Михаил Скачидуб
Хутор моего детства

«Сарафанное радио» так разнесло объявление по степному раздолью, что на кино и бой примчались и стар и млад с соседних хуторов. Народу собралось немало. Школьный двор, весь в зелёно-багряной красоте куп боярышника и душистых зарослей сирени, благоухал. Шпорыш, трава зелёная, ковром стелил весь двор. На нём и зачинался бой за Зойку Михайлючку.

Гомон, разделившихся во мнениях исхода боя хуторян, был весел.

И вот Жорка Будник провозгласил:

– Сёдьня Робинзон и Фэдькэн-Мотькэн дэруться за Зойку Мыхайлючку. Я пытав у нэи, чи можно обийтысь бэз дракы, но вона сказала: «Хай дэруться». Так шо начинаемо. Справа – Мишка Фэдькын-Мотькын в чёрних трусах с билой латкою, а слева – Мыкола Робынзон в полосатих трусах. То трусы ёго столитнёго дида Грицька. Других у ёго ныма. Я цэ кажу для усих, хто нэ зна наших хлопцив, а хуторяны их уси знають. Воны дуроплясы ще ти.

Конечно, Жорка правильно сделал, что указал на приметы бойцов, тут же приехали «чужакы»: киношники с «Тахиром и Зухрою», а с ними какой-то журналист из самого Питербурга под Хвалынском. Прибыл с тетрадкой для записей о ком-нибудь и о чём-нибудь. Знакомясь с хуторскими девчатами, он сказал: "Я знал, что люди гибнут за металл. Что начинались войны из-за сплетен. Но чтобы бой кулачный за любовь…(!) впервой увижу. Не за тем я приехал, но бой кулачный я не пропущу".

Мишка с Колькой вошли в круг из зрителей и Робинзон сказал:

– Зойка моя! Я з нею в Пятныцю грав! Вона мэнэ Робынзоном назвала. Так шо ты, Хвэдькын-Мотькын, иды в жопу.

– Шо?! – встрепенулся Мишка, второй претендент на Зойку. И не успел Колька досказать ещё что-то из своих прав на Зойку, как получил удар в сопатку.

К бою Колька был готов, но к удару в сопатку – нет, а поэтому, размазывая юшку по лицу, соображал дальнейшее своё поведение на поле боя.

– А, ну, Мышка, вмажь ёму ще мэжду рог! – советовали одни.

– Кысляк, ты шо? – ужэ нэ Робынзон?!

Колька, как услышал «Робинзон», образ любимой Зойки Михайлючки затмил и боль в носу и остановил течение из него крови в вперемешку с соплями, и Мишка «Федькин-Мотькин» не успел глазом моргнуть, как ему в тот глаз засветил кулаком Мыкола. Бой разгорался!.. И публика воспрянула духом.

– О! Оцэ по нашому!… А, ну давай, хлопци, жару!… Зойка того стое!– орали болельщики-фанаты обеих сторон.

Колька и Мишка сцепились, как два клещака, стараясь повалить друг друга на землю. Оказаться на земле было позорно, поэтому бойцы держались крепко на ногах. И в этом жарком сплетении тел Робинзон допустил нарушение правил драки – он вцепился зубами в ухо Федькина-Мотькина, и прокусил его!

Тот взвыл от боли, и с ужасом представил, как он явится с одним ухом перед Зойкой. Но раздумывать долго он не мог!.. И с ходу своей лохматою башкою «шарабахнул» Кольке в нос, и без того уже кирпатый…

Боже! Что тут началось?! – кто-то решил помочь упавшему Мыколе и засветил фонарь Мишкиному фанату ....

И пошла «катавасия». Дрались молча, но с прицелом в левый или правый глаз, в левую или правую ноздрю. При этом берегли рубахи, так как они дорого стоили для колхозников, получавших по двести грамм пшенички на трудопалочку в день.

Тётка Ганна, видя такое светопредставление, и невозможность остановить бой, побежала к Зойке, из-за которой уже дрались хутор на хутор.

– Зоя, пиды и остановы драку. Уси мужыкы як билыны объилысь, ще нэ хватало шоб за оглобли схватылысь. Воны же тоди поубывають всих, хто пэдвэрныться под оглоблю. Зоя, диточка, побиглы… Тилько ты можешь…

Зоя появилась на поле боя богиней Флорой. И бой прекратился.

Все взоры обратились к ней. Из уст её, прекрасных и миролюбивых, как дуновение цветов, над полем битвы вознеслось:

– Я не стою крови вашей, перестаньте драться. У вас в бою «ничья», как и я – ничья.

– Нет, Зойка, ты моя! – сказал «Робинзон».

