Михель Гавен
«Роза» Исфахана
* * *
«Интересно, удалось ли маме победить российскую бюрократию?» Увы, мама сейчас далеко – не спросишь. А Дэвид сообщать об этом в засекреченных сообщениях не станет: не первой важности информация. Здоровье и жизнь близких и любимых людей куда важнее. И это правильно. В Америке приоритет всегда отдается тем, кто дорог. Не бюрократам же…
В дверь постучали, и Джин закрыла электронное письмо.
– Войдите.
– Ханум, – на пороге появилась сияющая Марьям, – я принесла кофе. А мой двоюродный брат прислал нам разные лакомства.
«Нет, не зря все-таки говорят, что мысль материальна и подобное притягивает подобное, – подумала Джин. – Стоило мне вспомнить, как мы с мамой пили кофе, и вот вам, пожалуйста, угощение».
Даже на территории миссии Красного Креста Марьям, как истая мусульманка, не снимала ни платка, ни длинных одеяний. Она осторожно вошла в комнату и поставила перед Джин поднос с кофейником, чашкой и широкой стеклянной тарелкой, доверху наполненой восточными сладостями.
– Брат сказал, что всё очень свежее. Вам должно понравиться, ханум.
– Спасибо, Марьям. И передай мою благодарность брату, – улыбнулась Джин.
Двоюродный брат Марьям содержал кофейню в Исфахане, недалеко от площади Имама. По профессии он был кондитером, что считалось на Востоке очень почетным, ведь персидские сладости испокон века чрезвычайно ценились во всем мире и слыли одними из самых изысканных. Каждый повар-кондитер имел свои секреты, которые тщательно охранялись и передавались исключительно по наследству.
– Выбирайте, ханум. Здесь и халва с фисташками и миндалем, и конфеты сухан с орехами, и нуга очень вкусная…
– Сама-то хоть попробовала?
– Ой, я уже много всего съела, даже стыдно, – девушка приложила палец к губам, как бы запрещая себе прикасаться к лакомствам. – Брат ведь целую коробку всяких вкусностей прислал…
– Можешь взять еще, – придвинула к ней тарелку Джин.
– Ну, если только две конфетки, – робко протянула руку Марьям.
– Бери сколько хочешь, не стесняйся, – поощрила Джин.
– Спасибо, ханум.
Вытянув из тарелки две конфеты, а потом еще две, Марьям смутилась и убежала.
Как только дверь за ней закрылась, Джин вернулась к размышлениям о кибератаке. Похоже, единственным доступным средством воздействия на иранскую ядерную программу в нынешней ситуации и впрямь оставался лишь компьютерный вирус.
Джин знала, что ЦРУ давно рассматривало вопрос об уничтожении иранских ядерных объектов и даже готовило для заброски в Иран террористов (своеобразный клон Аль-Каиды). Впоследствии несколько подготовленных групп действительно пересекли границу со стороны Ирака и оказались на территории Ирана, где должны были опереться на содействие подпольной оппозиционной группировки ОМИН и боевиков курдской организации, противостоящих режиму в Тегеране. ОМИН (Организация Моджахедов Иранского Народа) была создана в 1965 году иранскими студентами, поставившими перед собой цель свергнуть режим шаха. Члены ОМИН поддержали Хомейни, но после победы революции лидеры этой группировки кардинально разошлись во взглядах с клерикалами и вынужденно перешли на нелегальное положение. Основную часть «моджахедов» вытеснили в Ирак, откуда те и вели террористическую войну против тегеранских правителей. После свержения Саддама и оккупации Ирака ОМИН была разоружена американцами и, передав все свои связи в Иране, фактически взята под контроль ЦРУ. Заброска американских агентов в Иран прошла безупречно, однако «Министерство информации» тоже не дремало, и в итоге из нескольких групп сохранилась только одна. Но поскольку она не имела пока доступа к нужным объектам и, следовательно, не могла приступить к активным действиям, её решили временно законсервировать.
