Михаил Волконский
Мне жаль тебя, герцог!
40
Судьба
Весть о помолвке графа Линара с фрейлиной правительницы Юлианой Менгден быстро разнеслась по городу, но никаких толков не прекратила и ничего не опровергла, а вызвала лишь улыбки и насмешки да еще большее злословие, чем прежде. Большинство с хихиканьем спрашивало, как же они теперь втроем устраиваться будут?
Многие думали, что это просто остроумная сплетня, которая на самом деле не оправдается, так как уж чересчур это нелепо и не может сходиться с обстоятельствами, слишком хорошо всем известными. Однако во дворце было торжественно совершено обручение, и свадьба Линара с девицей Менгден объявлена официально. Но вместе с тем всем стало известно, что через два дня после этого обручения граф Линар уезжает в Дрезден якобы для того, чтобы получить разрешение на этот брак.
Этот отъезд многим показался подозрительным, и придворные перешептывались с усмешкой, впрочем весьма резонно говоря друг другу:
– Счастливые женихи так не поступают и не бросают невесты после обручения! Тут что-то путано и неладно!
Эта «неладность» подчеркивалась еще и тем, что сама невеста, Юлиана Менгден, была вовсе не радостна.
Одна только принцесса Анна Леопольдовна, казалось, ничего не замечала и была в восторге от всего, что происходило. Правда, отъезд Линара огорчал ее, но она, словно азартный игрок, зарвавшийся на своих ставках и видящий впереди один только выигрыш, рассчитывала, что он вернется и что время разлуки промелькнет очень быстро. Накануне отъезда Линара у правительницы по обыкновению вечером собрался кружок интимных ее карточных партнеров, и она провела время в их обществе. Отпустив гостей, она удержала Линара и тут сначала довольно спокойно простилась с ним, с твердой уверенностью, что они скоро увидятся. Но вдруг, когда он уже приближался к двери, чтобы уйти, она кинулась к нему и, всхлипывая, проговорила:
– Карльхен! Мы никогда больше не увидимся!
Граф, как бы боясь выдать себя, поспешно освободился от принцессы и вышел из комнаты, оставив ее одну…
Всю эту ночь не спала принцесса; ей все казалось, что вот-вот граф Линар вернется и скажет, что никуда он не едет, а останется здесь, в Петербурге. Но он не вернулся, и для Анны Леопольдовны стало ясно, что она чутьем в последние минуты расставанья угадала истину: граф Линар уехал, чтобы никогда больше не возвращаться!
Как ни убеждала себя принцесса, что это все пустяки, что это ее напрасная мнительность говорит в ней, но с каждым мгновением ей становилось все тоскливее и мучительнее. Изредка, порывами, она вдруг начинала метаться и, воображая, что это проявляется в ней сила воли, капризно топала ногой и сама пред собой высказывала желание сделаться самодержавной императрицей, чтобы доказать, какова она, и заставить графа Линара вернуться и быть в истинном смысле этого слова у ее ног. Она вспоминала, что, несмотря на то, что граф Линар, украсивший ее туалетную, повесил там картинки, на которых молодые маркизы стояли на коленях перед пастушками, сам он никогда не стоял на коленях перед ней.
Граф Линар уехал из Петербурга рано утром, чуть свет, а в Ропше к его поезду должна была присоединиться Селина де Пюжи, отбывавшая с ним вместе.
Селину поехал провожать в Ропшу Митька, который желал проститься с Линаром, и Грунька, искренне огорченная разлукой с француженкой, с которой она подружилась и была настоящей приятельницей. Митька с Грунькой знали наверняка, что Селина не вернется в Петербург, та тоже была уверена, что увозит своего графа в Дрезден навсегда, так как Флоренции ей бояться было нечего.
– Ну да поможет вам Бог! – сказала Селина, прощаясь. – Я надеюсь, что у вас все будет хорошо и что моя Грунья станет женой красавца-сержанта.
