглядел теремной двор и, дёрнув поводья, выехал за ворота.
– Стареет князь-батюшка, – услыхал Владислав за спиной голос боярина Магуты. – А бывало…
Княжич сцепил зубы. Не по нутру ему были разговоры о возрасте отца. Он понимал, что, скоро настанет миг: ни от болезни, так от ран, полученных в бою, батюшка оставит его. И того дня княжич страшился, ждал его с трепетом и ужасом. Синие глаза потемнели. Гневный взгляд заставил боярина смутиться. Но долго злиться на Магуту Владислав не мог.
– Не серчай, Яр Велигорович, – положил он руку на плечо боярину и заглянул в лицо. – Горько мне что-то, нутро сдавило, не ведаю отчего.
Магута понимающе кивнул, и княжич, вскочив в седло, выехал со двора. Воевода и два верховых не отставали, ехали чуть поодаль.
Обогнав обоз и ратников, княжич поравнялся с отцом, когда тот миновал мост.
– Тут мы расстанемся, батюшка, – стараясь не выказывать волнение, Владислав улыбнулся отцу. – Поезжай. Да хранят тебя духи и боги вышние!
– И тебя, дитя моё, да уберегут небеса от беды.
Помахав отцу, княжич повернул к холмам и, подгоняя Буяна, помчался на вершину ближнего. Артемий Силыч и два верховых отправились следом.
Ветер трепал волосы. Резвый конь, как на крыльях, нёс всадника по зеленеющему лугу. Оказавшись на вершине холма, княжич потянул удила. Взирая на догоняющих верховых, усмехнулся:
– Я опять вперёд вас управился.
– Тебе во всём до́лжно лучше своей дружины быть, – воевода спешился, отстегнул плащ и, хитро улыбаясь, извлёк из ножен меч. – Не желает ли княже поразмяться? Или может булавы достать?
– Нет, Силыч, я токмо на град взгляну.
Подставляя лицо ветру, Владислав смотрел вдаль на возвышавшиеся стены Рязани, видневшиеся крыши терема и новую колокольню.
– Ратное дело забывать не след! – поучал воевода. – И то, что князь в Муром отправился, ещё не причина от дела лытать12.
– А я и не лытаю, – Владислав отвернулся от Рязани и удаляющегося княжеского обоза и обратил взор в дикие степи. – Силыч, как мыслишь? Вон на том холму, что выше всех, башню сторожевую надобно поставить. С него хорошо басурманские земли видать.
Спрятав меч в ножны, Артемий Силыч подошёл к княжичу.
– Явится князь-батюшка с совета, и поведаешь ему об том. Думается мне, они об том же порешат.
– Хорошо, коли так. А нет, так мы сами сторожу поставим. Что думаешь, хватит нам силёнок-то?
– А что, добрая задумка, – закивали головой верховые. – Место знатное.
– Силёнок хватит! – согласился Артемий Силыч. – Справим! И нам спокойней, и князю Муромскому не в наклад.
Нравилась воеводе цепкая хватка юного правителя, его стремление постигать ратную науку, мудрость, предусмотрительность, неустрашимость и решительность.
***
Сотник старательно осматривал выкованные накануне мечи, клинки, проверял на прочность щиты, когда с заднего двора, запыхавшись, в кузню вбежал княжич.
– Ивач, я на булавах биться хочу, – выкрикнул он и с любопытством уставился на деревянный настил, щедро заваленный новым оружием.
– Какой прыткий, – усмехнулся сотник. – Дай срок, разберусь в кузне, да погоняю тебя. Ещё пощады просить станешь.
– Не стану.
Взяв с наковальни отдельно от прочего оружия лежавшие парные мечи средней длины, княжич повертел их, взмахнул руками, с силой опустил, послушал, рассёк воздух крестообразно, восхищаясь изяществом и лёгкостью клинков. Положив мечи на настил, легонько дотронулся до рукоятей, погладил, с интересом разглядывая и любуясь красивыми витыми косами.
– Не по чину мне пощаду выпрашивать, – повернулся княжич к сотнику.
