Михаил Веллер
Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)

17.

Течь таки обнаружилась – в районе носовых кладовых вооружения, как по изначальному расписанию именовали третий отсек. К счастью, при капремонте придонные отсечные переборки восстановили. Теперь там плескалось за колено водички. Помпы справлялись, но учитывая хилость послеремонтного подводного корпуса идти с течью не представлялось радостным.

В таких случаях можно завести пластырь, отсек осушить, обстроить течь деревянным ящиком и забить цементом. Но по строевому штату «Аврора» укомплектована не была, посему не было цемента, хотя доски в столярке нашлись. Как вариант оставалось купить где-нибудь цемент.

Можно было наложить враспор внутренний пластырь и шлепать пока так (пока – это сколько?), но для этого нужны раздвижные упоры, а упоров тоже не было. То есть два для учений по борьбе за живучесть корабля имелись, но в одном тут же слетела резьба струбцины, а оставшегося не хватало для трех трещин меж разошедшихся листов обшивки.

Прикинули, откуда вырезать несколько кусков переборок и наварить изнутри заплаты, но идею варить по мокрому, рихтуя накладку по кривизне шпангоута, пришлось отбросить: не с их квалификацией.

– Так чего мудрить – зайдем на Череповецкий судоремонтный, – предложил Егорыч. – Там ребята вмиг заделают.

– А чего ж ты молчал?!

Бросились смотреть атлас. Подойти было можно.

Более всего Череповец стал знаменит во всероссийском – еще всесоюзном – масштабе после фразы Жванецкого: «Пролетая над Череповцом, посылаю всех к ядреней матери!» Хотя город большой.

Вставая справа в утренней дымке, Череповец обозначил себя спиралями ядовитых цветных дымов из труб металлургического комбината и нежной плотной вонью завода химических удобрений: характерный запах аммиака более всего напоминает наслоения писсуаров вокзального туалета.

Спускать свою безмоторную шестерку не пришлось, потому что стайка лодок, болтавшихся с праздным видом в этой части Рыбинского водохранилища, тут же приблизилась полюбопытствовать на это чудо-юдо, а с буксира «Могучий» мгновенно поинтересовались, не нужно ли какое содействие.

Вскоре Ольховский сидел в достойном Британского Адмиралтейства кабинете генерального директора. Простор подвесного потолка местный Микеланджело расписал рождением верфи с последующим парусным сражением. В отличие от бушующей деятельности над головой, внизу было тихо. Директор без всякой дипломатии обрадовался работе и посетовал на простой и застой.

Ольховский кивал и хлебал дегтярной крепости кофе с лимоном, поданный шамаханской принцессой. Секретарша производила впечатление выпускницы с отличием школы гейш: она в полной мере обладала врожденной, видимо, способностью внушать чувство, что вся ее предыдущая жизнь была лишь ожиданием встречи с тобой и только с тобой, и только для тебя она и родилась на этот свет. Взор его подернулся, что доставило гендиректору явное удовольствие.

– Виконтесса, – показал он глазами вслед закрывшейся двери. – Двоюродная правнучка Верещагина – он ведь был уроженец нашего города.

Если считать Череповец провинцией, то в некоторых отдельно взятых местах этой провинции жить умели.

Больше всего директору понравилось предложение заплатить наличными долларами.

– Какие вопросы, – он мотнул сдобным лицом, примечательным подбритыми усиками и продольным пушистым клоком эспаньолки на круглом, как пятка, подбородке. – Уж для легендарного российского крейсера сделаем все в лучшем виде, оглянуться не успеете.

Распоряжения улетели в селектор. Явившийся зам строевым шагом убыл следить лично. Вплыла гейша и, ставя арманьяк на жестовском подносике, коснулась плеча Ольховского грудью.

– А вы пока отдохните, – обволакивал директор, ласково поедая его глазами. – За вас кто остался? Старший помощник? Ну вот. У бригадира телефончик в кармане будет, я распорядился о прямой связи, все и передадите. Я вас не должен так отпустить, раз уж случай выдался.

– Случай, – сказал Ольховский. – Выдался, это верно. А почему она виконтесса?

– Дворянское собрание пожаловало.

– Какое дворянское собрание?

– Простите, Петр Ильич, разрешите спросить прямо: вы монархист?

– Почему монархист? – удивился Ольховский.

