Михаил Ульянов
Приворотное зелье
Незабвенный Юра Катин-Ярцев. Он был старше многих из нас, всю войну прослужил в железнодорожных войсках, видел смерть, но не замкнул свое сердце от чужих горестей и бед. Мы шли к нему с обидами, недоумениями, спорами, обращались за советом, и постепенно он стал душой и совестью курса. Сердечность, доброжелательность его были неисчерпаемы. Много впоследствии я видел людей, которые находились в самом центре коллектива и определяли его дух, но почти всегда эти лидеры знали себе цену, осознавали свою значимость и вес. Мало в ком я видел при несомненном лидерстве полное пренебрежение этим фактом, как то было у Юры. Он делал добро, как дышал, просто и естественно.
Предельно собранный, самоуглубленный Ваня Бобылев. Он хотел все понять и все испытать сам, примерить к себе любое дело: по силам ли оно ему. Впоследствии Бобылев станет главным режиссером Пермского театра.
Легкий человек, деликатнейший и неунывающий Сергей Евлахишвили. Верный товарищ, всегда готовый бросить все свои дела и прийти к тебе на помощь.
Вилли Венгер – открытая душа. Он не умел скрывать свои чувства и выплескивал их наружу – бурно переживал неудавшийся этюд, безудержно радовался успеху. Долгие годы он работает в Иркутском театре.
«Нет уз святее товарищества!» На все века прав гениальный Гоголь. Пожалуй, самое большое счастье в человеческой жизни – знать, что ты не один, что у тебя есть друзья, есть руки, которые поддержат, плечо, на которое можно опереться.
Когда мы пришли в театральное училище, Р. Н. Симонов, как говорится, поставил на нас. Свою роль здесь сыграло то, что вместе с нами учился Евгений Рубенович, Женя, его сын. Он был нашим вожаком, чему сам Симонов всячески способствовал. В этом не было плохого: дружба с Женей не мешала нам работать, как проклятым, ибо пристрастное отношение к нам выражалось прежде всего в повышенной требовательности, в особом спросе с нас.
Для нас не делалось никаких исключений. Помню, как строго, без снисхождения раскритиковал нашу постановку «Бориса Годунова», которую задумал и осуществил Женя Симонов, Борис Евгеньевич Захава.
Он не покривил душой ни из каких соображений. Даже не позолотил пилюлю: не похвалил за смелость, за упорство, с которым мы работали. Он поднял планку разговора до самых высот театрального искусства, он говорил о высших трудностях, о необходимости непрестанного совершенствования актерского и режиссерского мастерства. Борис Евгеньевич хотел вооружить нас горьким, но необходимым знанием о нелегком пути, который нас ждет впереди. Это был откровенный, честный и бескомпромиссный разговор.
Мы тяжело переживали провал, нам было очень больно. И только с годами я понял, что Захава поступил правильно. Суровая и жестокая требовательность была нам нужнее, чем жалость и снисхождение. Искусство не знает пощады. Оно требует не только жертв, но и мужества, терпения, выдержки. Без умения мужественно переносить провал, без терпеливого ожидания результата работы, без выдержки, которая не позволяет тебе послать все к черту – смертельно устал, выложился до конца, а надо начинать все сначала – нельзя быть актером.
К сожалению, подчас, не желая обидеть, боясь ссоры, мы уклоняемся от прямого ответа, находим обтекаемые фразы, говорим сладкую ложь. И по-человечески это можно понять: актеры так жадны даже к малейшей поддержке, похвале, в каждую роль они вкладывают душу и сердце, и, естественно, им хочется услышать отклик на сердечный посыл. Понять это можно, но, действуя так, актеру вместо пользы можно принести вред.
Б. Е. Захава преподал нам полезный урок. Он был для нас вроде гуру. Все мы относились к нему с величайшим почтением. Он стал руководить Театральным училищем им. Щукина (имя это было присвоено училищу в 1939 году) еще в 1924 году.
Борис Евгеньевич был личностью значительной. Держался он с большим достоинством, и в то же время в нем прорывалось иногда что-то детское. Он мог обидеться по пустячному поводу, а то вдруг рассмеяться неудержимо, заливисто!
В отношениях с ним мы строго соблюдали дистанцию. Бориса Евгеньевича уважали, ценили и боялись.