– Ишь ты каков! Не по чину! А помнишь, как десяти годков отроду на коне первый раз в поле выезжал? Тоже тогда хорохорился! И что? Скинул тебя гнедой. Хвала духам и богам вышним из-под копыт достать успели! – усмехнулся воин, с улыбкой поглядывая на княжича. – Говорили тебе – не объезжен конь. Куда? Ан нет, и слыхивать ничего не желал. «Велю» и всё тут!
– Нет в том моей вины. Конь чего-то спужался. Вот и встал на дыбы, – попытался оправдаться княжич, от смущения зардевшись, словно девица красная.
Отвернувшись от сотника, вновь принялся разглядывать аккуратно сработанные мечи. Ивач, улыбнувшись, хмыкнул:
– Да и ты оказался неробкого десятку. Упал, а не плакал. По всему видать было – спужался, да виду не показывал и на подмогу никого не звал. Я тогда ещё князю Мстиславу сказывал, что из тебя выйдет добрый всадник.
Говоря это, сотник брал с настила один меч за другим. Вытягивал руку вперёд, проверяя прямоту лезвия, рассекал им воздух, прислушиваясь к ровному свисту, клал на ладонь, раскачивая клинок из стороны в сторону. Мечу не до́лжно подвести воинов в случае набега. Посмотрев весь ратный арсенал, старательно сработанный за последние дни кузнецами, Ивач довольно кивнул и вышел во внутренний двор.
– Эх, хорошо-то как! – выдохнул Владислав, выходя за сотником следом.
Ивач смерил княжича потяжелевшим взглядом и глухо произнёс:
– Хорошо, да тихо. Уж больно мирно в последние дни. Быть беде.
– Просто ветер сник, светило к закату пошло, вот и стихло вокруг. Чего понапрасну страху нагоняешь, – кивнул княжич на притихшего Ончутку, отрока лет тринадцати, завсегда крутившегося подле ратников. Его отец, Гридя, служивший подручником у сотника, отвечал за оружие, кольчуги и прочие доспехи и, целыми днями проводил в кузне. И сына к делу приучал старательно.
– Могёт и так, княжич. Токмо быть беде али нет, то лишь духам да бога́м вышним ведомо, – глядя на небо, согласился Ивач.
– Тебе по нраву пришлись парные мечи?
За спиной княжича раздался робкий голос. Владислав и Ивач обернулись. Пред их взорами предстал Ончутка. Отрок лет пятнадцати тянул за рукав упирающегося великовозрастного дитятю по имени Пруша, на две года младше княжича, но на голову выше и вдвое шире того в плечах. Работа в кузне сделала его крепше иных молодых дружинников. Ивач часто говаривал, что Пруша догуливает последний год в отрочестве, опосля, выйдет срок, из него получится добрый ратник, коли уж силой наделён не дюжей, да умишком крепким. Завидя перед собой княжича, Пруша так и норовил с испугу показаться малым отроком, потому как раньше не доводилось ему представать перед очами правителей.
– Это Пруша сработал. Он и рукояти косами заплёл. Сказывал, у мамки его такие. Тугие да крепкие.
Дитятя отвесил земной поклон. А когда выпрямился, столкнулся взглядом с княжичем.
– Ты сработал? Сам? – не без интереса разглядывал он Прушу.
– Я, – пробасил тот и потупил взор.
– Правду сказывай!
– Да он это, он, – вступился Ивач за подмастерье. – Только мы с кузнецом ему велели рукояти покрепше сработать, а Пруша, вишь, косы заплёл! Небось, когда ковал, о деви́це какой думал, а? Есть у тебя уже невеста на примете?
– Тятя не велит. Сказывает, рано мне аще… – басом гудел Пруша, искоса посматривая то на княжича, то на сотника, а то и вовсе бросая гневные взгляды на Ончутку.
Ивач усмехнулся и потрепал отрока по вихрастой голове.
– Ну-ка, неси сюда мечи! – приказал княжич. – Да себе прихвати, какой по нраву будет.
С опаской покосившись на Ивача, Пруша исчез в кузне. Вернувшись, он вынес два меча с рукоятями-косами и ещё один – длинный, узкий, тяжёлый двуручник.