– Как же. Офицер российского флота. Интеллигентный человек.

Ольховский промычал.

– Во всяком случае, вы не похожи на демократа.

Согласиться с этим было легко.

– У вас лицо человека, верного традициям и долгу.

– Вы прямо физиономист.

– Не льстите, я просто умею различить благородство. Ваша должность, ваш поход, ваше присутствие здесь ясно указывают на…

Директор не сказал, на что они указывают, а вместо этого нажал кнопку, и над полом вплыла гейша, опустив глаза.

– Большой бювар! – торжественно приказал директор, и она на двух руках внесла кожаный с золотым тиснением и золочеными пряжками бювар форматом так примерно ин фолио. Ольховский еще удивился, что тащит она его без видимой натуги, лишь румянец на смуглых щечках выдавал вес груза.

Ловко сложив вес на стол перед директором, она вынула из держателя ручку в виде гусиного пера и подала с поклоном.

Директор откинул крышку, начеркал на верхнем листе несколько слов и размашисто подписался. Потом достал из стола спиртовку и палочку сургуча, зажег, подержал и пришлепнул на лист сургучную печать. Ольховский следил за манипуляциями, уводя глаза от секретарши.

– В силу данных мне полномочий, – возвестил директор, воздев лист перед собой, – и как уездный предводитель дворянства, облеченный доверием собрания, я возвожу вас, капитана первого ранга Ольховского Петра сына Ильи, в баронское достоинство.

Он обошел стол, склонил голову перед вставшим навстречу ему Ольховским и вручил грамоту.

О черт, подумал Ольховский, поздравляю бароном, каперанг, вы делаете карьеру, эдак в Москве графом станешь, но интересно, как в таком случае положено отвечать? Служу России? Или – благодарю, ваш-сиятельство? Что ж он себя-то не протитуловал?

– Склоните колено перед графом, – шепнула гейша.

Интересно, за что именно он сделал ее виконтессой, подумал Ольховский. «Не дождется», – отчетливо процедил он.

– Шампанского! – приказал граф-директор.

Шампанское было, однако, из провинции Шампань. Хотя устриц и ананасов, которых ассоциативно ожидал Ольховский, не последовало.

– Ценю такт, с которым вы воздерживаетесь от вопросов, у вас конечно возникших. – Директор предложил ему тонкую голландскую сигару и закурил сам. – Видите ли, отсутствие национальной идеи губительно сказывается на народе и каждом из нас в отдельности. А объединяющая всех национальная идея возможна только на базе монархизма и восстановления вековых традиций. Пусть вас не смущает внешняя простота процедуры, э-э, барон, – позвольте теперь обращаться к вам так?

– Естественно, граф, – с томностью отвечал Ольховский, развлекая себя абсурдностью ситуации и находя в этой игре тонкое издевательское наслаждение.

– Мы лишены времени собрать общество и придать посвящению подобающую торжественность. Не в этом дело, не во внешних атрибутах. Во-первых, для нас честь иметь в списках собрания такого человека, как вы. Во-вторых, это наш духовный вклад в наше с вами общее дело восстановления державы. В-третьих, это не более чем символический акт восстановления справедливости – люди по своим заслугам и качествам не равны перед историей. Так что поймите и примите свой титул… без такой мысли, будто у гендира крыша поехала.

– Помилуй Бог!

– Так жить лучше, Петр Ильич. Собой жертвовать легче, сознавая избранность и долг дворянской касты. Пусть глупцы смеются… Аристократия скрепляет собою государственную пирамиду. И первая собою жертвует в грозный час. Теперь вы понимаете, почему я горжусь вашим посещением? И должен был как-то подчеркнуть, выразить, что ли, свою и всех нас причастность к вашему делу?

– Да какое дело… служим, – вяло отнекивался Ольховский.

Вот дурной расклад, подумал он, Коляну бы этот титул – как раз по кличке!

Но Колян в это время был занят совсем другим.

От крайнего причала отвели облезлый лихтер, «Аврора» прошла мимо разлапистых клювастых кранов, мимо череды трущихся боками и дремлющих «метеоров» и подала швартовы. Через час в трюме стучала пневматика.

Колчак вздвоил палубную вахту:

– Вы тут смотрите за ними… лазать будут везде, им интересно, так что…

Интересное случилось во время четырехчасового чая. К стулу Колчака пробрался Беспятых и приглушенным голосом сообщил:

– Николай Павлович, у меня к вам, гм, новость.