Граф Линар посадил француженку с собой в карету, и, когда они уже совсем отъезжали, Митька замахал и крикнул высунувшейся в окно Селине:
– Берегись итальянских альбомов, у их ящиков ужасно острые углы!
Селина рассмеялась, рассмеялась и Грунька, и веселый и довольный Линар покинул Петербург с беззаботным смехом; долго еще, когда его карета колыхалась по ухабам дороги, он усмехался и говорил:
– Нет, что они выдумали? Женить меня на Юлиане и запереть во дворце! Какой вздор!
Для него это действительно было вздором, потому что при женитьбе на Юлиане предполагалось чаще, чем раньше, видеть Анну Леопольдовну, даже в церкви, так как предполагалось, что он при бракосочетании примет православие и перейдет в русское подданство и займет при дворе пост обер-камергера, вакантный после низвержения Бирона. Но если Линар и жил в Петербурге и действовал там, то исключительно в видах пользы своей родины, а последняя вовсе не требовала перехода на русскую службу.
Чем дальше уезжал Линар от Петербурга, тем становился все веселее и веселее! Анна же Леопольдовна с каждым днем становилась все нервнее, озабоченнее и тревожнее.
Политические дела пошли очень плохо.
По проискам французского посла де ла Шетарди Швеция объявила войну и двинула свои войска на Россию. Анна Леопольдовна отсутствием Линара была выбита из колеи, не знала, что ей делать и что ей начать, а между тем принцесса Елизавета вдруг выказала решительность, граничащую со строптивостью. В Петербург двинулось персидское посольство с богатыми подарками и, между прочим, привело целую партию слонов, надолго оставивших по себе в Петербурге память – до конца девятнадцатого столетия существовала на Песках улица под названием Слоновой. Персидский посланник не явился к цесаревне Елизавете с визитом; она пожаловалась на это правительнице, и Анна Леопольдовна послала к ней двух человек из церемониймейстерской части с извинением. Сделав им выговор, Елизавета сказала:
– Я вам прощаю это, так как вы только исполняете то, что вам приказывают, но скажите Остерману, по вине которого, я знаю, это случилось, что если он забыл, что мой отец и моя мать вывели его в люди, то я сумею заставить его вспомнить, что я – дочь Петра и что он обязан уважать меня.
После этого уже сама Анна Леопольдовна поехала с извинением к Елизавете Петровне.
Цесаревна была с ней чрезвычайно любезна и провожала правительницу на лестницу. Однако тут Анна Леопольдовна оступилась, упала перед Елизаветой Петровной и, поднимаясь, неизвестно почему громко проговорила:
– Я предчувствую, что буду у ног Елизаветы.
Цесаревна сделала вид, что не заметила этого. Но правительница после этого случая как бы еще больше опустилась и стала мучиться предчувствиями.
– Такова уж моя судьба! – говорила она и не желала сделать даже попытку, чтобы предотвратить удары этой судьбы.
41
Зеленый порошок
Митька Жемчугов был очень доволен развертывающимися событиями.
О настроении Анны Леопольдовны он знал через состоявшую при ней Груньку, и это ее настроение как раз соответствовало тому, что, по мнению Жемчугова, было нужно.
Митька имел обыкновение, встав рано и умывшись, долго одеваться, бриться, причесываться, но не потому, что очень заботился об особенной тщательности и изысканности своего туалета, а потому, что любил в это время обдумывать сложные вопросы и работать мозгами и памятью, сопоставляя события и делая нужные выводы. Он не любил, когда ему в это время мешали, и Василий Гаврилович, зная это, оставлял его в покое.
Стоял ноябрь; солнце в Петербурге всходило поздно. Митька поднимался и одевался при огне… Он как раз причесывался и увидел в большое венецианское зеркало, висевшее у него в комнате, что сзади него в комнату вошел Гремин.
– Ты что же это раньше меня поднялся? – удивился Жемчугов, знавший, что Гремин любитель поспать.