Теперь, когда я оглядываюсь на годы, проведенные мной в омской студии и в Театральном училище им. Щукина, я прихожу к выводу, что секрет успешной работы педагога заключается не столько в том, что он говорит и чему учит, а в том, что он представляет собой как личность. Чем самобытнее, талантливее человек, тем большее воздействие оказывает он на ученика.
Когда я вспоминаю Л. М. Шихматова или В. И. Москвина, А. А. Орочко или Р. Н. Симонова, или первых своих учителей – Е. П. Просветова, Л. С. Самборскую, М. М. Иловайского, Н. Н. Колесникова, передо мной встают прежде всего интересные личности. Каждый из них своим человеческим «я» дал мне больше, чем теми истинами, которые открывал.
Будучи сами личностями, они уважали личность в ученике. Никакого диктата, безапелляционности – делай, как сказано! – только убеждение. Ты можешь высказать свое мнение, возразить. Иногда на занятии возникала интересная беседа, и оно превращалось для нас в истинный праздник приобщения к искусству.
Может быть, подчас эта вольница, импровизационность, отсутствие академичности в стиле преподавания педагогов-вахтанговцев рождали у нас несколько облегченное ощущение театра. Возможно, некоторые наши студенческие спектакли грешили поверхностностью, несерьезным взглядом на вещи серьезные. Но чего не отнимешь у наших студентов и чему я, прожив полвека в театре, придаю большое значение – это, повторяю, творческой раскрепощенности. Свобода, радость бытия на сцене – это основное, ведь самоощущение актера передается залу.
…Мои непосредственные педагоги в Щукинском училище, Л. М. Шихматов и В. К. Львова, были поразительной парой. Они прожили вместе всю жизнь.
Уникальность этой четы заключалась прежде всего в том, что они были противоположностью друг другу во всем. Если Вера Константиновна обладала холерическим темпераментом, была импульсивна, изменчива в настроении, подвижна, то Леонид Моисеевич был человеком спокойным, размеренным, непоколебимым, когда он во что-то верил, и если уж считал, что это так, а не иначе, – никакие доводы его не могли разубедить.
Вера Константиновна во все вникала, была нетерпелива, могла повысить голос. Студенты ее обожали, хотя и позволяли себе хихикать над ее смешными чертами. Она была горяча и отходчива, что чаще всего свойственно добрым людям.
Вот в этом они с Леонидом Моисеевичем были очень похожи: они были одинаково добряки – редкое явление при таких различных темпераментах.
Скорее всего, по этой причине различия темпераментов доброта эта у каждого проявлялась по-своему. Вера Константиновна взорвется, как петарда, и буквально через минуту заговорит прежним тоном, как ни в чем не бывало. Меланхоличный Леонид Моисеевич не был способен к быстрому воспламенению. Он долго шипел, прежде чем зажечься, и тогда уже трудно было его погасить. Но такое бывало не так уж часто. Шихматову больше была свойственна лениво-барская манера поведения, говорю об этом без всякого осуждения, напротив: манера эта в соединении с благожелательностью и добротой, была чрезвычайно притягательна.
Оба они вышли из хороших семей. Великое дело! Это сейчас мы не придаем значения тому, в какой семье человек воспитывался. И зря.
Они были настоящие интеллигенты. Педагоги они были разные. Вера Константиновна в своей преподавательской деятельности неукоснительно следовала канонам, раз и навсегда ею усвоенным. Шихматов канонов не придерживался, он мог варьировать задачу и ее решение, фантазировать. Фантазия его не вспыхивала разноцветным фейерверком. Верный себе, он фантазировал основательно, я бы сказал, несколько тяжеловесно – таков уж был его стиль, но следить за ходом его мысли было интересно.
Я не думаю, что они были великие педагоги, – они были хорошие педагоги. В нашей крови уже много чего понамешано, они же были вахтанговцы «чистых кровей», студийцы первого набора. В то время учеба в студии была сродни монашескому послушанию. Нет, они грешили, жили полнокровной жизнью, веселились. Но в стенах студии существовало многое, чего нам, сегодняшним, и не понять, – табу разного рода, нарушать которые было неприлично (понятие тоже из разряда архаичных).
Шихматов и Львова давали нам много не только как педагоги, они воспитывали нас в самом прямом значении этого слова.