– Что, уже закончили?

– Да практически закончили, не в этом дело. У нас тут политические события.

– Это какие?

– По-моему, наши революционеры братаются на камбузе с коммунистами.

– Какими коммунистами?!

– Заводскими. Пролетарскими, если определять классовую сущность. – Он явно отмежевывался.

Колчак отставил стакан с отвращением.

– Ну что же. Нет ничего более естественного и известного истории, чем интерес коммунистов к Балтийскому флоту вообще и крейсеру «Аврора» в частности. За нами остается выбор: спустить их за борт или поднять красный флаг. Пока не спущен за борт я – красного флага не будет. Спасибо, один раз уже пробовали.

Но опрометчивым бывает любое обещание вплоть до военной присяги. Потому что красный флаг находился уже на «Авроре» – правда, пока не на мачте, а только на камбузе. Недаром санэпидврач начинает именно с камбуза инспекцию заразы на судне.

Шурка сидел в центре стола, имея одесную Мознаима в старом рабочем кителе и ошуйную – Груню в кожанке и маузере. Прочая команда прихлебывала чай со степенностью сенаторов.

За столом же напротив расположилась композиция, многократно отображенная в искусстве социалистического реализма. От традиционного полотна «Заседание подпольной ячейки РСДРП/б» данную группу КПРФ отличала только некоторая смещенность и перепутанность деталей. Усы, обязательная принадлежность одного из старых рабочих, были угольно-черными и украшали сочное крепкое лицо а’ля Иван Поддубный, оттеняя налитые губы. Имелся, противу канона, хотя в полном согласии с реальностью истории, лысый коммунист, которому острый носик придавал сходство с Вольтером работы скульптора Гудона, как если б он был уязвлен отсутствием мировой славы и уже устал от своей уязвленности. Между ними помещался пролетарий умственного труда, тип зауряднейшего советского инженера в дешевом костюме и галстуке, который в старые времена имел цену бутылки водки, хотя служил несравненно дольше. Присутствовали также седой пенсионер и пара пацанов – короче, самые что ни на есть обычные люди.

В геометрическом центре группы инженер придерживал стоящее знамя классического вида: золотая бахрома вкруг алого плюша, две кисти на витых шнурах и венчающее древко латунное фигурное острие с серпом, молотом и звездой. Инженер говорил, иногда вытягивая перед собой свободную руку:

– …большая честь вручить это знамя, символизирующее борьбу честных трудящихся людей против нищеты и бесправия, и несправедливости, команде вашего легендарного корабля, символизирующего бессмертный огонь идеалов человечества… – тут он немного запутался в согласовании причастных оборотов и перешел к новой конструкции: – Который навсегда светит как маяк победы в деле достижения справедливости… – Он немного волновался и подвигал рукой, как бы ловя равновесие.

– Друг Аркадий, не говори красиво, – сказал лысый, который был учителем литературы в вечерней школе завода. – Товарищи, я скажу проще. Сколько можно воровать!

– Всегда! – подтвердил Груня с уверенностью хозяина и человека бывалого.

– Именно! – подхватил лысый. – Как говорили карбонарии Гарибальди – баста! У кого они воруют? У тех, кто работает. У тех, кто служит в армии и на флоте. Разве ваше начальство не обкрадывает вас?

– Нас! – подтвердил Груня и подпрыгнул от Шуркиного щипка.

Тут Хазанов в белом колпаке выставил в амбразуру горячий пирог. Это на миг сбило пафос речи, одновременно придав ей праздничность.

– Разве наши и ваши семьи не… недоедают? – с наката продолжал лысый, сглотнув от запаха. – Ради чего? Деньги не исчезают в природе, как не исчезает ничто: если их много у одних, то именно потому, что нет у других. Капиталистическое перераспределение – это пир хищников. Ради того, чтоб их два процента покупали виллы… – То есть он тоже не говорил ничего нового, отчего старое, однако, не переставало быть правдой.

– Мы счастливы приветствовать вас, ребята… начал, в свою очередь, усатый борец и поднял по-коминтерновски кулак.

– А вот и обещанное счастье, – сардонически усмехнулся Колчак, вставая в дверях. – С таким счастьем – и на свободе. Ну что, птицы счастья завтрашнего дня? Почему прекращены работы?