Сказать по чести, компьютерные атаки, на которые сделал ставку генерал Ядлин, тоже пока не всегда удавались. Во всяком случае первая акция по выводу из строя программного обеспечения Бушерской АЭС, осуществленная совместными усилиями спецслужб США и Израиля, нужных результатов не принесла. Первый промышленный вирус Stuxnet был запущен из лабораторий Тель-Авива и Техаса, разрушил коды защитной системы SCADA, но был обезврежен иранскими программистами. Из строя удалось вывести только несколько персональных компьютеров сотрудников АЭС, а основная система осталась неповрежденной.
Иран немедленно обвинил германский концерн Siemens, который разработал оборудование и программное обеспечение для иранской АЭС, в разглашении коммерческой тайны, чем якобы сделал кибератаку врага возможной. Однако на самом деле, Джин знала это точно, репутация Siemens пострадала напрасно. На самом деле коды системы SCADA были считаны с помощью новейшей программы сканирования излучений, пересланной ей из Израиля в одном из информационных контейнеров. Именно благодаря этой программе Джин и её помощникам удалось не только считать коды защитной системы SCADA, но и благополучно переправить их в Израиль, а там уж за их обработку взялись лучшие компьютерные программисты.
Джин повернулась, чтобы налить себе кофе, край рукава случайно задел мышь, и на мониторе высветилась репродукция картины Рафаэля Санти «Снятие с Креста». Мысли тотчас перенеслись в Париж…
* * *
…Характерным жестом отбросив волосы назад, Наталья Голицын несколько мгновений молча смотрела на светившуюся на экране её компьютера в кабинете парижской клиники точно такую же репродукцию, потом сказала:
– Я часто смотрю на это творение Рафаэля, считаю его чем-то вроде талисмана. И еще оно служит мне постоянным напоминанием…
– Напоминанием о чем, мама? – Джин присела рядом, тоже перевела взгляд на экран компьютера.
– О том, что роль человека в этом мире не так уж мала, как порой кажется, – ответила мать. Помолчав, пустилась в воспоминания. – Я была с мадам Маренн, твоей бабушкой, в Италии, когда узнала, что моя сестра Лиза решила вернуться в Россию. Руди Крестен, бывший офицер дивизии «Дас Рейх» и близкий друг Лизы, сообщил мне, что она уже оформила все документы и скоро уедет. Меня охватило отчаяние: я была уверена, что сразу по возвращении на родину Лизу ждет верный арест. Поделилась своими опасениями с мадам Маренн. Выслушав меня, она неожиданно спросила: «Натали, ты помнишь картину Рафаэля Санти, которой мы с тобой долго любовались в Ватикане?». Я удивилась: при чем здесь картина? Пожав плечами, ответила вопросом на вопрос: «Ты имеешь в виду изображенную на картине “Снятие с Креста” библейскую сцену?». Помню, Маренн тогда чуть заметно улыбнулась; ты знаешь, как она умела это делать, практически одними глазами. А потом сказала: «Это очень важная сцена, Натали. Задумайся, вспомни. Христос умер. Его больше нет. Бездыханное тело Сына Божьего держат на руках ученики. Рядом, почти лишившись чувств, стоит Богоматерь. Её поддерживает Мария Магдалина. Фактически Богоматерь в этот момент тоже отсутствует. Человеческий мир остался без Бога, один на один со Злом. О грядущем Воскресении Христа никому еще неизвестно. А ведь собравшиеся у Его тела ученики – всего лишь люди. Такие, как мы с тобой, Натали. Они еще не святые, их изображениям еще не посвящают канонические иконы и храмовые фрески. Они пока просто обычные живые люди, недавние грешники: Матфей, бывший сборщик податей, в прошлом падшая жещина Мария Магдалина… Но все они поверили в Христову проповедь о Добре и Прощении и избрали смыслом своей жизни служение Ему. И именно на них, обычных людей, Христос, уйдя из земной жизни, оставил мир. Ты помнишь, Натали, в каких красках Рафаэль изобразил эту сцену? Казалось бы, произошло мрачное событие, возможно, самое страшное из тех, какие только могут произойти. Бог оставил мир на растерзание Злу, и, возможно, вот-вот наступит эра торжества