Известно, что самый лучший метод воспитания – когда человек не замечает, что его воспитывают.
Нам не читали нотаций, нас не донимали назиданиями. Если мы делали что-то не так – тактично поправляли, не унижая нашего достоинства. Они и жалели нас, не унижая.
Первые послевоенные годы были трудными. Помню постоянное чувство голода, которое преследовало меня. Вернувшись с занятий, я первым делом набрасывался на еду. Если бы мне сегодня дали миску супа, которую я запросто мог съесть тогда, я бы не осилил: это же полведра!
С товарищами по общежитию, бывало, ходили мы на соседний Крестовский рынок «покупать» квашеную капусту. Не спеша обойдем ряды, попробуем… Естественно, вся капуста оказывалась кислой, как тот виноград из крыловской басни. Пожуем, поморщимся, покачаем головой – и, «разочарованные», направляемся к выходу.
Как-то по Москве пронесся слух, что можно при жизни продать свой скелет – в качестве завещания науке, для опытов. Мы тотчас понесли наши «научные пособия» в институт Склифосовского. Ох, и позабавили мы докторов, когда они наконец поняли цель нашего прихода!..
Так вот в такое тяжелое время, когда бы мы ни пришли к Вере Константиновне и Леониду Моисеевичу, а иногда мы занимались у них дома, нас всегда кормили супом. А люди они были вовсе не богатые. Эта тарелка супа не была унизительной подачкой: просто старшие подкармливали младших.
…Когда я ставил спектакль «Скупщик детей», я пригласил на одну из ролей В. К. Львову. Роль была небольшая, но надо было видеть, как Вера Константиновна радовалась ей. «Миша, – говорила она мне, – ты меня просто воскресил!»
Она была прежде всего актрисой. Неважно, большой или нет. Неважно, что ей редко доставались значительные роли. Но она всегда мечтала играть и каждую роль принимала как подарок судьбы.
Леонида Моисеевича уже не было на свете. Вера Константиновна стала сдавать, болеть – сказывался возраст. Услышав печальную весть о ее смерти, я поехал к ней домой – отдать последний долг дорогому мне человеку.
Я ехал и думал, что, в общем-то, она прожила счастливую жизнь. Да, она не была на первых ролях в театре, не была увенчана высокими наградами и званиями. Но всю свою жизнь она отдала любимому делу – театру. И он эту жизнь принял с благодарностью.
Был у нас такой интереснейший педагог – Владимир Иванович Москвин, сын великого русского актера Ивана Михайловича Москвина. У Владимира Ивановича был брат Федор Иванович, тоже актер. Оба они окончили наше училище и выступали на сцене Вахтанговского театра. Во время войны Федор был призван в армию, стал летчиком и погиб в воздушном бою.
В. И. Москвин к моменту моего поступления в училище сцену оставил и занимался только преподавательской деятельностью.
Он обладал природным педагогическим даром, умел найти ключ к любому студенту. Он слыл первооткрывателем талантов. Помимо прочего, Владимир Иванович был в училище кем-то вроде спасателя: когда у кого-нибудь возникали затруднения, прибегали за помощью к нему, и он предотвращал провал.
Внешне он был похож на льва: тяжелое лицо, рыжая шевелюра, коренастый, с сильными руками. Бывало, показывая, как надо играть, он так тряхнет за грудки, что в человеке вмиг пробуждаются дремлющие способности.
От него всегда попахивало коньяком: он пил. Но при этом никогда не терял ума, человеческого достоинства и таланта. Говорить много он не любил, а предпочитал проигрывать то, чему хотел научить.
Многим актерам он сослужил славную службу. Бывает, смотришь на человека – ну, ничем он не блещет. А Москвин крутанет какой-то незримый рычажок и извлечет из потаенных глубин что-то необыкновенное. Иногда он мычал, рычал, хватал за грудки студента, раскачивал – и все дивились чудесной метаморфозе: ведь только что был вялый, погасший человек, и вдруг ожил, заискрился, заиграл!
А все Владимир Иванович! Он любил студентов. Не взирал на них сверху вниз и в то же время соблюдал дистанцию. Как и большинство наших педагогов. Нам легко было с ними общаться. Каждый сверчок знал свой шесток, но шесток этот можно было время от времени покидать – и «сверчка» никто не склевывал.