– Я всю ночь не спал! – ответил Василий Гаврилович. – Я все думаю!
– И о чем же ты думаешь?
– Да все о том же! Знаешь, сил больше моих нет! В России все ведь идет хуже и хуже, и нет никакой надежды.
– Погоди немного, полегчает!
– Ох, Митька, уж сколько мы годим! Говорю, сил нет больше! Ну хорошо, надеялись мы на цесаревну Елизавету Петровну, да, кажется, приходится разувериться в ней. Знаешь, что рассказывают? На днях несколько офицеров гвардии собрались возле ее дворца, выждали, когда она вышла на прогулку, подступили к ней и слезно – понимаешь ли ты? – слезно, от всей души говорят ей: «Матушка, мы готовы все и только ждем твоих приказаний! Что прикажешь нам делать?»
– Ну и что же она?
– Да замахала руками. «Ради самого Бога, – говорит, – замолчите, а то услышат вас, и вы и себя погубите и меня!» Ну офицеры, конечно, с неудовольствием отступили, и дошло до того, что один прямо и выразился, что она – трусиха и что лучше отстать от нее, правительница куда отважнее будет: вишь, с Бироном расправилась как быстро!
– Ну и что же из того?
– Как что же из того? Это значит, что цесаревна с каждым днем теряет сторонников!
– Эх ты, Простота Тимофеевна! Да ведь если бы цесаревна с первыми встречными ей офицерами о своих планах и действиях разговаривала, так давно ни ее бы, ни нас с тобой не было бы. Да ведь несомненно, что в числе офицеров, остановивших цесаревну, был хоть один сторонник правительницы, тот самый, который в пользу ее и заговорил потом! Да ведь это Елизавету Петровну поддеть хотели!
– Ну а как же она – уж это я достоверно знаю – говорила громко, при своих, что не хочет при помощи войска добывать себе престол, чтобы не «повторять римских историй»!
– Ну и этому только радоваться можно! – сказал Митька. – Гораздо хуже, если, как вот этот год, все сроки назначали, когда она должна была вступить. Ну конечно, к этим срокам и готовились! Надо, чтобы успокоились и перестали говорить об этом! Ты вот лучше всего делай так, чтобы все думали, что цесаревна и не помышляет ничего предпринимать!
– Мне тоже рассказывали, будто правительница говорила: надобно как можно более ласкать цесаревну Елизавету, чтобы вернее опутать ее, когда придет время!
– Ну это мы еще посмотрим!
– А что это у тебя? – спросил Гремин, показывая на лежавший на столе лист бумаги, исписанный крупным немецким почерком.
– Это, брат, – автограф старого Фрица, камердинера графа Линара. Я с ним сошелся, когда мы путешествовали из Дрездена в Петербург. Видишь ли, он все алхимические книги читал! Ну вот тут, в Петербурге, я ему и отнес твой зеленый порошок в табакерке! Помнишь, я у тебя брал?
Гремин действительно вспомнил, что Митька брал табакерку с порошком, чтобы показать ее сведущему человеку, и потом вернул ее обратно в целости.
– Так этим сведущим человеком и был твой старый Фриц? – спросил он.
– Да! И представь себе, что значит немецкая аккуратность! Он самым тщательным образом составил письменный отчет, то есть целый акт, и вот передал его мне! Я по-немецки плохо разбираюсь, но все-таки доискался смысла. Представь себе, этот старый Фриц знал твоего отца, когда в первый раз приезжал сюда с Линаром в Петербург. Ведь твой отец был приятелем с Брюсом?
– Ну еще бы! Они даже вели переписку, когда Брюс в Москве поселился.