– Работы закончены, товарищ командир. – Инженер встал, и следом поднялись остальные. Революционный военный совет, блюдя достоинство, поднялся не то чтобы нехотя, но с затяжкой: хотим – встаем, а можем и вообще не вставать, навставались, хоре.

– Старший механик!

– Работу принял, Николай Павлович. Все в порядке. Товарищи поработали на совесть.

– Всех благодарю за службу и работу, – резюмировал Колчак. – А теперь, как говорится, на свободу с чистой совестью. На совесть заработанные деньги вы получите на своем заводе. Директору заплачено наличными.

– У графа получишь, – угрюмо проговорил один из пацанов.

– Для нас честь ремонтировать «Аврору» бесплатно, – объявил инженер, – товарищ командир.

– Я не товарищ, а господин. И не командир, а старший помощник, – непроницаемо отозвался Колчак. – Сейчас, господа, прошу всех наверх. Флаг пока возьмите с собой.

Не совсем понимая ситуацию и стараясь вникнуть в столь мгновенное ее изменение, коммунисты двинулись к дверям.

– Вообще-то мы не договорили, Николай Павлович, – сказал Шурка.

– Обращаться потрудитесь по уставу, старшина второй статьи. Потом договорите. Нет, вот к этому трапу, пожалуйста…

– Мы давно ждали, когда вы пойдете на Москву, товарищи! Мы знали, что это должно произойти!

– Вот и отлично.

На палубе Колчак отпустил внутренний ограничитель и загремел:

– Вахтенные!!! Проводить гостей с корабля! Боцман! Базар на палубе!!! Повторится – повешу!

Несколько ошарашенные и сбитые с толку такими проводами, делегаты партийной организации кучкой спустились на причал. Они не учли одного – застарелой ненависти офицеров к любым политработникам и партсобраниям.

– Пр-риготовиться к отходу! Старшине второй статьи Бубнову – сутки ареста! Снять ремень и в трюм мерзавца!

Оплеванные коммунисты развернули митинг на стенке.

Возвращавшийся Ольховский со свернутым в трубочку листом вежливо с ними поздоровался, подозрительно взглянул на знамя и поднялся на корабль.

– Товарищи! Мы выполнили свой рабочий долг – вы можете продолжать ваш исторический рейс!

– Вам надо бороться с несознательностью и угнетением некоторых офицеров, товарищи!

– Я тебе покажу угнетение офицеров! – не выдержал Колчак и приласкал наган в кармане плаща. – Я тебе покажу семнадцатый год! – И напоказ переложил наган из правого кармана в левый. – Своей рукой шлепну… в самую патоку. (Ну и слова у меня, подумал он со злой смешинкой. Откуда что выскакивает.)

Вылезший вместе с матросами наверх Груня обнажил маузер и теперь растерянно поводил опущенным стволом, не зная, на кого его направить.

– Отберите у придурка ствол! Еще у него маузер увижу – руки оборву!

Груню мягко обезоружили и пихнули вниз:

– Вали от греха подальше.

– Отдать кормовой!

С причала раздалось:

– Вставай, проклятьем заклейменный!..

– Не дождетесь! Импотенты! Отдать носовой! Радист – музыку на отход: погромче!

– Весь мир насилья мы разрушим!..

– Если вы совсем устали – сели-встали!!! сели-встали!!! – оглушила трансляция: маркони научился понимать музыкальные потребности начальства.

– Мы наш, мы новый мир построим… – слабо доносилось с берега.

– Соблюдайте правила движе-ни-я!!! – трубно крыли рупора.

Музыкально-идеологическая дискуссия возбудила незатейливое ржание команды. Битву за умы можно было считать выигранной.

– Лоц-ман! Где твое место на отходе?! старый болтун… В рубку его!

И, убедившись, что Ольховский на мостике, Колчак прислушался к сердцу, споткнулся о комингс и направил шаги в медизолятор: пить бром и валерьянку.

Заполировав их стопкой спирта, отмякнув и успокоившись, он сказал доктору:

– Чем дальше, тем больше из всех деталей туалета на людях мне нравится пеньковый галстук. Нет? Коммунизм хорош как Раскольников с топором – капитализм пугать. Нет хуже царя, чем вчерашний раб. Коммунизм прекрасен, но только в угнетенном состоянии. Идеалу положено оставаться идеалом.