Делали мы спектакль «Казаки», по Л. Толстому. Я играл Лукашку. На репетиции Владимир Иванович наблюдал, наблюдал за мной и вдруг не выдержал:
– Да что ты жмешься, как девица? Ты же в дозоре! Вот как надо!
И бряк на пол, само собой не очень чистый, и пополз. Очень ловко при своей комплекции. Не пожалел ни себя, ни своего хорошего костюма. Он как бы пристыдил меня за то, что я, как кошка лапой, пробовал воду – не холодна ли? А он сразу нырнул.
Он рассказывал нам массу интересных историй из жизни актеров. Многие из них он сам услышал от своего дяди Михаила Михайловича Тарханова, который, до того как играть во МХАТе, гастролировал по провинции. Запомнилась такая история.
Приезжает в город знаменитый фокусник-иллюзионист. Заходит в табачную лавку. В то время, прежде чем купить табак или папиросы, их можно было попробовать. Иллюзионист попросил на пробу большие такие папиросы, назывались они «пушка». Берет это он одну папиросу, тщательно разминает, зажигает спичку, пытается прикурить… Ни в какую! Берет вторую. То же самое. «Что же это, любезный, – обращается он к хозяину лавки, – у тебя за товар? Табак сырой, что ли?» И разламывает папиросу. А в ней – скрученная в трубочку ассигнация! Разламывает другую «пушку» – та же картина.
Хозяин глаза вытаращил. И как только неудачливый покупатель ушел, мгновенно закрыл лавку и стал лихорадочно ломать подряд все папиросы…
Владимир Иванович Москвин (1904–1958) – советский актер театра и педагог
Рассказы Владимира Ивановича были о веселой, беспечной жизни. Была в них некая театральность, возносящая над скучной действительностью, особая избирательность зрения. В актерской среде испокон века веселье предпочитали унынию. В рассказах Москвина царил аромат кулис, сцены, запах грима, неповторимый дух театра. Истинный актер без этого воздуха будет задыхаться. Он одурманивает мальчиков и девочек. И на почве этой любви возникает, начиная с театрального училища, семья не семья, а некое сообщество людей, объединенных одними интересами, живущих по неписаному закону актерского братства.
Среди сегодняшних молодых актеров немало талантливых ребят. Но промежуток между молодостью и взрослостью у них очень уж короток. Как-то быстро проскочили они этот очень важный для развития творческой личности период.
Перед ними открыли все двери, и они ринулись в кинематограф, на телевидение, пошли по режиссерам, принялись сами что-то организовывать и создавать… И сейчас они взрослые, если не мастера, то неплохие подмастерья, уже заметные актеры.
Но нереализованное «чувство ученичества», отсутствие жизненных наблюдений, небольшой багаж актерского опыта очень скоро дадут о себе знать и отомстят торопливому таланту.
Сейчас экраны кино и телевидения похожи на августовское небо: вспыхивают одна за другой звездочки, прочерчивают за один миг небосклон и пропадают.
Хорошо, что у нас есть еще нехоженые дороги, особенно на телевидении. Беда только, что дорогу эту осиливает не идущий, а бегущий. Много в этом деле спешки, зудливого нетерпения, толчеи – манит такая близкая и такая доступная, такая, мнится, легко достижимая победа. И вот в этой часто действительно легкой доступности, возможности, враз перепрыгнув все ступеньки, взлететь на вершину и кроется опасность снижения критериев.
Слов нет, должны быть взлеты совсем молодых актеров. Это естественно. Это движение вперед. Молодые по-другому видят мир, по-своему понимают его, по-новому хотят отразить. Но действуют они, не сознавая того, что актерский путь тернист и извилист, что надо приучать себя к бесконечному совершенствованию. Иначе этот головокружительный взлет окажется первым и последним.
Наш путь от мальчишества до взрослости был более длинным. Много ценного обрели мы на этом пути, того, что пригодилось нам потом не только в актерстве, но и в жизни вообще. И усвоили много полезного, чего не случилось бы, скачи мы галопом. Мы научились, например, почитать наших педагогов, которые, подобно скульпторам, вылепили нас. Как всякие студенты, мы, конечно, между собой проезжались иногда по их поводу, но наш смех был смехом людей, счастливых тем, что рядом с ними такие актеры, такие личности.