– Добрый ты меч выбрал! – похвалил княжич, принимая оружие и становясь в стойку. – А не тот ли это, что воевода Артемий Силыч для себя заказал взамен сломленного под Муромом?
– Он самый и есть! – кивнул сотник, предвкушая любопытное состязание.– Вот и поглядим, Пруша, годишься ты княжичу нашему в малую дружину, или твоё место стенами кузни отмеряно.
Пруша испугался. Крепко сжимая рукоять двуручного меча, он попятился, пока не наткнулся спиной на створку воротины.
– Ивач, не губи! Смилуйся! Негоже мне дело сие! Не встану я биться супротив княжича, – загудел Пруша, оглядываясь по сторонам, словно ища поддержки у стен, ограды, деревьев и людей, что сновали по другую сторону подворья, выходящего на торжище, и не могли видеть за высокими заборами двор кузни.
– А супротив басурмана встанешь? – посерьёзнел княжич. – Ну-ка, не робей! Неужто тебя Гридя с Ивачем худо к делу ратному приспособили? Знамо, ты не запросто так при кузне подъедаешься. Покажешься, я сам за тебя Силыча просить стану. Пойдёшь ко мне в малую дружину? Али не любо тебе дело ратное?
– Любо! Да коли я тебе, княже, рану причиню? Мне же головы не сносить, – всеми силами старался увильнуть от сражения Пруша.
– Ты аще звона не услыхал, мечом и разу не махнул, а про раны сказываешь, – усмехнулся Владислав.
– Княжич, послушай совета дельного, не зли мальца. Горяч он, когда за живое затронешь. Спит и видит себя в дружине, – усмехнувшись, шепнул Ивач, стоя за спиной у Владислава, то ли случайно, то ли нарочно позабыв о горячности и самого княжича.
– Мне об том Ончутка поведал лишь снег сошёл. Вот и вздумалось поглядеть, так ли он горяч, как про него сказывают, – не отводя пристального взора от Пруши, ступая вокруг досмерти перепуганного подмастерья, словно дразня и его, и сотника, отвечал княжич.
Пруша стоял с двуручником наперевес, и злость чёрными волнами подкатывала к горлу. Мало того, что княжич требовал от него биться, так ещё и Ончутка наушничал сотнику.
Обойдя Прушу со спины и оттолкнув от воротины, княжич легонько пнул его вбок остриём меча.
– От меня не отвертишься, Пруша. Сразиться всё одно придётся. Бейся, или велю Гриде на торжище тебя батогами выпороть и в пастушки определить. А тронешь Ончутку или слово ему какое поперёк скажешь, в землекопы сошлю. Будешь до скончания времён чёрную работу править. Нет большего поругания для воина, чем за спины сотоварищей прятаться, зараз запомни сию науку.
Закипело нутро у Пруши. Зашумело в голове. Больше прочего виделось, что примут его однажды в княжескую дружину. Будет он защищать город и землю, по которой ходит. А крутить хвосты коровам, да ракитовой лозиной гусей гонять – то дело не про него. Но больше всего зацепило отрока, что его пороть станут. То же срам какой! После такого поругания каждый, кому он встретится, его трусом величать станет. Мол, не в бою смертном, а в шутейном поединке с княжичем встать воспротивился.
Чёрной работы Пруша не боялся, если бы не поношение. Как матушке в глаза поглядит? Куда тяте от стыда деваться? Кто сестёр замуж возьмёт, коли молва разнесёт по округе, что брат их крамолой отмечен?
– Не обессудь, княжич, ежели на солому алым накапаю. Я тебе худого не желал. Сам ты меня к тому принудил, – прогудел Пруша и кинулся в бой.
– Вот, сие дело! – отбивая удар за ударом, раззадорился княжич. – Поглядим, который из нас крепше, а который ловчее будет.
– Так тут и спрос невелик, – подмигнул Ивач нежданно не гадано воротившемуся с торжища кузнецу Кулаге. – Который каждодневно ратует да по окрестным лугам от зори до зори верхом носится, тот и ловчее. А уж которого из кузни затемно не спровадить – как есть крепше.