– Николай Павлович, – с предельной мягкостью возразил Оленев, – я боюсь, что вы неправы минимум четырежды.

– Это как?

– Во-первых, вы зря волнуетесь. Во-вторых, какая разница, что они говорят, главное – они нас отремонтировали как родные, быстро и качественно. В-третьих, ведь только благодаря им мы идем дальше. В-четвертых, и это главное, мы и они хотим, собственно, одного и того же.

– А Военно-медицинскую академию, как рассадник заразы и питомник бездельников, пора закрыть, – ответил Колчак. – «Хотят одного…» Все хотят одного – чтоб хорошо было. Молод ты еще, летеха, так вот запомни: если тебе кажется, что человек дурак, но хороший – то дураком он останется, а сволочью его сделает весь ход событий, вызванных его дуростью.

Он прислушался к собственной мудрости, остался доволен и подобрел. Выпил еще и добавил поучительно:

– Если бы эта шваль в семнадцатом году…

– Какая именно шваль, Николай Павлович?

– М-да. Все они шваль. Я имею сейчас в виду – если б эти козлы из Учредительного собрания не трясли трусливыми рожами, когда один наглый матрос с пятизарядкой сообщил им, что караул, видите ли, устал… устал – так и пошел к черту!!! – вместо того, чтобы расходиться, взяли бы в руки винтовки и сказали матросне, что пошли б они подальше, потому что Учредительное собрание от них устало! – так и сейчас все было бы в порядке. А так мне знаешь что снится? Прорубь мне снится! А над ней кто-то поет – прямо бельканто: «Гори, гори, моя звезда». И к чему бы это, доктор? Ненавижу!

18.

Рыбинское водохранилище шли как на пикнике: солнце и голубизна. Рейсовый «метеор» пронесся вдали, стоя на ленте летящей пены. Подобие бабьего лета наводило на мысли более о бабьем, нежели о лете.

Кренясь под треугольным парусом и шлепая днищем по волне, нахально и лихо обрезала нос «Авроре» типичная шаланда, полная серебристой рыбы. На голубом борту шаланды было выведено славянской вязью «Надя и Вера». В дополнение колорита на корме фасонный рыбачок в тельнике, заломив выцветшую капитанку, растягивал гармошку и пел, подражая бернесовским интонациям: «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил».

– Я и не знал, что здесь столько рыбы, – сказал Ольховский.

– Можно порыбачить, – предложил Егорыч.

– Еще только не хватало.

Справа, на фоне сбегавших к воде дальних домишек Войетова, лавировали несколько «Летучих Голландцев». Одна из яхт, под полосатым черно-оранжевым, как георгиевская лента, дакроновым парусом, умело галсируя против ветра, вышла на курс крейсера и с тихим отчетливым шипением рассекаемой воды какое-то время пошла рядом. Три яхтсмена в красных бейсбольных кепках «Кока-кола» выпрямились в рост, держась за штаг, и заорали, тряся большими пальцами:

– Давай, ребята!

– Спортсмены с вами!

Они хохотали и подпрыгивали от избытка чувств.

– Любит народ «Аврору», – сделал вывод Егорыч.

– У тебя не ум, а стальной капкан, – ответил Ольховский. – Ты смотри лучше на мель не въедь.

И как в воду смотрел. Через несколько часов, огибая по правому борту песчаный остров, за которым открывался уже вход в верхневолжскую губу, корабль ровно и быстро сбавил ход, словно кто-то придержал его сзади, и остановился.

– Полный назад! – закричал Егорыч, выбежал на крыло мостика и, приставив ладонь ко лбу, уставился вниз.

– А чтоб ты издох! – немилосердно пожелал командир, хватая телефон. – Стармеху! дать все обороты! сколько можно! пока нас грунт подсасывать не начал!

– Да здесь ничего… здесь песок!.. – суетливо успокаивал лоцман. – Ах ты, твою мать, Господи!.. Это здесь косу намывает от острова, она меняется… вот и в атласе шесть метров указано, так он какого года? уже три года прошло… конечно!

– Да для того же тебя и взяли кроме атласа!

В машине Мознаим, завороженно глядя на манометры и страшась услышать свист пробившегося где-нибудь пара, осторожно поднимал давление в котлах. Предохранительные клапаны были рассчитаны совсем не на ту нагрузку, что самопальные паропроводы…

Винты честно взбурлили, подняв тучу песчаной мути.