Были у нас и еще замечательные учителя – актеры московских театров, куда мы ходили. Мы верили, что когда-нибудь сыграем так же, как тот или иной знаменитый актер, а может, и лучше. Без маршальского жезла в ранце, к слову сказать, немногие бы пошли по этой дороге.
Мы подражали известным актерам, имитировали их голоса, манеры, походки. Часто в общежитии кто-нибудь, вскочив на кровать, декламировал «под» Астангова, Мордвинова, Качалова, Тарханова. С мерой беспощадной юности мы судили актеров, нам не понравившихся. Впрочем, и сейчас самые строгие, самые безжалостные критики – студенты театральных училищ.
Конечно, время было другое. Нас не томила жажда заработать. Мы не мотались по концертам: нас не приглашали выступать. Имея досуг, мы могли не спеша побродить по Москве, поразмышлять в одиночестве. А то и с друзьями пообщаться, в карты перекинуться, попить пивка, компанией поехать за город.
У студенчества свой мир. Он, в общем-то, не отгорожен от остального мира, но извне не все проникало в него. От грозных ветров действительности, однако, он защищен не был.
Победоносно завершив Великую Отечественную войну на территории Европы, советские люди получили возможность увидеть, как на самом деле живет заграница, что не могло не наводить на определенные мысли. Шоры спали. Преимущества социалистического строя были поставлены под вопрос. Сталин почувствовал угрозу своей власти, и в стране начался очередной виток чистки общества – борьба с космополитизмом.
Ученых, деятелей культуры, писателей, историков, видных производственников, людей, как правило, известных всей стране, обвиняли в низкопоклонстве перед буржуазным Западом, в предательстве национальных интересов и даже в преступном сговоре с американскими империалистами против своего народа. Их изгоняли с работы, их труды не печатали, их книги изымали из библиотек.
Как всякая кампания, борьба эта велась по плану: каждому трудовому коллективу по разнарядке надлежало выявить столько-то космополитов. В Вахтанговском театре их было «выявлено» два: Л. М. Шихматов и преподаватель танцев (его фамилии не помню).
Надо сказать, что репрессии тридцатых годов нашу семью обошли. Я, мальчишка, знал о процессе над Бухариным, над крупными военачальниками, но знал, так сказать, отстраненно: все это было у нас, но где-то далеко, не со мной, и потому, честно говоря, к этому никак не относился.
А тут космополитом был объявлен мой педагог, человек, которого я очень хорошо знал. Л. М. Шихматов никакого отношения к политике не имел, общественная жилка в нем напрочь отсутствовала. Он учил нас актерскому мастерству, опираясь на традиции русского театра. Какое там низкопоклонство перед буржуазным Западом, какой космополитизм с далеко идущими целями?
Нашего учителя танцев можно было заподозрить в чем-нибудь другом, по части, скажем, его личных пристрастий. Но что касается деятельности, направленной против национальных интересов страны, – это полнейший абсурд. Да и каким образом он, балетный актер, мог ее осуществлять?
Студенты забурлили: надо протестовать! Надо бороться! Группа из нескольких человек решила обратиться с письмом к Сталину.
Была в нашем училище замечательная женщина с горькой судьбой – Галина Григорьевна Коган. Мужа ее в 37-м посадили, она жила с дочкой и стариками-родителями. Они очень бедствовали. Преподавала она основы марксизма-ленинизма. Предмет включал в себя, естественно, изучение истории партии. Какие парадоксы являет нам жизнь: в «Кратком курсе истории ВКП(б)», помимо прочего, теоретически обосновываются репрессии тридцатых годов…
Я бывал у Галины Григорьевны дома. Знал ее отца, доброго мудрого еврея. Много лет спустя, когда я играл Тевье-молочника, кое-какие черты для этого образа я позаимствовал у Григория Соломоновича.
Оставшись после занятий, мы принялись сочинять письмо. И тут в аудиторию влетела Галина Григорьевна.
– Вы соображаете, что затеяли?! Кретины! Идиоты! Кто вы такие? Вы никого не спасете и себя погубите! Вас завтра же заметут! Подумать только: коллективное письмо! И кому!