Привлечённый разговорами Пруша, завертел головой по сторонам, отвлёкся и в тот же миг княжич выбил из его рук двуручник, а в горло отроку упёрся острый кончик парного меча.
– В бою́ головой вертеть надобно, чтобы с нею не расстаться, – опуская клинок, добродушно усмехнулся княжич. – Да и в шутейном поединке не пристало по пустякам в сторону пялиться. За мной сей бой будет.
И видя, как потух взор отрока, добавил:
– Кулага! Сыщи аще одного помощника. А ты, Ивач, вели Гриде на утренней и вечерней зорьке супротив Пруши ратников молодых выставлять. Да пусть меч берёт по руке. Рано ему к двуручнику прилаживаться.
– Твоя воля, княжич. Исполню, как сказываешь, – задумчиво почесав бороду и подмигнув Ончутке, кузнец похлопал Прушу по плечу.
– Потемнело небушко! Вот и день кончился, – вздохнул Ивач.
– И опять я на булавах не обучен, – пробурчал Владислав и, подхватив парные мечи, направился было к терему.
– Погодь, княжич! – остановил его кузнец. – Ранёхонько к клинкам прилаживаешься. Поутру заберёшь. Пущай Пруша их как до́лжно завострит.
– Добро! – согласился Владислав, положив клинки на деревянный настил, и вышел из кузни.
– Не кручинься, княжич, – утешал сотник. – Коли будет на то воля духов да богов, светило поутру встанет, возьмём лошадей, ратников, да булавы крепкие, и поедем в поле. Разомнёмся! Покажем удаль молодецкую! Да и мечи новые проверить надобно.
– И то дело сказываешь, Ивач. Добре придумал, – согласился княжич и поспешил в терем.
Глава 2
Большие костры пылали, согревая дымящиеся котлы. На вертелах поджаривалось мясо. Терпкий аромат пряного варева разносил по степи прохладный вечерний ветерок. И тихое ржание коней, пасущихся на зелёном шелковом ковре из сочной молодой травы и цветов, неслось из низины. Соорудив из гружёных повозок и лёгких шатров походное стойбище, войско кочевников расположилось на ночлег.
Под большим одиноко растущим деревом, хохоча и громко переговариваясь, стояли кыпчаки. Они по очереди вскидывали луки, метили в сторону арбы, находившейся неподалёку, и стрелы, одна за другой, вонзались в землю рядом с девочкой лет десяти, лежащей связанной у телеги. Затравленно и обречённо глядела она на происходящее заплаканными глазами. И когда очередное смертоносное жало вонзалось в землю рядом с головой, она уже не вздрагивала. Ей было всё равно – жить или умереть. А чуть поодаль со связанными руками и конскими путами на ногах, скулил рыжебородый купец, содрогаясь всем телом, всякий раз, когда свист стрелы разрезал тишину вечерней зари. Только не трогали кыпчаков ни горестные стенания отца, ни ругательства, ни проклятия, которыми купец осыпал себя за то, что взял дочь в опасное путешествие.
Возле большого шатра, поодаль от забавляющихся кочевников, на походном троне восседал молодой хан Дамир. Поглядывая на игрища воинов, он с довольной усмешкой натирал саблю. Этот роскошный клинок получен им в дар прошлым летом из рук грозного Джамбулата, военачальника Великого Хорезма, державшего в страхе Дикую степь.
– Пожалуйста, прекратите! Молю вас!
Истошный крик пленного купца привлёк внимание хана.
– Мансур! – позвал он стоявшего за спиной сарацина огромного роста. – Тащи сюда этого недобитого вепря.
Великан молча кивнул, подошёл к телеге, схватил за ноги купца и поволок по земле. Рыжебород извивался и причитал, когда его тучное тело подпрыгивало на кочках. Бросив пленника перед ханом, Мансур, сложив руки на груди, и встал за спиной господина.
– Не убивай, прошу! Я тебе услужу. Я… Я любое слово твоё исполню, всё, что пожелаешь! – дрожа от страха, заискивающе тараторил купец, оглядываясь на девочку. – Об одном молю, дитя не губи. Она у меня единственная.