– Ну вот! А уж приятель Брюса не мог не быть алхимиком! И старый Фриц знал твоего отца, именно как человека, преданного алхимии. Но, представь себе, этот порошок в золотой табакерке, по уверению Фрица, ничего общего с алхимией не имеет и никаких таинственных свойств в себе не заключает! Это самая обыкновенная зелень, то есть зеленая краска! По-видимому, и золотая табакерка вовсе не принадлежала твоему отцу, хотя на ней и выгравирован герб Греминых и поставлены инициалы «Г» и «Г», и второй из этих «Г» несомненно означает «Гремин», но первый не «Гаврила», как звали твоего отца, а «Григорий»! Потому что на дне табакерки полностью вырезано по-французски «Gregoire».
– Да! Совершенно верно, – подхватил Василий Гаврилович, – у моего отца был брат Григорий. Отец был Гаврилой Мартыновичем, а его брат, мой дядя, – Григорий Мартынович! Он был старшим и назван так в честь прадеда, потому что деда звали Мартын Григорьевич. В честь прадеда у нас много слуг окрещено Григориями; вот и дворецкий, что сейчас у меня.
– А ведь он должен помнить Григория Мартыновича!
Ими был призван старик-дворецкий Григорий, и он рассказал, что отлично знал и помнил Григория Мартыновича, который вечно ссорился со своим братом Гавриилом именно за то, что тот предавался брюсовым наукам. Григорий Мартынович уверял, что его брат и свои последние деньги, какие у него были, истратил на алхимию и опыты.
Обыкновенно, приезжая в Петербург, которого не любил, Григорий Мартынович останавливался в комнате, теперь занятой Жемчуговым, и венецианское зеркало, висевшее тут в простенке, принадлежало ему. Григорий Мартынович привез с собой и повесил его в простенке в последний свой приезд, когда поссорился с братом и заявил ему, что лишает его наследства. Умер он в неразделенной с братом усадьбе в Москве, его вотчина оказалась проданной, а куда девались деньги, вырученные от этой продажи, никто не смог узнать. Так и не нашли их. Жемчугов очень внимательно выслушал этот рассказ и проговорил:
– Если табакерка принадлежала Григорию Мартыновичу, то, конечно, она не может содержать в себе что-нибудь алхимического, раз он был противником брюсовых наук, как говорит Григорий. Но что может значить в таком случае этот зеленый порошок?
42
Персидское посольство
Слоны, прибывшие с посольством персидского шаха, были с торжеством проведены по улицам Петербурга. Их было четырнадцать, и все они следовали один за другим вперемежку с конными всадниками, гарцевавшими на арабских лошадях. По пути следования этой процессии, тем более странной, что слоны, животные чисто южные, шли по снегу, были выставлены войска и, конечно, толпилась масса народу.
Особенно многолюдно было на Дворцовой площади.
Сюда, чтобы поглазеть на слонов, явился и Митька Жемчугов. Он прислушивался к говору в толпе, изредка кидая то или иное слово, и остановился пораженный, увидев неподалеку от себя человека, который был очень похож на Станислава Венюжинского, но был одет в персидский костюм, с мерлушковой плоскодонной шапкой на голове.
«Что за притча? Неужели это – он?» – сказал себе Митька и направился к человеку в персидском костюме.
Пока тот еще не видел Митьки Жемчугова, могло быть сомнение, Венюжинский это или нет, – но когда их взоры встретились, этот человек так заметно перебедовался, такой испуг отразился на его лице, что он этим окончательно выдал себя.
Митька прямо пошел на него и резко проговорил:
– Пан Станислав, ты опять мне попался!
Тот даже не пытался вывертываться.
Он только присел, словно ноги у него подкосились, и застыл, по-видимому испытывая тот ужас, который охватывает перед пастью удава кролика, тут же теряющего способность двигаться.
– Очень рад встретиться, – продолжал Митька, – нам с вами нужно свести счеты.
– Пан Дмитрий, – залепетал Венюжинский, – пощадите! Не дайте погибнуть!
– Что же ты думаешь, что я с тобой сделаю, а?
– Нет, не то, что вы сделаете со мной, а только как я вас встречу в своей жизни, так мне грозит несчастье. Уж это-то верно! О, я снова буду несчастен, если встретил вас!