дьявола. Однако вместо подобающих сцене трагических темных тонов Рафаэль неожиданно использует излучающие свет нежно-голубые, зеленые и золотые краски, сопровождая их свойственной его кисти плавностью линий. И благодаря избранному художником приему в картине торжествуют гармония, душевная ясность и… надежда на человека. Вместе с Господом Рафаэль надеется на самых обычных людей вроде сборщика податей и падшей женщины. Они верят в то, что те выстоят. Что удержат, подобно древнегреческим атлантам, мир на своих плечах на протяжении всего страшного и мучительного периода от Страстной пятницы до Воскресения Христова. И эта традиция, Натали, сохранилась до сих пор: когда Бог по каким-то причинам замолкает, Злу противостоят люди. И, поверь, неплохо справляются с этим, ведь иначе Господь никогда не позволил бы Своему Сыну родиться от земной женщины. Бог всесилен, но и от человека подчас зависит очень многое. К чему я веду? Да к тому, что в России, руководимой большевиками, Бог на время умер. Его там и по сей день нет. Но это не значит, что среди русских не осталось людей, способных бороться за Добро. Да, да, Натали, в отсутствие Бога этим занимаются люди с божьей искрой, которую мы называем душой. И твоя сестра поступает правильно. И цель её благородна, ведь она возвращается в Россию, чтобы вернуть доброе имя своим друзьям – отдавшим за Родину жизни, но впоследствии опороченным клеветой». И тогда я впервые задумалась, – призналась мать, – что, наверное, зря уехала из России. Что надо было побороть трусость и остаться.
– Ты поделилась своими сомнениями с бабушкой? – спросила Джин.
– Конечно. Я никогда от нее ничего не скрывала.
– И что она сказала?
– Сказала, что Бог всегда предоставляет человеку свободу выбора, и тот сам решает, какой дорогой ему идти. И что для борьбы со злом нужны не только физическая сила и душевная отвага, но и знания. «Ты уехала на Запад, чтобы приобрести знания, в получении которых тебе было отказано на родине, – сказала она. – Ведь знания, помноженные на твои природные отвагу и ум, представляли бы для большевиков серьзную опасность. Им удобнее управлять людьми, мыслящими фрагментарно и узко, сугубо в какой-то одной конкретной области. Впрочем, этим грешит не только советская, но и любая другая тоталитарная власть. И даже официальная церковь, к слову. Приобретение знаний позволяется лишь очень узкому кругу людей, свзанных с власть предержащими идеологически и порабощенных духовно. А инакомыслящие просто уничтожаются. Тебе же, Натали, повезло и вырваться, и приобрести знания. И означает это только одно: что у тебя своя дорога в жизни. Отличная пока от дороги сестры, но, я думаю, когда-нибудь тебе тоже выпадет шанс послужить своей стране. Только теперь ты сможешь принести ей гораздо больше пользы, чем могла бы принести сталинской России». И вот теперь я вижу, что мадам Маренн, как всегда, оказалась права, – улыбнулась мать. – Сейчас я действительно могу сделать для своей страны намного больше, чем раньше. А если бы осталась, не сбежала бы вовремя, давно бы уже скорее всего умерла в лагере, не выдержав издевательств энкавэдэшников. Конечно, Зло в России по-прежнему обитает, оно живучее, но его власть значительно уменьшилась. И в основном благодаря людям, державшим мир на своих плечах в отсутствие Бога. Благодаря священникам, ученым, интеллигентам. Благодаря как знаменитым личностям вроде Флоренского, Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, так и благодаря простым, никому не известным людям, замученным в ГУЛАГе и других лагерях. В том числе благодаря таким как моя сестра, не побоявшаяся вернуться, чтобы бросить Злу вызов. Теперь настала моя очередь. Вернее, наша, Джин. Твоя и моя. Как думаешь, сможем мы удержать мир на своих плечах? – она снова улыбнулась.
– Не думала, что бабушка так хорошо разбиралась в христианстве, – невпопад ответила Джин, всё еще находясь под впечатлением рассказа матери. – Всегда считала её атеисткой.