Она не сдерживала себя, потому что знала: мы ее не предадим. Немного успокоившись, она объяснила нам, какие беды свалятся на наши головы, узнай органы не о письме даже, а только о намерении его написать, о разговорах по этому поводу.
Наш благородный порыв был погашен. Мы были испуганы и подавлены. Ледяным холодом пахнуло на нас от одной мысли, что могло произойти с нами, не останови нас Галина Григорьевна. Педагогов точно мы бы не спасли, напротив: им могли бы приписать и организацию, созданную ими среди молодежи, или что-нибудь подобное. Нас же в лучшем случае ждал «волчий билет», в худшем – тюрьма. Кто помнит то время – знает, что это не пустые «страшилки». Но все обошлось.
Однажды – я тогда был студентом последнего курса – меня вызвал Р. Н. Симонов. Можно представить мое волнение по пути в театр и в минуты ожидания у кабинета художественного руководителя.
Рубен Николаевич после нескольких вступительных фраз предложил мне попробоваться на главную роль в спектакле «Крепость на Волге». Пьеса И. Л. Кремлева, по которой он был поставлен, рассказывала о деятельности Сергея Мироновича Кирова на посту председателя Временного военно-революционного комитета Астраханского края.
Играть Кирова! Меня смущало, что это будет фактически первая моя роль на сцене театра – и сразу главная и такая ответственная. Поразмыслив немного, я все-таки принял предложение: раз Рубен Николаевич считает, что мне это по силам, можно попробовать.
Я стал готовить отрывок. Помогал мне Юра Катин-Ярцев.
Шли дни, недели, а меня никуда не вызывали. Я подумал было, что тревога ложная, что обошлись без меня, как вдруг мне сообщили о дате просмотра.
Я вышел на сцену Вахтанговского театра загримированный, насколько это было возможно, и одетый «под Кирова»: черные гимнастерка, галифе, сапоги.
Многие актеры пишут о том ужасе, который охватывает тебя, когда ты оказываешься впервые на сцене перед черной пропастью зрительного зала. Подтверждаю правильность этого ощущения.
Первой мыслью было – убежать. Бог с ней, этой ролью, с театром! Значит, не судьба… Но четыре года учебы, видимо, даром не прошли. Я набрался мужества и начал играть.
Все было, как в мистическом сне, когда видишь себя со стороны. Я и не я произносил текст, двигался по сцене… Под конец меня поблагодарили из глубины темного зала – и отпустили.
Роль Кирова в этом спектакле играл хороший актер Михаил Степанович Державин, но он тяжело заболел. Снять спектакль с репертуара было нельзя: в скором времени театр собирался на гастроли в Ленинград, и, конечно же, «Крепость на Волге» была одной из «гвоздевых» в гастрольном репертуаре.
Меня начали в спешном порядке готовить к вводу в спектакль. Занималась со мной Анна Алексеевна Орочко, прекрасная актриса и педагог. Репетиции следовали одна за другой в училище, в театре, на квартире у Орочко, на даче.
Настал день моего дебюта.
…Спектакль прошел хорошо. Не с точки зрения моего исполнения роли, спектакль удался со всех других точек зрения.
Праздник, однако, устроили мне. Пришло много народа. Старые и молодые актеры, студенты нашего училища поздравляли меня, дарили подарки. Ликовали все!
Помню счастливые глаза Ролана Быкова, Ролки, как мы его звали, он учился курсом младше меня. Пришел Сергей Владимирович Лукьянов, он был уже очень популярен, подарил том стихотворений Пушкина с трогательной надписью. Р. Н. Симонов надписал мне свою фотографию. Рубен Николаевич сказал, что, конечно, я еще очень молод, но именно потому я смог придать спектаклю динамичность, юношескую звонкость.
День этот никогда не изгладится из моей памяти.
Учеба в театральном училище подходила к концу, близилось распределение. С нетерпением и страхом, радостью и желанием отодвинуть этот, может быть, роковой день мы работали над выпускными спектаклями, готовили отрывки из пьес.
На мою долю достались две, надо сказать, точно определяющие мое актерское лицо – так называемого социального героя – роли: Нил в «Мещанах» М. Горького и коммунист Макеев в пьесе К. Симонова «Чужая тень», пьесе остросовременной, отражающей тогдашние тенденции в искусстве и жизни.