– Ну брат, больше похоже на то, что встреча с тобою мне грозит какой-нибудь опасностью, так как ты всячески норовишь подвергнуть ей меня. Но на этот раз я буду осторожен. Ну ступай за мной!
Станислав стоял недвижимый.
– Ступай! – повторил Митька.
– Но… куда же мы пойдем?
– Туда, куда я поведу тебя!
– А если я не пойду?
– Тогда я велю взять тебя и отправить в Тайную канцелярию, где разберут, как ты подделал указ Бирона, чтобы арестовать меня.
– Ну тогда я лучше пойду сам за паном, – согласился Венюжинский.
Как ни страшен был ему Жемчугов, но все-таки Тайная канцелярия показалась страшнее.
Жемчугов велел ему идти вперед, а сам пошел сзади, крепко держа его за локоть и направляя его путь. Таким образом он привел его в зеленую комнату кофейни Гидля через задний ход.
– Где мы? – спросил Станислав.
– В кофейне Гидля. Не страшно! – успокоил его Митька и велел слуге подать кофе.
Лакей исполнил приказание и удалился.
– Ну теперь мы с глазу на глаз, – обратился Митька к Венюжинскому.
– Только я пить ничего не буду, – поспешно сказал тот. – Боюсь!
– Позвольте, пан Венюжинский, – возразил Жемчугов, – во-первых, это вы меня спаивали, и даже два раза, сонным зельем, а во-вторых, сейчас мне незачем употреблять с вами хитрости. Если вы сделаете хоть что-нибудь не по-моему, я с удовольствием вызову слугу. Вас свяжут и доставят в Тайную канцелярию. Обвинение, которое я представлю против вас, право, более чем достаточно для вашего ареста.
– Но я же ничего не делаю, я же, наоборот, делаю все, что вы мне приказываете! – съежившись, произнес Станислав.
– Ну тогда рассказывайте, как вы очутились в персидском посольстве и одеянии.
– Я состою при персидском посольстве.
– Пан Станислав, вы – врете!
– Честное слово, не лгу!.. я состою в слугах при переводчике персидского посольства, который – такой же бедный поляк, как и я.
Оказалось, что переводчик при персидском посольстве был поляком, отправившимся в Персию, чтобы научиться там разным чародействам и вернуться на родину и в Европу, загребать деньги наподобие персидских и индийских гадателей и чародеев, бывших тогда в моде повсюду. Но «разным чародействам» он не научился, а персидский язык выучил и в конце концов пристроился к посольству переводчиком.
Станислав, вернувшись тогда из Пскова, долго скитался по России и наконец на юге попал в услужение к своему соотечественнику, поляку-переводчику, направлявшемуся с посольством и слонами в Петербург.
– Ну а теперь-то что ты делал на площади? Отчего не был со слонами? – спросил его Митька.
– Мне там не место, – гордо пояснил Венюжинский, – слоны не принадлежат к посольству, они отдельно, а я принадлежу и потому не должен быть со слонами.
– Ну а что же ты делал на площади? Ведь не смотрел же ты на слонов, которые тебе, вероятно, надоели во время длинного пути?
Станислав замялся.
– Говори правду, а то я зову слуг, чтобы вязать тебя, – пригрозил ему Митька.
– Я шел с поручением от пана переводчика.
– К кому?
– К Андрею Ивановичу Остерману.
– Ого! И что же, у тебя письмо к нему?
– Да, секретное. Пан переводчик велел мне снести письмо именно сегодня, пока персы заняты со слонами и не могут выследить меня… чтобы я не попался им.
– А ты попался мне. Хорошо!
– Я всегда попадаюсь вам в трудные минуты. Вы – злой дух моей жизни. Я с вами сейчас разговариваю и думаю: «А что если вас нет на самом деле, а это – только злое видение?»
– Я-то, брат, не видение, а вот ты, кажется, морочишь меня, и никакого письма у тебя нет.