– Ну что ты, она никогда не была атеисткой, – покачала головой мать. – Просто не любила официальную церковь и священников. Как, впрочем, и любую власть, и любых чиновников, будь они светскими или религиозными. Маренн ведь родилась в строгой католической семье и поэтому очень хорошо понимала связь человека с Богом. И если подумать, то, наверное, неспроста именно её Господь наградил талантом возвращать людям жизнь. Подобные таланты, я уверена, даруются только избранным. Правда, поцеловав Маренн в макушку при рождении, Господь уготовил на её долю и немало испытаний, но, думаю, лишь для того, чтобы проверить, достойна ли она своей избранности, выдержит ли? И Маренн выдержала, прошла весь свой земной путь достойно… Никто из нас не может пока сравниться с ней. Она ведь обладала способностью не только лечить человека, но и возвращать ему жизнь, практически вытаскивая с того света. Даже самые выдающиеся медицинские светила не понимали, как ей это удается. Так что, полагаю, нет ничего страшного в том, что Маренн ушла без покаяния. Мне даже думается, что на земле и не сыскать такого священника, который бы достоин был права благословить её в последний путь. Уверена, это сделал сам Христос: встретив Маренн на небесах, отпустил ей все грехи и принял в Свое Царствие Господне. Ведь если тело мадам Маренн было так же слабо, как у любого другого человека, то дух ей был дарован великий. Смерть уступает только величию и святости – теперь, отлечив людей уже с полвека, я знаю это точно…
– Я помню, бабушке писал даже сам римский папа…
– Да, она состояла в переписке и с Павлом VI, – кивнула мать. – Это он удостоил её награды за заслуги перед страждущим человечеством. Однажды Маренн прочитала мне отрывок из его письма, и он мне почему-то запомнился. «Вы отдаете приоритет человеку даже перед Богом, – писал ей апостолик. – Задумываясь над Вашими словами, я убеждаюсь, что в них сокрыта неопровержимая правота. Христос имел в виду то же самое. Позднейшие толкования просто исказили его». – Снова взглянув на монитор, она добавила: – Кстати, копия этой картины Рафаэля висела в кабинете мадам Маренн в Версале, поэтому я тоже сделала её для себя настольной. И теперь всякий раз, когда мне приходится сталкиваться с непосильными на первый взгляд трудностями или чьей-то несправедливостью, когда начинает казаться, что Бог снова забыл о людях, я смотрю на эту картину и сразу понимаю, что если даже Бог забыл о нас, то виноваты в этом мы сами. И что надо бороться и идти вперед, и тогда свет спасения обязательно прольется. Конечно же, человек смертен. Но час его ухода из жизни определен свыше, и наш долг, долг врачей, – не позволить смерти вырвать его из жизни раньше, чем этот час настанет. Для того мы и несем свою вахту на земле. Самые обычные люди, которым приходится порой заменять собой Бога.
– Я тоже обязательно сделаю эту картину настольной, – пообещала Джин. – Буду смотреть на нее всегда, когда мне будет трудно, и вспоминать ваши с бабушкой слова. Вспоминать вас обеих…
* * *
Дверь открылась, щелкнув, но Джин даже не обернулась: не могла оторвать взгляд от монитора. Через мгновение на стол перед ней легла красная роза с длинным темно-зеленым стеблем, и отблески ренессансных красок Рафаэля, излучаемых экраном лэптопа двадцать первого века, отразились на её нежных лепестках. По сильным смуглым пальцам с темными ногтями и запаху лосьона, в котором аромат толченых лепестков кофе был смешан с ароматом любимых персами яблок, Джин узнала Шахриара.
– Спасибо. – Его пальцы продолжали сжимать розу, и она накрыла их ладонью. – Я не слышала, как ты вошел.
– Это Христос? – спросил он, не высвобождая руки.
– Да, картина Рафаэля Санти. Мне она очень нравится.
– Я видел репродукции его картин. Как и второго, которого ты тоже любишь, – Боттичелли.
– Эта картина из собрания Ватикана.