– Нет, Зойка, ты моя! – сказал «Федькин-Мотькин»….

Машка – видьма

В то давнее время моего детства, когда мир божий был наполнен лешими, ведьмами да русалками, когда за каждым кустом сидела кикимора или вурдалак, а в речных зарослях водяные подстерегали таких пацанов как я, верующих в рассказы бабушек и дедушек о нечистой силе, – тогда и реки текли, как нам казалось, молочные, и берега были кисельные, а по полям летали жаренные куропатки.

Так вот, в то время жили-были в донском хуторе Иван-баянист, да Марья, у которой русые косы до самых пят, глаза небесной синевы, нежная кожа, груди, как яблочки белого налива, станом и ножками стройна и гибка, как ивушка приречная!..

      Марье виделся молодец на белом коне, который вихрем налетал на неё, подхватывал под стан её гибкий, и вскинув в седло, уносил её за тридевять земель, в тридесятое царство, где и стали бы они жить-поживать да добро наживать.

А Ивану мир казался майским лугом, по которому бродят кони да девки цветы собирают и венки плетут…

Да какое нам, пацанам, дело было до их мечтаний?! Нам бы шкоду какую сотворить! А под руководством Жорки Будника и Витьки Хижняка это было очень просто!

Они были постарше и на шкоду более сообразительней «цуцинят», как они нас называли, выпуская дым цигарки с махряка из ноздрей и цвиркая слюной сквозь зубы.

Шикарно у них это получалось, не то что у нас! А у кого спереди зуба не было, так тот, когда пытался цвиркнуть, как Жорка и Витька, у нас вызывал колики в животе, и мы катались по земле от хохота.

Но это – мелочи жизни! Им в голову приходили частенько очень серьёзные мысли. Не знаю, что побудило Жорку и Витьку, но они решили вырыть могилу для вурдалака.

      Для чего стали подговаривать меня и моих дружков, Кольку и Вовку Кысляков. Задумка была такова – «вырыть могылу и прыкрыть еи гылкамы, а звэрху травою прысыпать».

Я, как услышал слово «могыла», сразу же отказался её рыть, так как страшно боялся мертвецов. При одном представлении о них, у меня волосья на голове дыбом становились и ноги подкашивались. Вовка тоже трухнул, а Колька-Робинзон сказал:

– Жорка и Витька, могылу мы копать нэ будемо. А як шо вы хочитэ, то вырыемо яму-ловушку.

На что старшие наши товарищи ответили:

– Сэруны вы, а нэ добри козакы. Ладно, хай будэ по вашему – копайтэ нэ могылу, а яму, но шоб яма була як могыла!

Решили Жорка и Витька вырыть яму-ловушку в балочке меж огородами Кысляков и Доценкив, так как по их расчётам вурдалак всегда ходил именно там, подстерегал и хватал за ноги хуторских девчат, когда они шли на свидание в вишняк.

Нам затея словить вурдалака очень понравилась, и мы, пока все хуторяне были на колхозных полях и фермах, рыли яму-ловушку.

Набив кровавые водянки на руках, мы, размазывая грязный пот по мордахам, помогли друг другу и наконец вылезли из той ловушки, которая и правда что была, как могила.

Я от одного представления первым из той ямы рванул на свет божий, потом Вовка, а Робинзон, зараза, ещё жару Вовке поддал, кринув:

– Вовка, тикай! Ось вин вурдалак! – и схватил брата своего за ногу. Вовка пулей вылетел из ловушки и отбежал на безопасное расстояние. Пришлось мне вытягивать одному своего дружка.

Мы аккуратненько замаскировали ловушку травою и побежали на Савкину речку купаться. Там мы договорились, где и как заляжем для наблюдения за ловушкой. Страшновато было, конечно, но любопытства у нас было не меньше, чем у девчонок.

Колька предложил:

– Як тилько стэмние, заляжемо в тэрновныку, туды ныхто не прыдэ. Там колючкЫ та гадюкы, а йих уси бояться.

Вовка тут же запротестовал:

– Ты шо, Колька, сдурив, чи шо? Воны же и нас покусають.

На что Робинзон сказал:

– Гадюкы у тэмноти не кусають, а шоб ты нэ усрався, возьмымо кужух дида и на ёго уляжимось. Гадюкы ны в жисть на бараню шэрсть ны полизуть. Так шо, Вовка, нэ бзды.

Мы Кольке поверили и согласились. С темнотою улеглись в терновнике. Как только затренькали соловьи в вишняке, мы стали озираться по сторонам. Никто же не знает, откуда появится вурдалак, поэтому на всякий случай поджали ноги, чтоб, не дай Бог, за ногу не схватил!