Рыжебород подполз к ногам хана и, склонился было к его сапогам. Но Дамир грубо отшвырнул пленника.
– Я тебе пригодиться смогу, только не губи, – обливаясь слезами, причитал рыжебород.
– Пригодишься, говоришь? Исполнишь всё, что пожелаю? – склонившись к пленнику, змеёй прошипел Дамир на языке русича. – Хм…может, и так.
Во взгляде хана заплясали искорки бешеного огня.
– Привяжите к арбе. Я с ним на зоре продолжу, – прошипел хан не глядя на купца, и на своём наречии обратился к Мансуру. – Девчонку отведи к Маре. Пусть накормит. Может и вправду сгодится этот рыжебородый вепрь. Не ради себя – ради неё стараться будет. Убить или продать девчонку я всегда успею.
Ветер поднял клубы пыли со склона холма, ещё не поросшего зелёным покрывалом сочных трав, и хан решил укрыться в шатре. Тяжело опустившись на ковёр возле походного резного столика с низкими ножками, уставленного богатыми яствами, Дамир наколол на нож большой шмат жареного мяса, жадно откусил. Сильный порыв распахнул полог, едва не задул угасающий в огонь. Хан встал и подбросил дрова в очаг. Паленья затрещали и пламя вспыхнуло с новой силой. Усевшись на подушки, Дамир отхлебнул белесый напиток из кувшина и откинулся на стену шатра. Высокий, жилистый, со смуглым лицом и слегка впалыми скулами, в отблесках пламени он казался собственною тенью. И лишь не затухающие огненные всполохи в яростных глазах не давали никому забыть, что с ханом нужно быть настороже.
Этот поход оказался тяжелее предыдущего. Дани с покорённых земель собрали немного. И вот когда Дамир решил, спалив всё на пути, повернуть назад, ему попался этот русич. Уж он сумеет извлечь выгоду.
«Купец шёл мимо…, как там его величают… Рязань?» – думал хан. – «Стало быть, что-то да знает про этот город на таких желанных мне землях».
Отдав последние распоряжения ночной страже, Дамир устроился на походной лежанке. Тихое потрескивание поленьев в очаге и думы о грядущем, постепенно погружали в беспокойный сон. Если он прав, а прав он всегда, то скоро ему понадобятся и свежая голова, и крепкие руки, и…
***
– Вставай! – купец проснулся от болезненного пинка вбок.
С трудом разлепив глаза и поднявшись с остывшей за ночь земли, рыжебород заохал, заскулил. Перед ним, сложив огромные ручищи на груди, стоял Мансур. Этого басурманина купец страшился больше остальных. Его появление не сулило добра пленникам. Вот и теперь, жёсткий удар в спину и железная хватка, которой Мансур вцепился в руку, образумили замешкавшегося русича.
– Иди. Хан зовёт.
Светало. Большинство костров погасло. Кочевники чистили сабли и занимались лошадьми, словно и не ложились вовсе. Спотыкаясь и охая, рыжебород бежал рядом с Мансуром, опасливо поглядывая по сторонам.
Хан сидел у шатра на походном троне. Загодя принявшись низко кланяться, купец подошёл ближе. Кыпчакский властитель молча встал и распахнул перед ним полог, приглашая внутрь. Косясь то на Мансура, то на хана, рыжебород вошёл в шатёр. Множеств ковров, шелковые подушки на лежанке, выложенный камнем очаг, резные светильни и кувшины на низеньком столике. Купец замер, дивясь красотой жилища басурманского хана.
– Сесть не предложу, – Дамир медленно ходил вокруг, разглядывая пленника. От его ледяного голоса и колючего взора по спине купца пробежал холодок.