– Я знаю, они оба итальянцы. Жаль, что ислам не поощряет живопись и нам неведом лик Пророка. Мы можем только представлять себе, как выглядел Магомет и его сподвижники. – Лахути убрал наконец руку с розы, с нежностью коснулся волос Джин, накрутил один локон на палец. – Я отвык от женщин с распущенными волосами и в европейской одежде. Тебе всё это очень идет.
– Отвык? – удивленно повернулась она к нему.
– Мне сорок семь лет, не забывай. Я родился и вырос еще при шахе, совсем в другом, почти европейском обществе. Учился в университете на архитектора, хотел строить красивые современные дома из стекла и бетона. Как в Америке. И моя первая девушка была похожа на тебя, – он притянул Джин к себе. – Она никогда не носила ни хиджаб, ни чадру – только джинсы и джемпер. А в баре, где работала танцовщицей, выступала в очень коротком платье, чтобы все могли видеть её красивые ноги. Мы слушали «Биттлз» и другую западную музыку и даже подумать не могли, что однажды всё это уйдет в прошлое.
– А где теперь та девушка?
– Ей пришлось бежать из страны. После революции танцовщиц приравняли к проституткам и стали отлавливать на улицах как бродячих собак, забивая, по исламской традиции, камнями. Мы с друзьями прятали Эке почти месяц, а потом помогли бежать через Ирак в Египет. Больше мы с ней не виделись. Я даже не получил от нее ни одного письма. Да это и неудивительно… – Шахриар опустил голову. – По правде говоря, я ведь и мусульманином-то тогда не был – продолжил, помолчав. – Скорее агностиком или даже атеистом, как большинство тогдашней молодежи. Но чтобы выжить в новых условиях, пришлось принять ислам, пойти на службу и даже взять второе имя – Мухаммед. Хотя никто меня так не называет, ни на службе, ни дома. Мой брат погиб в первые же недели ирано-иракской войны. Родители не хотели, чтобы я стал военным, но лучшего варианта для карьеры я не видел. Не в муллы же идти. А поскольку неженатый офицер стражей считался неблагонадежным, я женился. Моя нынешняя жена была тогда совсем девочкой, чуть ли не вдвое моложе меня. Читать и писать выучилась только после рождения второго ребенка, но для режима Хомейни это было нормальным явлением. При нем девочек выдавали замуж и в десять лет. Только после его смерти женщины получили право на образование и стали выходить замуж более взрослыми. Конечно, к жене я никогда не испытывал тех чувств, что испытывал до революции к Эке. До встречи с тобой я, признаться, и не надеялся, что когда-нибудь испытаю что-то подобное снова. Хоть ты и мусульманка, но совсем другая. Не такая, как те, которых я знаю. Наверное, это оттого, что ты родилась во Франции… Так что ты решила насчет нашего брака? – Коричневые с золотым отливом глаза впились в зрачки Джин.
– Пока ничего, – отвела она взгляд. – У меня еще не было времени подумать об этом.
– Ты уже второй раз уходишь от ответа. Скажи честно: ты связана какими-то обязательствами в Эль-Куте? В Женеве?
– Ничем и ни с кем я не связана, – мягко отстранилась от него Джин. – И никого кроме двоюродного брата Ахмета и его семьи в Эль-Куте у меня нет.
– Что же тебя останавливает?! – Шахриар снова привлек её к себе. – Я договорился с муллой, он заключит союз между нами, как только мы к нему придем. На месяц, на год – как ты пожелаешь. Хотя самому мне хочется, чтобы до конца жизни. Моей или твоей.
– Я же говорила тебе, Шахриар, – ласково провела она кончиками пальцев по его смуглой щеке, – что не смогу остаться здесь. Мне не разрешат. Я должна буду покинуть Иран вместе с миссией.
– Поэтому я и предлагаю тебе временный брак, – произнес Лахути с обидой в голосе. – А если бы имел хоть малейшую надежду, что ты останешься навсегда, давно бы и не задумываясь подал на развод. Несмотря даже на весьма значительную сумму, которую мне пришлось бы выплатить в этом случае жене. Но меня бы ничто не остановило. Ты мне веришь?