– Он, бачитэ, – говорит Колька, – в кабаках шось шэвэлыться. Мабудь, вурдалак.

Не знаю как у моих дружков, а у меня мороз по шкуре пошёл, хотя я был пацан не робкого десятка. То, что шевелилось в кабаках, приближалось к ловушке. И вдруг страшно завизжало, прямо как кабан! Подойти мы побоялись. Колька тут же приказывает:

– Вовка, бижи до «Румына» и кажи ёму, шо вурдалак у ловушки!

Вовка рванул со скоростью пули от опасного места. А мы продолжили наблюдение. Видим – по тропиночке идёт Иван Артамонов (это тот, что баянист, влюблённый в Маруську, внучку бабки Голосийки. А все в хуторе знали, что бабка та ведьма).

      Иван – парень хоть куда и хоть во что, такой франтик – красавчик, у которого голенища сапог в гармошку, чуб с кудрявинкой из под фуражки, да глаза бесовские, от которых хуторские девки голову теряли.

      Но было в нём что-то подозрительное, так как он никогда в речке не купался при людях. И наши подружки по толоке, девчонки, говорили, что он от бесов народился, и что у него, наверное, хвост поросячий, оттого он и не купается. Как бы то ни было, но Ванька шёл на свиданку в вишняк, куда должна была и прибежать его зазноба – Марья, внучка бабки Голосийки.

Вурдалак в ловушке притих и не визжал, а только похрюкивал. К нашему ужасу, когда Ванька подошёл к ловушке, весь хутор огласился диким криком: "– А-а-а!" – и ещё более страшным кабанячим визгом. Там что-то творилось уму не постижимое – вурдалак издавал страшенные хрюканья, а Ванька всё орал: "А-а-а!"

      Видим – Ванька выскочил из ямы-ловушки, и галопом помчался через кабаки, бахчу, укроп и петрушку в хутор. Мы с Колькой не знали что делать, и с опаской смотрели на ловушку. Я думал – если вурдалак вылезет, всё, писец мне с Колькой будет.

На наше счастье, прибежал Жорка «Румын» с Вовкой. Мы осмелели. Жорка взял добрый дрын в руки и мы приблизились к ловушке.

Жорка, как наиболее храбрый, заглянул в яму. И вдруг вурдалак стал на задние лапы и начал выкарабкиваться из ловушки наверх.

Жорка не растерялся и дрыном хватанул вурдалака по лапе. Тот завизжал не человеческим голосом, отчего мы рванули от ловушки в хутор, куда вурдалаки боялись заходить, так как там было много собак.

Не сговариваясь, я, Вовка и Колька шмыганули в будку нашего Султана, который мог нас защитить от вурдалака, так как был он кобель здоровенный.

А на следующий день по хутору пошёл слух: "Машка Голосийка – видьма. Чёрты еи попэрлы у вышняк до Доценкив, а шоб еи ныхто нэ бачив, обырнулась свынёй. А там хтось вырыв яму, куды вона попала. А Ванька, еи полюбовнык, тож попэрся на свиданьня, а колы пыдишов до той ямы, слуха, а из ямы голос ёго полюбовныци: "Ваничка, вытягны мэнэ. Я у биду попала". Ванька и прыгонув у ту яму, думав шо там ёго полюбовныця. А як шуганув туды, спужався, побачив свыню. Виткиль у ёго духу хватыло выскочить из тои ямы, одын Бог зна. Вин апосля того свиданьня из хаты боиться выходыть.

А кто-то добавил к слуху подробности: "Жорка Будник той свыняки лапу дрючком пырыбыв и утик. А ту свыню вытяглы дид Алёшка с Ларыком. Вона дошкандыляла до дому и тамычка прывратылась у Маньку. Хто нэ вирэ, шо вона видьма, пидить и побачьте. Манька с забынтованной рукой ходэ".

– А Ванька пэрэдумав жинихаться з нэю и кажэ: "Хай чорты на нэи женються. Видьма проклята!" – добавляли старухи.

Про меня, Кольку и Вовку никто ничего не говорил. Жорка, распустивший слух, нас не выдавал. Настоящий товарищ! А бедную Марью Голосийку, у которой приключился волос на пальце, отчего и рука была белым платком замотана, с того злополучного свидания стали опасаться и звать – Машка Видьма. Уся у бабку удалась – красыва, но ведьма!

Базарная встреча

Враздолье степей Приазовья, где Савкина речка бежит, жить было не скучно, потому что в маленьком хуторе все один другого поедом ели, избрехались, и несли друг на друга всякую всячину!