– Мы скоро двинемся в путь. Ты для воинов обуза, да и мне боле не надобен. Всё, что у тебя было: товар, челядь, девчонка теперь принадлежат мне. И хотя сбруя и ремни у тебя дрянные – для ловушек сгодится. Прислужники твои, крепкие, но мне без надобности, ибо не мастеровые – я их продам. За таких сильных рабов мне дорого заплатят. А вот твоя дочь! Она стоит дороже всего скарба. Ведомо тебе, что с ней станется в моих краях? Она будет рабыней у богатого бея или хана, а может статься, он сделает её наложницей. А когда надоест, сменяет у Джанга на клинок или ткани. Джанг любит такой спелый товар. Сказать, что с ней станется? Она украсит собой пир Великого мавра. Живая или на вертеле.
От этих слов купца бросило в жар, затрясло, будто в лихорадке, к горлу подкатила удушающая тошнота. Слава о кровожадном мавре-людоеде, торговце рабами из Персии, поставлявшем живой товар во Фрикию, докатилась и до Руси. Правду сказывали, али нет, но попавшие к этому изуверу, зубами разгрызали себе жилы, бросались под копыта несущегося табуна, кидались на острые пики, лишь бы не остаться живыми. Участь рабов, попавших к нему, незавидной. Лучше сгинуть, пасть от меча или сабли басурманской, чем быть съеденным. Подумав о жуткой участи для дочки, купец переменился в лице, впал в оцепенение, а потом рухнул на ковёр, завыл, ползая на коленях перед ханом, и бессвязно запричитал.
А Дамир, словно не замечая горя безутешного родителя, лишь улыбался.
– Ты можешь выбрать, – склонившись к несчастному, прошипел хан, – сдохнуть, как пёс посреди поля, на забаву волкам да воронью, или служить мне. Может статься, я передумаю продавать её. Кто ведает, может, и отпущу вас.
Купец смолк, вскинул голову и посмотрел на басурманина. Как же он ошибался! Ему казалось, что страшнее Мансура нет. Но хан Дамир заставил бояться сильнее. Разве могут сравниться огромные ручищи араба, его гигантский рост и свирепый взгляд, с коварством этого молодого хана? Мысли носились в голове, что стая диких уток, вспорхнувших из высокой травы. Узрев для себя и дочери зыбкую надежду на спасение, купец схватил руку хана и принялся целовать. Но Дамир вырвал кисть из толстых пальцев и отшвырнул сапогом, ползающего у ног рыжеборода.
– Решил сохранить дочь? Стало быть, поживёшь и сам.
Хан присел рядом, и, больно схватив купца за волосы, потянул его голову вниз.
– По первой сказывай мне, что за град на холме в изгибе реки стоит? Кто в нём правит?
Полог приподнялся, и, заслоняя собой свет, в шатре появился Мансур.
Выслушав сбивчивый рассказ купца, хан задумался, потом тихо заговорил.
– Ступай в град на холме. Узнай, сколько башен на стенах, да ратников на них. Сочти ворота и стражников, кои стерегут их. Разузнай, какие из них завсегда открыты: где свободно ходит люд торговый и ремесленный, а которые запорами скованы. Узнай, есть ли всадники в дозоре и где стоят.
– Рязань град маленький. Там чужака сразу заприметят, – жалобно заскулил купец.
– Верно, говоришь. Потому возьмёшь немного своего дрянного товара в мешок. Продашь его в лавку по сходной цене, если сможешь.
Хан хмыкнул и отвернулся, размышляя о грядущем.
– А моя дочь? – голос купца дрожал, как и он сам. Ему не хотелось оставлять девочку у басурман. Страшился, что больше её не увидит.
– Она останется тут. Без моего слова её никто не тронет. Но помни! Если к закату третьего дня не воротишься – девчонка умрёт страшной смертью.
Купец, давясь слезами, молчал, перечить не решился. Да и толку возражать? И головы лишишься, и дочь погубишь.
Светило ещё не поднялось, когда, издали взглянув на спящую девочку, купец отправился в город. В пути он то и дело ощущал на спине ледяной, колючий взгляд хана, оборачивался, пока виднелось подножье холма. Но с вершины за ним никто не следил. И невдомёк купцу то, что трое эргашей13 по лугам и перелескам сопровождают его. Лишь когда он добрался до крайнего дома деревушки, что примостилась возле городских стен, провожатые притаились в лесочке – ждать.