– Верю, Шахриар, – прижалась она головой к его плечу.
– Значит, не любишь.
Он отошел к окну, скрестил руки на груди, устремил взор вдаль.
Джин вернулась за стол к компьютеру, помолчала. Решив наконец прервать затянувшуюся паузу, негромко спросила:
– Как там наша подопечная Симин? Что говорит доктор Нассири?
– Ей намного лучше, – ответил Шахриар, не оборачиваясь. – Присутствие ребенка удвоило её силы, и теперь она с вдохновением борется за жизнь, ежеминутно благодаря Аллаха за чудесное спасение их с сыном жизней. Доктор Нассири считает, что повторную операцию можно будет провести на следующей неделе.
– Наверное, он прав. Я посмотрю её завтра утром.
– Доктор просит тебя посмотреть также одного его друга. Тот работает на секретном объекте, и у него неожиданно начала развиваться очень странная болезнь. Нассири хочет знать твое мнение. Ты знаешь, что иностранным врачам строжайше запрещено обследовать наших сотрудников, да еще и секретных, но доктор попросил меня добиться разрешения. Я пообещал.
– Спасибо. Если получишь разрешение, я сделаю всё, что в моих силах.
Лахути отвернулся от окна, подошел к Джин, развернул к себе.
– Пойдем к мулле, – попросил умоляюще. – Прямо сейчас! Я не хочу уходить от тебя.
– Я тоже не хочу, чтобы ты уходил, – прислонилась она лбом к его плечу. – Но для этого совсем не нужно идти к мулле. Легче сразу пойти в мою спальню. Это гораздо ближе.
– Но… – он явно растерялся, – я не хотел оскорбить тебя. К тому же…
– Я знаю, что внебрачные связи караются законом, – перебила его Джин. – Но только в случае, если о них кто-то узнает или если одна из сторон захочет наказать другую. Ни мне, ни тебе, как я понимаю, этого не нужно. Мы просто любим друг друга, и всё. И здесь, в миссии Красного Креста, мы свободны так же, как были бы свободны в Женеве. На территории миссии законы шариата не действуют, здесь всё подчиняется швейцарским законам. А согласно им любовь, при взаимности чувств и обоюдном желании, не возбраняется. Так зачем нам тратить время на муллу? Ночь коротка. К тому же меня в любой момент могут вызвать к больному, а тебя – на службу. Да и мулла пусть выспится, ему ведь начинать читать молитвы с восходом солнца…
* * *
Белая голубка опустилась на подоконник и принялась расхаживать взад-вперед на фоне розовеющих в рассветной дымке холмов. Джин отбросила волосы с лица – голубка стукнула клювом о стекло, точно подзывая её. Осторожно выпростав руку из-под головы спящего Шахриара, Джин встала, пригладила темные, подернутые на висках сединой волосы. Накинула на обнаженное тело вышитое медальонами атласное покрывало, подошла к окну. Голубка, нахохлившись и слегка приоткрыв клюв, смотрела на нее неподвижными поблескивающими глазками, похожими на драгоценные бусинки.