Рассказывал мне Жорка Будник, тот, что «румынский шпиён», последние новости хутора:

– А дядько Фэдька як був так и остався самый стэрвозный колхозный сиксот, хоть вин и твий дядько. Послухай, – говорит мне Жорка при встрече на базаре в Азове, где он продавал с десятка два перепелят и двух нутрий, а я с матерью оказались там для каких-то покупок: – Иду босяком по тэплой дорижки по над хутором та радуюсь. То на нэбо подывлюсь, а трохы глаза долу – и бачу лис, як громада стоить, то прэдставлю як у панскый роднык губамы прыльну. Хорошо на души! А тут навстричу дядька Хвэдька. Я так зразу и подумав, шо цэ нэ к добру. Луче б чёрна кишка дорогу мини пэрэбигла, а нэ вин явывся пэрэ носом. Як у воду глядив. Чую:

– Здоров, Жорка. А чёго у тэбэ сёдня глаза бигають туды-сюды? Ты шось украв, мабудь?

– Дядько Хвэдька, та вы шо? Я тилько с хаты выйшов… Тай шо у хутори украсты можно? Усэ у людэй повыгрибалы под митлу у «закрома Родины», як кажуть ти хто забира. Жрать, окромя бурякив, та капусты нычого ныма. Шо красты? Так шо вы, дядько Хвэдька, нэ на того напалы. Чистый я, як голый и босый. Ны у пузи ны у голови нычого нэма. Так шо прощувайтэ.

– Жорка, а як шо було б шо украсты, та зъисты, украв бы?

– Жрать так хочицся, так, мабудь, и украв бы в колхози шо нэбудь.

– Во-во! Ото у тэбэ и глаза бигають. Як собака, всэ вынюхуешь, шоб из закрома Родины украсты. Посажать вас, гадив, усих надо.

Ты, Миша, нэ обижайся. Твого дядьку як тилько зэмля носэ?! Сам, паразит, вытворя такэ, шо ёго давно на Колыму отправыть надо, а вин у почёти у начальства ходэ. Воны с дядьком Ларыком, Вовкыным и Колькыным батьком, та ты помнышь, вин ветиринаром у нас в колхози, нажралысь у стильку.

Идуть по хутору. А за нымы глаза от двора к двору через плэтни. И шо бабы бачуть? Захотив твий дядько поссять, а матню расстигнуть сам не можэ, и просэ: "Ларык, помогы."

Дядько Ларык потянувся рукой до его матни, но попав у карман и вытянув оттиль огэрець. Як глянув – испугався, та и говорэ:

– Х-х-вёдор, я нэ хотив, но бачишь – одирвав твое хозяйство, – и показувае ёму огурэц. А дядька Хвэдька дывывся-дывывся, та и кажэ: "То-то я чую, шо кров по ногам так и хлыще!"

А щэ, Миша, сам чув, колы вин расказував, як у Ростови вин у уборну городску ходыв на якойся Газетной вулыци: "Я на базари, як распродався, трохы выпыв з одной дамочкой".

В уборну мини захотилось. Бигав, бигав, чуть в штаны нэ наложив, пока ихнюю уборну найшов. А там таки прыспособы для срання, «торчкамы называються, и двэри нэ закрываються. Уси на выду и друг за другом наблюдають. Прыглядуваються шоб шо нэбудь украсты. Рассупонывся я вэсь, усився на той «торчок», рукой карман, дэ гроши, дэржу, тай дуться начав. Дуюсь так, шо вдруг тэмно в глазах зробылось. Я испужався, та як заору: «А-а-а-а!!!»

– Ты чего, мужик, орёшь, – говорэ дамочка, шо там дижурэ, и включила свет.

А я еи и кажу: "А, цэ просто свит, а я думав у мэнэ глаза полопалысь."

Ну якый же вин после цёго член партии? Вин со своим членством уже усим плешь проив. Вальку Токманьшу чуть, дурак, у лагерь нэ отправыв.

– За что? – спрашиваю я.

– Прыйшёв вин на МТФ, и начав дивкам про свое членство у партии талдоныть, и о знамости женщины у колхозном строительстви. Ты, Мишка, тилько послухай шо вин мэлэ:

– ГовОрю вам як знаток женщин: "Если у женщины при хотьби голова наклоном трохы влево – значит у неи еэ любовнык. Если у женщины при хотьби голова наклоном трохы вправо – значит у неи… тоже еэ любовнык. И вообще, если у женщины еэ голова – у нэи всигда будеэ любовнык".

А потом до Валькы прыстав: "Валька, у менэ стоить вопрос". А вона: "А у менэ чешиться отвит…" И пишло мэж нымы:

– Валька, по честности скажи, ты хотила бы быть мущиной?