– Извините, пан Дмитрий! Честный шляхтич Венюжинский не лжет. Вот это письмо. – И Станислав вынул сложенный и тщательно запечатанный лист бумаги, но без всякой на нем надписи.
– Так тут не написано кому, – сказал Митька.
– Если я передаю секрет в руки, – объяснил Венюжинский, – то адреса не нужно.
– Ну-ка, передай мне! – И Митька взял из рук Станислава письмо.
Тот рванулся к нему.
– Одно движение или слово, – строго сказал ему Митька, – и я зову слуг!
Венюжинский съежился и затих.
– Так как это письмо никому не адресовано, – продолжал Митька, – то я считаю себя вправе распечатать его и прочесть. Ни слова, пан Венюжинский!.. Но, видите ли, если я узнаю что-нибудь интересное из этого письма, то даю вам слово, что отпущу вас на все четыре стороны и прощу раз я навсегда, с тем чтобы вы мне больше на глаза не попадались и не делали никакого зла.
– О, я не попадусь, – вырвалось у Станислава.
Жемчугов спокойно, не торопясь, аккуратно распечатал письмо и прочел его.
Переводчик в письме извещал Остермана, что «все исполнено» и посольство обратится с официальным сватовством от имени шаха персидского, который-де желает взять себе в жены цесаревну Елизавету Петровну.
– Вот оно что! – проговорил Митька. – Да, весть важная. Ну пан Станислав, вы свободны; я держу свое слово и прощаю вас. Ступайте!
– Но мне нужно письмо! – робко сказал Венюжинский. – Что же я стану делать без письма?
– А это что вам угодно. Но советую вам исчезнуть, пока я сосчитаю до трех. Раз… два…
Не успел Митька произнести еще «три», а Станислава уже не было в комнате.
Жемчугов спрятал письмо в карман и, выйдя от Гидля, направился прямо во дворец, где жила цесаревна Елизавета. Он нес туда важную весть.
43
Двадцать четвертое ноября
Вице-канцлер граф Головкин чуть ли не каждый день бывал с докладом у правительницы по поводу чина коронования. Это держалось в секрете, но те, кому нужно было знать, то есть во дворце цесаревны Елизаветы, знали, что церемониал всей коронации Анны Леопольдовны уже готов и даже подписан указ о провозглашении правительницы самодержавной императрицей. Известно было также, что ждут лишь дня обнародования этого указа, когда гвардия уйдет из Петербурга на войну против Швеции. Отправка гвардии была назначена на двадцать пятое ноября.
Сама Анна Леопольдовна относилась почти совсем безучастно ко всем этим приготовлениям. С отъездом графа Линара, казалось, всякая энергия упала у нее. За нее, собственно, все делали граф Головкин, обергофмаршал Левевольде и австрийский посол граф Ботта. Она им не мешала, но вместе с тем отстранила себя от всего, от каждого шага, который она должна была бы сделать лично.
Правительница не верила в свою счастливую судьбу. Ей казалось, что она обречена на гибель. С той самой минуты, когда она, прощаясь с Линаром, вдруг почувствовала, что они больше не увидятся, а он не разубедил ее в этом, она пала духом и не смогла воспрянуть вновь.
Ни Головкин, ни Левевольде, ни Ботта не догадались подослать ей своего рода госпожу Дюкар, чтобы та подбодрила принцессу, а Грунька, сумевшая подсказать это Миниху, не подсказывала им.
Накануне екатерининского дня, то есть двадцать третьего ноября, посол Австрии Ботта ранее обыкновенного явился на вечернее заседание к правительнице и попросил Юлиану Менгден доложить принцессе, что желает видеть ее наедине до прихода остальных гостей.
Сам посол описывает этот свой разговор с правительницей в своих записках и свидетельствует, что сказал ей: «Вы находитесь на краю пропасти, позаботьтесь о себе! Спасите, ради бога, и себя, и вашу семью!» Вместе с тем правительница получила предупреждающее письмо из-за границы.