– Привет. – Джин приложила руку к стеклу, голубка не шевельнулась. – Ты хочешь сказать, что пора встречать новый день? – Приоткрыла окно. На минарете мечети уже голосил муэдзин, призывающий мусульман к молитве. – Подожди, сейчас принесу тебе хлеба. Или что-нибудь повкуснее…
Джин вернулась к постели. Шахриар спал, вольно раскинувшись, его смуглое лицо, обрамленное черной, аккуратно остриженной бородой, выражало умиротворение, на губах застыла улыбка. Сдернув с себя покрывало, Джин накрыла им Шахриара, надела халат и направилась в соседнюю комнату. Отломив кусочек пирожного от так и не тронутого угощения Марьям, задержалась у картины Рафаэля, провисевшей всю ночь на экране невыключенного компьютера. Задумалась: найдет ли она когда-нибудь оправдание своему добровольному решению изменить Майку, даже если никогда не придется объяснять ему этот поступок? А себе самой она сможет его объяснить? Неужели только тем, что, изображая здесь, в Иране, молодую вдову из Эль-Кута, ей нельзя вести себя как настоящей Джин Роджерс-Фостер, влюбленной в своего американского мужа и в действительности не желающей никого кроме него? Да, она должна забыть о себе как об американке и доиграть роль до конца, чтобы выполнить задание Дэвида. Ведь иракская вдова, отвергающая ухаживания капитана иранской стражи и его предложение сочетаться браком по всем правилам шариата, выглядела бы странно, а значит, и подозрительно. Её необоснованный отказ мог вызвать у капитана Лахути закономерное раздражение, которое, в свою очередь, было чревато для Джин нежелательными последствиями. А что касается собственных терзаний и угрызений совести, то это всего лишь досадные издержки большой и серьезной игры, в которой всё по-взрослому. Порой даже слишком по-взрослому…
Плотнее запахнув халат, Джин вернулась к голубке и покрошила пирожное на подоконник. Птица бодро принялась клевать щедрое угощение. За спиной чуть слышно скрипнула пружина. Джин оглянулась: Шахриар сидел на кровати, откровенно любуясь ею.
– Тебе не надо торопиться на молитву? – спросила она, добавив голубке крошек.
– Надо, – кивнул он. – Но я не пойду.
– Решил пропустить?
– Да. В душе ведь я всё равно остался зороастрийцем и персом, арабом так и не стал. И родная зороастрийская религия, как и культура, мне по-прежнему ближе.
– В Корпусе стражей исламской революции разрешают служить с такими убеждениями?
Он встал, начал одеваться.
– А о них никто кроме тебя не знает. Даже моя жена. Впрочем, она вообще мало что обо мне знает. Тебе же я почему-то могу признаться. Ислам, хомейнизм – это для меня всего лишь компромисс. В двадцать лет уже невозможно изменить себя коренным образом, можно только пойти на сделку с собственной совестью. Многие века мои предки верили в пророка Заратустру, а теперь исламисты называют их габарами, неверными, и всячески притесняют. Однако я верю, что со временем всё вернется на круги своя. Гнет не может быть вечным.
«Контрразведчик всегда остается контрразведчиком, – думала между тем Джин. – Даже если Лахути меня и впрямь любит, то всё равно помнит, что я иностранка. А значит, и о долге службы не забывает. Так что его слова могут быть как вполне искренними, так и насквозь лживыми». В душе почему-то хотелось ему верить. Во всяком случае искренность его чувств по отношению к ней во время самозабвенно проведенной совместной ночи сомнений у Джин не вызывала. В каждом его поцелуе, в каждой ласке она чувствовала сердечное тепло и непритворные душевные порывы.
– Почему ты говоришь об этом мне? – Джин внимательно посмотрела на него.
– Потому что верю тебе, – он застегнул ремень, – и надеюсь, что не донесешь на меня властям. И еще потому, что хочу быть честным с тобой. Для меня это важно, поверь. Однако мне пора уходить, прости. – Шахриар приблизился, нежно обнял Джин, с чувством вдохнул запах её волос. – Увидимся у Нассири.
– Хорошо, – обвила она руки вокруг его шеи.
Он наклонился, поцеловал её в губы. Голубка, поцокав на прощание лапками, расправила крылья, вспорхнула с подоконника и улетела. Джин проводила её взглядом.
– Это Аллах посылал её проверить, как мы встретимся сегодня утром, – шепнула Шахриару.
– Думаю, он остался доволен, Шир-зан, – ответил он тоже тихо.
– Что?! – недоуменно посмотрела она на него. – Ты назвал меня львицей? Извини, я не очень хорошо знаю фарси…
– Ты не ошиблась, – улыбнулся Шахриар, – Шир-зан переводится с фарси как «львица». Но древние персы называли так еще и красивых гордых женщин. Таких как ты.
– Шир-зан… – нараспев повторила Джин. – Красиво звучит. Мне нравится.
– Во Франции ты тоже носила хиджаб? – неожиданно спросил он.