А вона до ёго шасть в матню под трусы. И говорэ: "Волосся на мисти. А дэ всэ остальнэ? Хвёдор Алексеич?! Вы баба? – Вин як взбесывся!

– Ты шо, сучка, на члена партии гавкаешь?! Да я тебэ …

И побиг. Прыбиг домой с пеною на губах, та жинки своей, тётке Любке:

– Любка, ты чим мини бородавкы выводыла?

– Молочаём. А шо?

– Так у мэнэ и туточка отпало.

И вин схватывся за матню. А тётка Любка:

– А я тиби всигда казала, шо у тэбэ там бородавка манэнька.

–А! – крычить дядька Хвэдька, – и ты туда жэ?! – посажаю вас обоих, лахудры прокляти! На члена, на члена партии такэ казать! Посажаю!

А нэдавно у дядькы Хвэдьки с тёткой Любкой бой быков був.

– Подрались, что-ли?

Слухай дальшэ:

– Дэсь ничь шлявся дядько Хвэдька. Вынюхував, наверно, кого-то, всэ свое дурацкэ досье пополня, сиксот нэсчасный. Заявывся домой утром, а тётка Любка:

– Дэ був?

А вин:

– Я вольный казак, де хочу, там и гуляю!

Тётка Любка после цёго кудась завиялась аж на четверо суток. Наверно, до родичив у Цыганкы пишла. А колы вэрнулась, дядька Хвэдька:

– Дэ була, шалава? – А вона ёму у отвит:

– Я поднэвольна казачка, колы отпустылы, тоди и прышла!

И пишло: "Ты опять за свое взялась?! Всэ ныяк нэ нагуляишься". "А ты?! Ты забув як мы ходылы в гости к кумовьям? Мало того, шо ты ужрався вмисти с кумой, як свыня, ты ще уснув прям за столом, храпив, як сывый мерин и обоссявся". "А ты? А ты с кумом… Ты думаешь я нэ знаю?…Вси в хутори кажуть: «То нэ кума, шо под кумом нэ була», так шо ты помалкувай". "А шо нам оставалось делать?! Я бильше тебэ с собою брать у гости нэ буду. Стыдобища с тобой одна. Кум – стойкый мужик, а ты… кутель-макуль якыйся".

Дядьку Хвэдьку чуть кондрашка нэ хватыла! "Ты, … ты … на члена партии з войны!.... За оскорбление прывлэку по статье, як врага народа. Зараза".

Вин хлопнув калиткой и ушёв со двора, куды ногы понэслы…, к бывшей полюбовныци, до тёткы Лушкы…

Жорку было не остановить. Его понесло.

– Земеля, – говорю я ему, – идти мне надо. В другой раз расскажешь. – Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Зная своего дядьку, мне не стоило труда продолжить повествование его прихода к бывшей любовнице. У той день рождения был. Отмечали пятидесятилетие. Дядька Федька поднимает рюмку и говорит: "Я пью нэ за твои 50, колы ты сичас кысла, як щи кацапски. И нэ за твои сорок, колы ты була крипка, як коньяк. И нэ за твои трыдцать, колы ты була игруча, як шампанскэ. Я пью за твои двадцать, колы ты була, як пэрсик".

А тётка Лушка берёт рюмку и отвечает: "Я пью нэ за свои 20, колы була, як пэрсик, но тиби досталась надкусанной, и нэ за свои 30, колы я була игруча, як шампанскэ, но ты пыв тилько одну пену, и нэ за свои 40, колы я була крипка, як коньяк, но ты распывав ёго на троих с дружкамы. Я пью за свои 50, колы я зараз кысла, як щи, а ты рад бы похлёбать, та ничим.»

Все гости начали хохотать и просить дядьку Федьку почитать свои стихи. Он вытащил из-за пазухи затёртую тетрадку и начал:

«Шёв я лисом, бачив чудо: Крокодыл дэрэ вэрблюда. Я крычу ему: «Нахал!» Вин мни хреном помахав!»

«Иду я по бэрэгу Панской, И чую – зовэ Водяный: «Художнык, художнык, художнык молодой, Нарысуй мни бабу с рыжею пы..ой!»

«А на толоки: – шпокы-покы! Пацаны пыкамы сталы воювать, А потом раздумалы, Сталы див е…ь!»

– Хвёдор, – ржали все гости и именинница, – ты настоящий Пушкын! А ну ще выдай!

– У мэнэ нэ заржавие! – кричит Дядька Федька, и в голос частушку выдал: «Побачив в мори красный буй, Поплыв до ёго якыйся х.й, А с бэрэга на цэ глядя, Смиялысь дви грудастих бляди!». Именинница застолью поддала жару, выдав своё, сокровенное, бабье: «Я дала интиллигенту, Прямо на завалинки, Дивкы, пенис – цы е х.й, Тилькы дюжэ махонькый!»