Когда гости съехались, им невольно бросилось в глаза, что Анна Леопольдовна была очень встревожена. В карты играть она не села и в сильном волнении ходила взад и вперед по комнате, останавливаясь несколько раз у того стола, за которым играла цесаревна. Наконец, преодолев себя, она тронула плечо Елизаветы Петровны и сделала ей знак глазами, что она желает переговорить с ней. Цесаревна встала, и все видели, как они вышли в соседнюю комнату. Там они пробыли не особенно долго, и когда появились вновь, у Елизаветы горели глаза, но внешне она была невозмутимо спокойна. Она как ни в чем не бывало села за стол и продолжила игру.
Сидевший за другим столом Ботта нахмурился и стал темнее ночи.
На другой день правительница была в Александро-Невской лавре и слушала там панихиду по своей погребенной там матери, принцессе Елизавете Ивановне Мекленбургской, так как это был день именин покойной.
Вечером граф Головкин давал бал в честь своей супруги Екатерины Ивановны, рожденной княжны Ромодановской. Так называемый «весь Петербург» того времени был на балу, но правительница под предлогом поминовения своей матери отказалась от приглашения и отменила у себя обычное вечернее собрание, чтобы не отвлекать гостей от бала у графа Головкина.
Анна Леопольдовна рада была придраться к случаю, чтобы остаться у себя одной, на воле. Она с радостью ждала этого вечера, решив написать длинное письмо к Линару, чтобы послать это письмо ему навстречу в Кенигсберг. У нее был рассчитан по минутам весь предполагаемый ею маршрут Линара на его возвратном пути, и по этому расчету посланный ею с письмом должен был встретить графа в Кенигсберге.
Она надела капот и села к столу писать письмо.
Как раз в это время в ее комнату почти насильно вломился ее супруг Антон, который с отъездом Линара опять получил свободный доступ к Анне Леопольдовне, впрочем уже переехавшей из Летнего в Зимний дворец. Он был очень взволнован и, чрезмерно заикаясь от волнения, не мог ничего выговорить.
– Что такое? Что случилось? – стала спрашивать правительница.
Но принц ничего не мог выразить связно.
– Арестовать… Лесток… письмо… Остерман… – с неимоверным трудом выговаривал он.
Наконец, после долгих усилий, удалось выяснить, что он явился к жене, чтобы предостеречь ее, и пришел он по указанию Остермана, который просил передать, что сторонниками Елизаветы перехвачено секретное письмо к нему от переводчика персидского посольства и таким образом разглашена тайна о сватовстве персидского шаха к Елизавете Петровне. Теперь можно было ожидать от Елизаветы Петровны какого-нибудь энергичного шага, который можно было бы предупредить только решительными мерами.
Анна Леопольдовна, выслушав это, отмахнулась и раздраженно проговорила:
– Ах, как вы все мне надоели! Все это я слышала уже двадцать раз! Я вчера прямо спросила принцессу Елизавету, правда ли, что она собирается что-то против меня предпринять, и она дала мне клятву, что офицерам, предлагавшим ей сделать переворот, она заявила о своем отказе, о нежелании повторять римскую историю!
– Да мало ли что она заявляла! А вам-то ведь она не дала обещания…
– Ах, никаких обещаний мне не нужно! – прервала его правительница. – И вообще мне ничего не нужно! Оставьте меня в покое и, кроме того… я ведь просила вашу светлость никогда не вмешиваться в мои дела!
Она так удобно расположилась в капоте за своим столом, ей так хотелось написать письмо графу Линару, что казалось, начнись вокруг нее пожар, она от него отмахнулась бы так же, как только что отмахнулась от предостережения своего супруга. Конечно, тот принужден был уйти.
Анна Леопольдовна до позднего вечера писала письмо и была счастлива этим. А ночью ее счастье прервалось навсегда. Это была последняя ее ночь во дворце.