***
У ворот, прохаживаясь взад-вперёд, скучали два ратника. Посматривая на башню городской стены, они тихо переговаривались, глядя как стражники лениво вертели по сторонам головами, то и дело зевая.
Жизнь в Рязани текла помаленьку, разморённая припекающими лучами. Через ворота вышли деревенские женщины с корзинами, въехала повозка с зерном, да путник, каких много захаживало, в пропылённом плаще и с мешком за плечами прошёл за ней вслед и растворился в шумных рядах торжища.
Светило почти скрылось за лесом, когда в корчму у речных ворот, спотыкаясь от усталости, ввалился мужичок. Оглядев взором, полным обречённости, немногочисленных посетителей, он рухнул на лавку у двери и тяжело вздохнув, прикрыл глаза. Добротная одёжа, перепачканная землёй, рыжая борода со следами спёкшейся крови, слипшиеся волосы, торчащие в разные стороны из-под измятой шапки, да голодный взор вызвали у завсегдатаев жалость и сострадание.
– Ряха! Поднеси чарку мёда бедолаге, не то сгинет у тебя на пороге. Кто к тебе захаживать будет, коли в твоей корчме люд пришлый помирать станет? – покачал головой в углу посетитель в дорогом кафтане, и, рыгнув, принялся уплетать добрый кусок пирога с грибами и жирную утку.
– Слыхал я, на Муромском пути опять разбойники лютуют. Почём зря грабят купцов да путников, – поведал сидевший напротив ратник.
Он отломил половину от краюхи хлеба и, положив на стол, махнул Ряхе головой в сторону рыжеборода.
– А может басурман какой в наших краях завёлся? – послышалось из тёмного угла.
– Откель ты, мил человек?
Опустив на стол перед рыжебородом чарку с мёдом и ломоть хлеба, пожалованный ратником, хозяин корчмы Ряха, уселся напротив. Приоткрыв глаза и с трудом сев, посетитель привалился к стене, взглянул на упитанного детину с красным лицом и толстыми короткими пальцами и перевёл взгляд на стол. Схватив чарку и залпом осушив, вгрызся в краюху. Оторвав зубами кусок и прожевав, рыжебород посмотрел на хозяина и слабым голосом произнёс:
– Разбойники окаянные товары забрали. Меня по голове дубиной охаживали, да и бросили в канаве помирать.
Ряха, сочувственно кивнув, подскочил с лавки и кинулся в погребок. Вернувшись оттуда с крынкой мёда, налил рыжебороду ещё.
– Пей, мил человек, пей. Страху-то натерпелся!
– Сказывал я вам, – подал из угла голос посетитель, – купцам должно по воде товары возить. Разбойнички-то они пешие, на реке их почитай не водится, чай не рыба.
– И куда ж ты теперича подашься, мил человек? – подливая мёду, расспрашивал Ряха.
– В Ростов мне надобно. Домой, – запихивая последний кусочек хлеба в рот и сметая со стола крошки в ладонь, пробубнил рыжебород.
– Коли так, я тебе подсоблю, – подал голос посетитель в дорогом кафтане. – Купеческим завсегда помогать друг другу до́лжно. Завтрева мои товары прибудут. Апосля, на другой день к полудню из Ростова по реке купеческий караван придёт. Мне их потребно дождаться, дела повершить. До вечерней зорьки подводы возить товары станут. А как мгла кромешная спустится, то лодьи вверх не пойдут. Купцы Ростовские у Ряхи завсегда на постой становятся. Третьего дня с ними по реке назад воротишься. Только уж и ты меня, Кутепу, не забудь. Я в Ростове гость частый.
– Благодарствую, добрый человек, – повалившись с лавки, принялся биться головой об пол рыжебород. – Жихарь я. Меня на торжище в Ростове всяк знает. Я, почитай ужо и не надеялся выбраться.
– Ты, это! В ногах валяться негоже. Апосля расплатишься, – отхлёбывая из чарки мёд, пробурчал Кутепа. – Ряха!
– Туточки я! – отозвался хозяин.
– На постой определи горемычного. Да баньку ему снаряди – смердит. Всю корчму провонял, кусок в глотку не лезет.