Будто соревнование на именинах устроили мужики и бабы. Отчебучивали такие перлы юмора, и откровений, что забыть то невозможно.

Пили самогонку за здоровье и честь именинницы. Вспоминали минушие дни. Вспоминали войны лихолетье, всю тяжесть проклятой войны. И когда тётка Лукерья, это бывшее чудо красы, встряхнув свои косы златые, запела, над хутором, будто зарёю, явились Весна и Цветы: «Нэ жалию нэ о чём, нэ плачу. Жизть моя! Чи ты прыснылась мни…?

Все подхватили: "Будто я вэсэнней гулкой ранью, Проскакав на розовом кони…»

Под песню дядька Федька плакал. То ли от нанесённых ему оскорблений по поводу его «членства», то ли от тоски по любви, минувшей его, то ли ещё от чего, но плакал.

А когда через пол-года он тихо скончался, и его похоронили на хуторском кладбище, утопающем в кущах дерев и цветов, хуторяне поставили ему крест с надписью: «Упокой душу ёго, Господи».

Живут же люди!

Антон Чухмарь, возвернувшись из города, куда ездил на базар, рассказывал хуторянам, смакуя махру козьей ножки:

– Щастлыви люды живуть в городи! В магазинах чого тилько нэма! Ковбасы якись «Хряковски», сыры «Пешидраньски» та «Голаньски», канафэты, шоколады, хурьма, кышмыш, усякый шурум-бурум с Кавказу та с Азии. Та цэ шо! А культура яка!

Прямо посэрэд городу, на «Газетном» закоулку можно до витру сходыть! Тама у подвали е уборна така. Народу кублыться в очириди тьма, як буддто усим зразу приспичило. На двэрях таблычка, а на нэй напысано: «Герои Советского Союза, Герои Труда, Кавалеры Славы и Депутаты – бесплатно. Участникам войны, партизанского движенья, подполья и всем остальным – платно. Женщинам и малим дитям – в порядке общей очереди».

А шоб порядок був, тама два милицинера на двэрях стоять. Документы проверяють. А по другу сторону от уборной стоит милицейска «кутузка» и туды афиристив усяких сажають до выяснения личности.

– Антон, шо ты брэшешь! Яки у уборной афиристы? – раздались голоса.

– А сами шо ни на е настоящи! Одын так рвався в уборну и крычав на усю очиредь, шо вин «Кавалер», а документов у ёго нэ оказалось. Хто же вин?! Афирист! А одна баба крычала, шо вона «Мать-Героиня», а дитей з нэю нэ оказалось! Хто ж вона!? Афиристка! В кутузку еи, заразу! Из-за таких скилько ж людэй в штаны наложило!

Рассказ Антона запал в душу не одному хуторянину. Кто ж не хотел увидеть, «як люды живуть»?

Однажды в «студёную зимнюю пору», поприкинув шансы-балансы, колхозные труженики, снарядились оклунками, и – «до базарю», в райцентр. Там и торговали. Но двое, Фёдор и Петро, грея за пазухой мечту увидеть «як люды живуть», решились побывать в областном городе, увидеть своими глазами, и, если Антон что сбрехал, «причесать его и в хвост и в гриву» перед всеми хуторянами.

На «Старом базаре» города Ростова-на-Дону распродались они быстренько. Там же народу, как звёзд на небе!

– Бачишь, Пэтро, яки деньжищи у людэй? Всэ хапають, хапають! Нэяк нэ нахапаються.

Пока распродавали мужики сало, битую птицу и прочий натуральный продукт, их подпёрло.

      Попытались они приткнуться за угол какого-то ларька для справления нужды, но не тут-то было! Бабы-продавщицы укрыли их таким «мокрым рядном», что у тех волос на всём теле дыбом встал.

– Дамочки, – смущаясь, залепетал Фёдор, – а шо ж нам робыть? Спасу нет, як припэрло.

– Что делать, что делать? Пердеть да бегать! Бегите на «Газетный». Там и сральня, и ссальня, и газеты, и всё, что хочешь!

– А дэ цэ то е?

Продавщицы уточнили:

– Идите на хутор бабочек ловить, пока рёбра целы!

      Пришлось спрашивать у всех базарных людей. А те показывали руками в разные стороны. Кое-как выбрались за ворота. Но и там народу тьма. Торгуют, кто с газетки, расстеленной на земле, кто с ящичка, а кто прямо из сумки. Трамвай, как бронепоезд, грохочет и дзинькает беспрестанно. Соборный колокол бухает. Жизнь кипит! Потребность в уборной нарастает, а спрашивать про уборную как-то неудобно.