– Давай-давай! Грунт из-под кормы вымоем – слезем.

Однако не слезалось.

– Ничего, – утешал лоцман, – сейчас кто-нибудь подойдет – попросим помочь чуток. Сдернут!

Когда надо – никого рядом нет, это правило редко предоставляет исключения. Через полтора часа из-за проклятого острова высунулся трехпалубный туристский теплоход. Именовался он золотом по носу и корме «Цесаревич Алексей», но два спасательных круга, вывешенных на обрешетке борта, утверждали, что это «Павлик Морозов». Очевидно, поспешное переименование было следствием недавнего захоронения останков царской фамилии. Ничего удивительного в таких накладках нет: многие отдыхавшие в старосоветские времена в южных круизах убеждались собственными глазами, что флагман Черноморского пароходства дизель-электроход «Россия», если почитать бирки на обороте диванных спинок или задней стенке пианино в салоне, называлась ранее «Адольф Гитлер», а обслуживавший дальневосточную линию от Владивостока до Петропавловска-Камчатского огромный лайнер «Советский Союз» был наречен первым именем «Великая Германия», каковых мелких надписей внутри расползлось неистребимое множество, как тараканов.

Ольховский молча указал на рацию. Егорыч взял переговоры на себя. Все-таки, даже принимая во внимание все обстоятельства, просить командиру крейсера о помощи прогулочную лайбу было зазорно.

Капитан «Цесаревича» откликнулся с великим энтузиазмом.

– Не каждый день доводится «Аврору» с мели сдергивать! – бестактно возбудился он.

Пока заводили буксирный конец, все население теплохода высыпало, естественно, наверх и наслаждалось незапланированным зрелищем, сгрудившись в три яруса, как в ложах, в корме напротив кормы «Авроры».

– Эх, снимки теперь разойдутся, – аж скрипнул зубами Ольховский.

– За несколько дней – не успеют, – успокоил пришедший сопереживать на мостик Колчак. – А там – ради Бога, нам только на руку.

– Все равно – информация расползается раньше времени!..

– Ну – по такому маршруту незамеченным не проскочил бы и германский рейдер лучших времен. По сравнению со взрывами, войной и президентскими скандалами – разве это информация… так, слабый встречный ветер.

Действительно, туристские фотоаппараты так и отблескивали линзами. За любительскими видеокамерами пучились скривленные прицеливанием морды.

– На «Цесаревиче»! Кого катаете, мастер?

– От турфирм работаем. В основном из Германии трындежники… Итальянцы есть, финны.

Ольховский выключил щелкнувшую рацию, потер сбоку носа:

– Вот и международный резонанс. Интересно, как это отразится на кредитах Валютного фонда. Нет, как нарочно – и мель эта, и теплоход, и туристы хреновы… ну, пайлот, нет для тебя галеры.

Через пять минут работы обоих судов «Аврора» плавно поехала назад. На теплоходе зааплодировали так бурно, словно в ложах Большого театра после удачной премьеры.

– Браво-о! – прогорланил какой-то идиот козлетоном любителя искусств, удачно проведшего спектакль в буфете. Он тоже, видимо, уловил театральное сходство.

– Бис! – поддержал посильное развлечение другой. В толпе засмеялись и замахали.

На отходе теплоход пожелал тремя гудками счастливого пути. Поднявшийся на ют Иванов-Седьмой ответно взял под козырек.

После этого он поспешил зафиксировать возникшие у него в связи с происшествием мысли.

«Проработанная мною книга, взятая у лейтенанта Беспятых, значительно углубила мой взгляд на мир. Поистине книга – это вместилище мудрости.

Эзотерия (зачеркнуто) эзотерика (зачеркнуто) эзотерические эффекты (зачеркнуто) эзотерические знания – крайне интересная и даже философская вещь. Они позволяют понять в событиях то, чего в них нет (зачеркнуто) не видно (зачеркнуто) скрыто от поверхностного наблюдателя (пометка на полях: „отлично!“).

То, что „Цесаревич Алексей“ раньше назывался „Павлик Морозов“, содержит в себе скрытый смысл. Это символично, если вдуматься. „Авроре“ помогает сняться с мели „Цесаревич Алексей“, а на самом деле это герой-пионер „Павлик Морозов“. Два юных мученика объединились в одном лице и способствуют прогрессу.