– Нет, – отрицательно покачала она головой. – Я же говорила тебе, что ради своего первого мужа Пьера приняла христианство. Поэтому могла позволить себе одеваться как француженка.
– Да, в хиджабе ты выглядишь совсем другим человеком.
– И в какой же одежде я нравлюсь тебе больше? – лукаво поинтересовалась Джин.
– Без одежды, – ответил он прямо. – Или, на крайний случай, в халате, который на тебе сейчас. – Взглянул на часы. – Пора.
– До встречи, – отстранилась она.
У Шахриара зазвонил мобильник.
– Капитан Лахути слушает, – ответил он на звонок, направляясь к выходу. – Да, Сухраб, я помню о твоей просьбе. – Джин поняла, что звонит доктор Нассири. – Постараюсь решить безотлагательно. Да, с доктором Байян тоже переговорил… – У порога оглянулся на Джин, она помахала ему рукой. – Да, она согласилась посмотреть твоего больного. Ты все-таки думаешь, что его отравили намеренно?.. Ну хорошо, как только получу разрешение, я сразу привезу её…
Шахриар вышел в коридор, прикрыв за собой дверь. Джин подошла к окну, посмотрела, как он садится в машину.
– Доброе утро, ханум, – заглянула в комнату Марьям. – Вам понравились сладости моего брата?
– Да, Марьям, передай ему спасибо. Всё было очень вкусно, – машинально проговорила Джин, поворачиваясь к помощнице.
– Но вы почти ничего не попробовали! – разочарованно указала та на поднос. – И даже кофе не допили.
– Не огорчайся, – виновато улыбнулась Джин. – Если приготовишь сейчас горячий кофе, мы расправимся с подарком твоего брата вдвоем. Согласна?
Широкие черные брови Марьям, никогда не знавшие забот косметолога (запрещено шариатом), приподнялись, щеки украсились ямочками. Казалось, что завтрак с госпожой – верх её мечтаний.
– Сейчас приготовлю, ханум! Быстрее ветра, ханум, даже не сомневайтесь! – Марьям исчезла за дверью.
Джин вернулась в спальню. Смятые простыни еще хранили тепло их с Шахриаром тел, жар их ночной любви. Застелив постель и сбросив халат, она облачилась в темное мусульманское одеяние. Подошла к зеркалу (тоже, по шариатским меркам, совершенно ненужной для женщин роскоши): действительно, совсем другой человек. Вряд ли в таком одеянии её узнали бы товарищи по службе, Мэгги Долански, например. А дома? Ну, дома бы просто испугались, особенно тетя Джилл. Однако ничего не поделаешь: таковы правила игры, и надо продолжать играть свою роль, какие бы неприятности и непривычки ни были с ней сопряжены.
Повязывая перед зеркалом платок, Джин вспомнила об услышанных обрывках разговора Шахриара с Нассири. Итак, Нассири хочет, чтобы она посмотрела больного, страдающего, судя по всему, радиационным заражением. А что, если этот человек как-то связан с объектом «Роза»? Тогда он мог бы послужить очень ценной ниточкой к выполнению её задания…
«Шахриар сказал, что друг доктора Нассири работает на секретном объекте, – размышляла Джин, завязывая концы платка. – Значит, не исключено, что он пострадал от вызванной землетрясением на этом объекте аварии, повлекшей за собой выброс радиации. А последнее землетрясение, как известно, произошло примерно в семидесяти километрах от Исфахана, зацепив и горные районы. Но для повреждения атомного объекта подземные толчки должны быть весьма ощутимыми, порядка 7–8 баллов: колебания меньшей силы для таких объектов, как правило, не опасны, поскольку об их сейсмостойкости заботятся в первую очередь. Последнее же землетрясение, в 5,7 балла, скорее можно отнести к среднему. Тоже, безусловно, серьезному, но хорошо укрепленный объект вполне мог перед ним устоять. Если, конечно, этот объект не располагался в самом эпицентре землетрясения, где даже несильные толчки способны спровоцировать аварию. Так, и где у нас, интересно, наблюдался эпицентр последнего землетрясения?..»