– Люды, де тут газеты выдають? – спрашивают скромно Фёдор и Петро.

– Вон видите «Союзпечать»? Там газет, хоть ж…й ешь, – подсказала культурная с виду дамочка, продающая трёх котят в коробке из под туфлей.

      Петро сунул голову в окошко «Союзпечати». За столиком сидела дебёлая женщина с волосами пшеничного цвета, собранными копёнкой на макушке, отчего голова её напоминала огородное пугало, и лишь накрашенные бурачной помадой губы, да синь вокруг глаз подтверждали её женскую природу. К ней Пётр и обратился с надеждой:

– Дамочка, нам бы в вашу… уборную. Терпежу бильше нэма. Я вам заплачу.

У дамочки глаза округлились, щёки налились гранатовым цветом. Пётр никак не ожидал такой перемены в ней.

– Ах ты ж, гад ползучий, – рявкнула дамочка, и её пятерня, ухватив Петра за нос, вытолкнула его голову из окошка «Союзпечати».

Пётр растерянно блымал глазами, из которых ещё сыпались искры. На какой -то миг смешалась потребность в испражнении и унижение мужской чести бабой из ларька. Когда искры из глаз стали реже, он почувствовал что-то вохкое в штанах и подозрительный запах.

– Э-э-х, – затосковало сердце, – «хорошо в краю родном, пахнэ сином и говном, сядышь срать – хрен травку щипе, жопа нюхае цветы», … А тут усё чужое. И уси чужи. И куда притулиться со своей нуждой?

Стоял, сжав ноги, боясь шевельнуться. А тут какя-то девочка подошла и говорит:

– Дядя, я могу вам помочь.

– Чем же ты, девочка, можешь помочь при моей нужде?

– Я уже большая девочка. Помогу. Только вы мне на мороженое дайте.

– Девочка, тилько мы вдвох, – говорит Пётр, – вот ще дядько Фёдор.

– Тогда на два мороженых. Троячок давайте и пошли.

– Пришлось раскошелиться, – рассказывал дальше дядько Федька. – Повела вона нас по якойсь улыци Станиславского, де люды тряпкамы торгують, гвоздямы, гайкамы и усякым жилизом. А на воротях в дворы мелом понапысано: «Во дворе уборной нет».

Я и думаю, завэдэ це чертиня в якусь подворотню, а там ростовски уркы. И хана нам будэ. Но девочка не обманула. Открыла калиточку, показала на мусорни ящикы и говорэ:

– Какайте, пока никого нет, а я на васаре постою.

– Пэтро, шо робыть будэмо!? – спрашиваю.

– Шо, шо!? З мэнэ уже капшо лизе. Так шо давай.

– А вокруг тих мусорних ящикив яблоку нидэ упасты от куч гивна. И сухэ, и свиже, якэ хочишь. Тильке улаштувалысь, задрав кужуха до головы, тут якась бабка як закрычить: «Шо ж вы, ироды, делаетэ?!» – и з ведра помоямы на нас, стэрва стара. Мы вскочилы с пэрэпугу, да дёру от того Станиславского. А девочка из-за угла выглядува, язычком морожено наярива и хохоче. Из молодых та ранья. Облапошива людэй на их нужде. И греха нэ боиться.

Выскочилы мы удачно. Прямо в кучу народа. Спрашиваем у людэй:

– А шо вы тут робытэ?

– Фарцуем, – кажуть, – а вам что надо? Може, вам валюту поменять?

– Яка там валюта. Нам бы в уборну поскорише.

– Шустрые вы, мужики! А по червонцу с носа не слабо? Если бабульки есть, мы в момент решим вашу проблему.

– Ну шо робыть, Хвёдор, – спрашиваю. И полиз запазуху, вытянул наторговани гроши, отслюнявыв двадцать рублив та протянул сымпотному мущщине в модном, як у артиста, палито.

– А ну расступись! – подал голос симпотный мущщина, и попёр у самую гущу страждущих до уборной.

– Це свои, – сказав вин милиценерам.

…За дверью от милицейского поста, в коридорчике столик. За ним темноволосая, чернобровая, ещё красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с тёмным пушком на верхней губе и вдоль щёк, полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольником, как у гусыни, животом под чёрной шерстяной юбкой.