С другой стороны, символично, что это вообще пассажирский теплоход. Простые посторонние люди. Благодаря им прогресс сходит с мели.

С третьей стороны, символично, что это не наши люди, а иностранные туристы. Своим присутствием они невольно выполнили интернациональный долг.

С четвертой стороны, символично, что граждане развитых государств берут на буксир сегодняшний флагман(а) российского прогресса крейсер „Аврора“.

Но это – лишь малая часть эзотерических знаний в связи с происшествием.

С одной стороны, символично, что „Аврора“ называется по имени древней богини утренней зари. Мы несем зарю новой жизни.

С другой стороны, символично, что мы сели на мель.

С третьей стороны, символично, что мы с нее снялись.

С четвертой стороны, если бы мы вообще не сели на мель, а продолжали идти без помех, это было бы тоже символично.

С пятой стороны, если бы мы вообще не слезли с мели, это было бы тоже символично.

С шестой стороны, когда „Аврора“ стояла на вечном приколе без способности к самостоятельному ходу, было тоже символично.

Но вернемся к конкретному событию.

Если бы на теплоходе были не иностранные, а российские туристы, это было бы тоже символично. Народ и армия (зачеркнуто) флот едины, причем народ – гегемон.

С другой стороны, если бы теплоход был вообще пустой – это было бы тоже символично. Аполитичность народа и роль героя в истории. Одиночество великих людей.

С третьей стороны, если бы это был вообще не теплоход, а грузовое судно – это было бы тоже символично. Трудяги-моряки делают повседневный труд, что уголь везти, что крейсер с мели снимать. Главная роль простого труда.

С четвертой стороны, если бы нас снял буксир, символичность была бы и в этом. Вот такая у некоторых работа. Не нужно даже объяснять, что значит для боевого корабля быть взятым буксиром на буксир. Тоже позорно.

С пятой стороны, если бы снялись с мели сами, скрытый смысл был бы в нашей собственной силе и в отсутствии помощи от окружающих – а ведь ради них мы идем в опасности.

Теперь возьмем вообще имя помогшего корабля. Если бы он назывался „Генерал Лебедь“ или „Маршал Сергеев“, был бы скрытый смысл военного руководства прогрессом и нашим делом переоборудования России.

„Леня Голиков“ или „Володя Дубинин“. Традиции великой войны. Солдаты прошлого выручат нас. Маленькие устыжают и спасают взрослых.

Капитанская серия, „Капитан Воронин“, скажем. Мертвый моряк протягивает руку помощи живым даже с того света.

Имя работницы. Имя комсомолки. Во всем свой скрытый смысл.

А не сдергивает ли комсомолка или генерал с мели свою собственную погибель? Или наоборот – обретают вторую жизнь? Или это говорит о работе даже после смерти, ишачьем труде?

Если вдуматься, этих разных сторон оказывается очень много. Возможно даже, бесконечное множество.

Получается, что во всем что угодно можно увидеть какой угодно смысл! Масса разных и даже противоположных смыслов в любой детали! Да, материалистическая диалектика все же торжествует.

Но это немного дезориентирует. Ведь получается, что кто бы что ни делал, в этом можно усмотреть любой скрытый смысл, а можно и прямо противоположный. Где же путеводный компас?

Думаю, что таким путеводным компасом может быть долг. Только с точки зрения своего долга можно уловить главный, основной скрытый смысл чего-либо.

С такой точки зрения плевать (зачеркнуто) не имеет значения, кто сдернул нас с мели. Скрытый смысл в том, что мы идем дальше! Но этот смысл недолго будет оставаться скрытым!

Должен также упомянуть, поскольку моя книга рассчитана только на читателей старше шестнадцати лет, о смысле эрекции, над которым я задумался. В последнее время я заметил, что каждый раз во время работы над книгой у меня происходит эрекция. Это нетипично для моего возраста. Надо будет проверить простату.

Поделился наблюдением с доктором. Он сказал, что аналогичное явление наблюдалось у известного критика-демократа Добролюбова. Смысл в том, что и книга, и женщина каждая по-своему прекрасны, и наше подсознание иногда не может разобрать, кто из них нас возбуждает. Недаром возбужденный женщиной поэт пишет стихи!

А скрытый смысл этого в том, что мы им всем вденем! (зачеркнуто) мы овладеем нашей целью, которая нас влечет!»