Судьбу нашу решали режиссеры, которые приходили смотреть спектакли, министерство культуры, а также руководство Вахтанговского театра и его художественный совет.
В труппу Вахтанговского театра обычно приглашали одного, максимум двух выпускников. В 1950 году, в год окончания училища нашим курсом, впервые в театр взяли четырех молодых актеров: В. Русланова, Н. Тимофеева, М. Дадыко и меня.
В теплый июньский вечер нас собрали в физкультурном (он же актовый) зале, Б. Е. Захава, директор училища, вручил нам дипломы и произнес напутственные слова.
С этого момента мы стали драматическими актерами, как было написано в наших дипломах.
…С «Крепостью на Волге», спектаклем, в котором я стал играть еще студентом, у меня связаны, помимо первой большой роли в театре, и первые гастроли, и первая поездка в Ленинград, и первое трагикомическое приключение на сцене.
Осенью состоялись гастроли Вахтанговского театра в Ленинграде. От вокзала до гостиницы нас везли на автобусе. Был солнечный день. Город выглядел нарядно. Я не мог оторваться от домов чудесной архитектуры, от куполов соборов, от улиц, уходящих в далекую перспективу. Когда мы въехали на мост, дух захватило от открывшейся перед нами панорамы Марсова поля в осеннем золоте, величественной Невы… В глаза бросилась надпись «Якорей не бросать!» Сердце переполнилось восторгом от красоты и мощи северной столицы.
Я очень волновался: играть Кирова в Ленинграде, в городе, где его знали, любили, берегли память о нем! Неудачу ленинградцы мне не простят.
Волновался не я один.
– Миша, – сказал мне директор нашего театра Федор Пименович Бондаренко, – Киров должен быть, как настоящий. Прежде всего надо подумать о гриме. На это я никаких денег не пожалею. Самое главное – первое впечатление. Ты выходишь, а по залу прокатывается: «Похож!..» А дальше уже само пойдет.
Мы отправились на «Ленфильм» к знаменитому мастеру своего дела гримеру Горюнову. Он поизучал меня какое-то время и наотрез отказался: «Нет, я из вас Кирова делать не буду». Я и на самом деле был «не кировистый» – тощий после голодного студенчества, шея мальчишеская, длинная… Но главное – лицо: лоб, скулы, подбородок ну никак не тянули на кировские.
Горюнов посоветовал нам обратиться к гримеру, работающему на студии телевидения. После коротких переговоров тот согласился и назначил час, к которому мне надлежало приехать к нему в день спектакля.
Я надел под гимнастерку ватную куртку, под галифе – ватные штаны. Фигура получилась презабавная: надутый человек с тонкой шеей и лицом с кулачок.
Гример начал меня стилизовать – из пропитанных специальным клеем слоев ваты наращивать мне «мясо»: скулы, щеки, лоб. В конечном счете я был похож на бурундука из папье-маше: круглые щечки, запрятанные в них глазки.
Михаил Ульянов с женой Аллой Петровной Парфаньяк
…И вот мой выход на сцену. Я появляюсь – веселый, жизнерадостный, смеющийся. О, этот знаменитый заразительный смех Сергея Мироновича, озорной, от всей души! Он чуть не загубил и спектакль, и мою так блестяще начатую актерскую карьеру. Выхожу это я, хохоча, и вдруг все мои наклейки отходят от лица в разные стороны и встают в виде больших ушей. Я не сразу это понял, я только увидел побледневшего Бондаренко и выражение ужаса в его глазах. Произнеся несколько реплик, уже чувствуя неладное, я не провалился на месте, полагаю, лишь по причине сибирских нервов, – удалился за кулисы. Директор, говоря очень неинтеллигентные слова, сорвал с меня все эти бурундучины, отчего и мой следующий выход, полагаю, произвел эффект: вместо полнощекого человека, покинувшего сцену несколько минут назад, изумленному залу явился пусть такой же сильный духом, но с изможденным лицом юноша.
В ленинградской газете какой-то критик, оценивая спектакль, заметил, что М. Ульянову, по причине его молодости, еще не все удается в роли такого масштаба. Меня не очень огорчило это замечание, я понял главное – что не обидел ленинградцев.
«Крепость на Волге» не составила славы Вахтанговскому театру, но в моей актерской судьбе спектакль этот занимает огромное место.