На том же столике табличка на подставочке с красивыми буквами «Касса» и мотки серой бумаги. Тут всё быстро. Ты платишь три рубля, чернявая кассирша отрывает кусок бумаги от мотка, сует тебе и показывает пальцем в золотых кольцах, в какую сторону тебе двигаться дальше. Всяким там бесплатникам, по предъявлению удостоверений, – влево, а платникам – вправо…

– Мы заскочилы вправо. На уборну совсим нэ похоже. Стоять якись приспособы, як табуреточки с диркой, и намалёванный на стинки палэць указуе в утИ диркЫ и напысано – «Срать сюды!». А на другой стинки напысано «Дэржэ прицел! Ссять сюды!»

Расстибнув я кужух, расшубуршив одэжу, штаны до колин спустыв, кое-як зализ на ту прыспособу тай думаю: а як же ссять до другой стенки у тот ящик, куда палэць указуе?

А у мэнэ уже процес пишов по большому. Схватывся я за свое гришнэ дило, направыв на ту чортову стинку, та як ссыкону! Но нэ дотянув струю. Остановыться нэ можу. Так и налыв лужу посэрэд полу. Люды, шо рядом сыдилы по тому же дилу, смиються, а я нэ знаю шо робыть.

А тут заходэ женшина, жирнюча така, масласта, с широким задом и каже: «Что ж ты делаешь, рожа твоя колхозная!? А убирать кто будет? Я щас милицию вызову. Будешь ты пятнадцать суток тут банить полы! Я на век отучу тэбэ ссать. Ёму писюара и унитаза мало! Весь пол зассав! А ну слазь и убирай, скотиняка бэзрогая!»

– Як сказала про милицию, спужався я, тай кажу: – «Дамочка, нэ надо милиции, я зараз». – Злиз з того я чёртового унитаза, як вона назвала, зняв сподню рубаху, тай давай лужу вымачивать та в писюяр выжимать. А шоб удобнише було, зняв я кужух и в уголок положив. Вылызав усю уборну. Глядь, а кужуха нэма! А там же гроши с базарю! Я до той дамочкы, и крычу: – «А кужух мий дэ?» – Вона, чёртяка, глаза вылупыла и каже: – «Якый кужух? Вон видишь, что написано? Читать можешь?» – Дывлюсь, а на стинки напысано: – «Администрация туалета за кражу вещей не отвечает!»

– Дамочка, шо ж я буду робыть бэз кужуха и гроший? На двори ж мороз. Войдить в моё положение.

– Постой, подожди. Может кто и подбросит твой кужух.

И правда, через пол-часа заходэ и спрашува: «Это твой кужух за унитазом лежит?» Дывлюсь – мий! Я – хвать за карман, а гроший нэма! А дэ ж гроши? – спрашиваю у дамочкы. «Какие гроши!? Ты что тут комедию разыгрываешь, мужик? А ну проваливай, пока милицию не позвала».

А тут дывлюсь – Пэтро стоить, рот раззявыв и слова сказать нэ може. Тай каже:

– А колы ж у мэнэ гроши стибанулы? Я ж кужух нэ знимав. И рачкы нэ лазыв, так шо потирять нэ мог. А грошив – нэма!

А та дамочка тай каже: «Вы за кого нас принимаете? Мы, городские, честные люди, а вы аферисты. Счас вас в кутузку сдам».

– Боже мий, – кажемо, – нам же до дому надо, а нэ в кутузку! Дамочка, за ради Бога, отпустите нас. Чорт з тимы грошмы.

– Идите, пока я добрая. А будете выступать, в вытрезвитель сдам.

Бэз билетив, тряслысь як зайци у поезди, пока до Азова доихалы. С хуторянамы добралысь до дому. Так шо у город бильш нэ поидымо…

Возмутители

Мартовские снежные вьюги и морозы леденили дыхание, приходилось, сняв рукавицы, тереть нос, уши, щёки, дуть в замерзавшие ладони и прыгать поочерёдно то на одной, то на другой ноге. На эту лихую погоду в стране пришлись выборы в Верховный Совет.

Нам, пацанам и девчонкам, это государственное действо было в радость, хотя мы в этом ничего не понимали. Для нас выборы – это праздник и только.

В послевоенном хуторе весь «центр культурной жизни» находился в школе. Культура там била ключом и мы постигали азы и буки взрослой жизни. А ещё там иногда «крутили кино».

Перед выборами крутанули аж два: «Броненосец "Потёмкин"» и «Чапаев».

В коридорчике, надрываясь от угарного чада, тарабанил движок; в одном из классов, сидя в аду дыма махры самокруток, набирались культуры от любви Тахира с Зухрой и Чапаева с Анкой-пулемётчицей взрослые и дети…

«Кинщик» (это тот, кто крутил кино), техникой своей владел слабо, и от этого движок всё время глох. «Кинщик» бежал к движку и отчаянно пытался оживить его, а в темноте ор пацанячий: