Михаил Широкий
Старуха
Затем, точно ощутив наконец на себе неподвижные, обалделые взгляды незваных гостей, она вдруг перестала раскачиваться на стуле, стучать пальцами по столу и бурчать себе под нос и, повернув голову в их сторону, впилась в них острым, пронзительным, казалось, проникающим насквозь взором. И как только она вгляделась в них как следует и, по-видимому, узнала их, её костлявое иссохшее лицо озарилось такой знакомой им язвительно-злорадной ухмылкой, потухшие пустые глаза сверкнули мрачным огнём, а скрюченные пальцы вновь, в более быстром темпе, забарабанили по столу.
На друзей же её повернувшееся к ним и, невзирая на царивший в помещении сумрак, тут же узнанное ими обличье, взгляд и усмешка оказали совершенно противоположное действие и вызвали у них совсем иную реакцию. Едва взглянув на это угрюмое, анемичное, мертвенно бледное лицо, выглядевшее в темноте как расплывчатое серовато-белое пятно, слегка оживлённое неясными, будто истаявшими чертами, они немедленно признали Авдотью Ефимовну, Добрую, свою соседку и старую знакомую, скончавшуюся – как они точно знали и в чём до этой минуты не имели никаких оснований сомневаться – совсем недавно в этой самой комнате, на допотопном, как и всё здесь, продавленном диване, смутно темневшем у дальней стены.
Впрочем, в том, что она действительно умерла и они видят сейчас перед собой не живого человека, а выходца с того света, у них обоих, как ни странно, не возникло ни малейших сомнений. При виде этой немыслимым, невообразимым образом ожившей покойницы, как ни в чём не бывало сидевшей на стуле в своей квартире, из которой её, бездыханную и окоченелую, вынесли под белым покрывалом сегодня утром и отвезли в морг, двигавшейся и издававшей какие-то нечленораздельные звуки, им и в голову не пришло, что они и все окружающие могли заблуждаться относительно участи Авдотьи Ефимовны, что произошла глупая, нелепая ошибка, что они, как и многие другие, стали жертвами дурацкого, совсем не смешного розыгрыша, поверив, как случилось уже как-то раз, в распущенный кем-то слух о скоропостижной кончине престарелой соседки. А она между тем, живая, здоровая и, похоже, даже не помышляющая о смерти, находится у себя дома и немного удивлена, а быть может, даже обрадована, судя по улыбке и блеску в глазах, приходу нежданных визитёров.
Однако её движения, взгляд, издаваемые ею звуки, а главное, само её присутствие здесь ни на миг не ввели приятелей в заблуждение. Они чувствовали, они понимали, они знали, что, несмотря на эти внешние, видимые проявления жизни, перед ними – не живой человек, а каким-то таинственным, не поддающимся пониманию и объяснению образом воскресший мертвец, лишь искусно и даже правдоподобно, будто по инерции, имитирующий поведение живых. Но при этом её лицо, взор, движения, вздохи, тихое прерывистое бормотание были бездушны, безжизненны, статичны. От всей её призрачной, словно окутанной дымкой фигуры веяло ледяным могильным холодом. И вокруг неё, по всей комнате, – друзья очень скоро явственно ощутили это, – был разлит такой же тяжёлый, мертвенный холод, в котором отчётливо угадывались отвратительные, тошнотворные запахи разложения, тления, смерти…
И этот холод словно оледенил их. Скованные им, они будто приросли к месту, не могли ни пошевелиться, ни произнести хоть слово, – их языки одеревенели и приросли к гортаням. Жизнь, казалось, замерла, почти остановилась в них. Или, вернее, сосредоточилась в глазах, в застылых, одурелых взглядах, неотрывно устремлённых на ожившую покойницу.
Которая спустя несколько мгновений повернулась к ним всем телом, отчего стул под ней тонко и жалобно заскрипел, вперила в них ещё более зоркий, пронизывающий взор, подняла вверх сухой, чуть изогнутый палец и, мелко тряся им, как будто грозя, медленным, тягучим, неживым голосом, от которого у приятелей мурашки побежали по коже, делая большие паузы между словами, хрипя и задыхаясь, точно астматик, заговорила:
– Ну, чего явились?.. Что вам здесь надо?.. Чего смотрите? Чего вынюхиваете, как ищейки?.. При жизни покоя мне не давали… так и после смерти пришли тревожить меня!.. Вон отсюда! – прорычала она в заключение скрипучим, срывающимся голосом и стукнула кулаком по столу.
Друзья и рады были бы выполнить пожелание хозяйки и убраться отсюда немедля. И не просто убраться, а бежать стремглав, во весь дух. Но не в силах были сделать это. Холодный, липкий ужас оковал их точно цепями, сдавил грудь и мешал вздохнуть. Они не могли двинуть ни рукой, ни ногой. И, остолбенелые, пригвождённые к месту, будто вросшие в пол, только и могли, что едва дыша, не отрываясь, округлившимися, очумелыми глазами смотреть на неё и вслушиваться в её низкий, хриплый, замогильный голос, доносившийся словно из подземелья.
Через минуту раздавшийся вновь. Видя, что пришельцы и не думают убираться восвояси, а продолжают стоять на пороге и ошеломлённо пялиться на неё, старуха в ярости стиснула кулаки, затряслась и загудела ещё более свирепо и исступлённо:
– Ну, чего встали-то? Что вам надо от меня?.. Это мой дом! Навсегда, навеки… Никто, кроме меня, тут жить не будет. Никогда!.. Ясно вам?.. А теперь вон отсюда! Во-о-о-н!..
На последнем слове она почти сорвалась на крик, после чего её речь прервалась, сменившись шумным хрипящим дыханием. А по хилому, немощному, будто сотканному из воздуха телу продолжала пробегать дрожь возбуждения. И, выражая свою неуёмную, пережившую её саму ненависть к этим двоим, явившимся к ней в дом и потревожившим её, она порывисто вскинула руку и погрозила им – уже не пальцем, а крепко сжатым кулаком.
Гости же, поражённые, ошарашенные происходящим, недвижные и окостенелые, не только не владели своими телами, но и, пожалуй, уже плохо понимали, что здесь творится, вокруг них и с ними самими. Им казалось, что они попали не в соседскую квартиру, а в какое-то иное, потустороннее измерение, где всё самое невероятное и дикое, возможное лишь в кошмарном сне или горячечном бреду, удивительным образом стало явью, безумной, инфернальной реальностью. Они понимали только, что им ни в коем случае, ни одной лишней минуты нельзя оставаться тут, что надо бежать отсюда немедленно, бежать со всех ног, без оглядки, и никогда, ни при каких обстоятельствах не заглядывать сюда больше, забыть дорогу в это страшное место.
Но если сообразить это они ещё были способны, то воплощение оказалось затруднительным. Тела их были точно парализованы, они не в состоянии были шелохнуться. Их ноги будто приросли к полу, по туловищу и конечностям разлились изнеможение и оцепенелость, головы отяжелели и упрямо клонились вниз, словно отуманенные могучим непробудным сном. И это тоже было как в мучительном ночном кошмаре, когда изо всех сил пытаешься убежать, спастись от чего-то невыразимо жуткого, леденящего кровь. И не можешь: тело внезапно обессилело, онемело, ноги не слушаются и едва передвигаются, как будто к ним привязали гири, и даже рвущийся из стеснённой груди крик ужаса застревает в горле и с уст слетает лишь жалкий, чуть слышный стон…
Из этого окаменелого, близкого к столбняку состояния их в какой-то мере вывел вновь раздавшийся вскоре гортанный, скрежещущий, вызывавший у слушателей нервную дрожь старухин голос – на этот раз более звучный, отчётливый, нетерпеливый, хотя по-прежнему заторможенный, прерывистый, как если бы слова вязли на зубах у говорившей:
– Иди ко мне! – прохрипела она, насупив брови и тряся кудлатой головой. – Иди… Сейчас же, немедленно… Выгони их отсюда… Выгони их из моего дома… Иди ко мне… иди!..
После заключительного слова-призыва, произнесённого на высокой, почти визгливой ноте, она, словно внезапно выдохшись или сорвав от напряжения голос, умолкла и некоторое время тяжело, сдавленно дышала. Из груди её при этом вырывался тонкий, протяжный, с лёгкой хрипотцой свист. Затем, восстановив дыхание, но, по-видимому, уже не в силах говорить в прежнем тоне, она вынуждена была снова перейти на шёпот, быстро и неуловимо забубнив что-то себе под нос и, как бы для подкрепления своих слов, вновь равномерно и чётко, но теперь гораздо сильнее и нетерпеливее, чем прежде, застучав костяшками пальцев по столу. Этот частый, казавшийся совершенно невразумительным говор, в котором звуки сбивались в кучу и не позволяли уловить их последовательность и смысл, как и сопровождавший его сухой дробный стук, не давали возможности хотя бы частично расслышать то, что она говорила. Однако приятели, слух и зрение которых, в отличие от всего остального, обострились в эти мгновения до предела, всё же сумели, как им показалось, разобрать среди множества сыпавшихся с её уст бессвязных слов имя того, кого она так настойчиво призывала.
И призывала не напрасно. Её зов не остался неуслышанным. В дальнем, самом тёмном углу гостиной, куда не достигал ни малейший отблеск слабого неверного полусвета, сочившегося из окна, вдруг послышался глуховатый шорох, шуршание, скрип. Затем обозначилось какое-то смутное шевеление. А ещё через секунду из-за высившегося там старого массивного серванта неожиданно выдвинулось что-то чёрное, плотное, громадное – чуть ли не до потолка – и, постепенно всё более плотнея, оформляясь и принимая более-менее чёткие человекообразные контуры, немного помедлив, двинулось в сторону приятелей…
И только в этот момент те, будто прозрев, осознали наконец всю опасность и уязвимость своего положения. И не просто осознали, но и, напрягшись и сделав над собой нечеловеческое усилие, обрели возможность в самый последний миг исправить его. Как только они увидели показавшуюся в глубине комнаты, возникшую точно из ниоткуда и понемногу надвигавшуюся на них громоздкую – и, как им представлялось, всё более увеличивавшуюся в размерах – угольно-чёрную фигуру, всё отчётливее напоминавшую человека, они, не дожидаясь, пока она приобретёт ещё более ясные очертания и приблизится к ним вплотную – со всеми вытекающими отсюда вероятными последствиями, – мгновенно преодолев опутавшие их оцепенение и чугунную неподвижность, одновременно рванулись с места, к которому были словно приклеены, и, ничего не видя перед собой, не разбирая дороги, во весь мах ринулись к выходу, вон из этой зловещей, проклятой квартиры.
Несясь по прихожей, они с грохотом повалили небольшую тумбочку, служившую подставкой для телефона, опрокинули обувную полку и едва не вышибли входную дверь. После чего чуть не сбили с ног тучную крашеную соседку, стоявшую снаружи и с удивлением и интересом разглядывавшую старухину дверь, оставленную Мишей приоткрытой. Любопытство чуть не стоило ей слишком дорого – она едва успела отпрянуть от вихрем пронёсшихся мимо, словно охваченных безумием, как будто вырвавшихся из преисподней парней, еле устояв на ногах и лишь оторопело посмотрев вслед их стремительно бросившимся вниз по лестнице и через секунду пропавшим из виду фигурам. Затем, ещё не придя в себя от неожиданности, она перевела ошеломлённый взгляд на теперь уже настежь распахнутую, едва не сорванную с петель дверь и устремила его в раскрывшийся перед ней широкий тёмный провал. Внимательно, с вновь вспыхнувшей любознательностью и в то же время с лёгкой тревогой вгляделась внутрь…
И то ли ей почудилось, то ли она в самом деле узрела в сумрачной глубине пустого жилища что-то странное и пугающее, но она вдруг встрепенулась всем своим жирным обрюзгшим телом, будто её ударило током, резко подалась назад и, в замешательстве шепча затрясшимися побелевшими губами: «Господи! Господи!..», с ненамного меньшей резвостью, чем только что промчавшиеся рядом с ней мальчишки, опрометью метнулась к своей квартире и громко захлопнула за собой дверь.
А оставшаяся раскрытой старухина дверь через какое-то время медленно, с тихим продолговатым скрипом – как будто сама собой – затворилась.
VIII
Приятели, похоже даже не заметив оказавшуюся на их пути и едва не снесённую ими дородную соседку, молнией, почти не касаясь ступенек, скатились по лестнице на первый этаж. И в своём стремительном, неудержимом беге, чем-то напоминавшем недавний скоростной спуск с приречной горки, не в силах остановиться, чуть не врезались в дверь Руслановой квартиры, в которую они не так давно собирались позвонить, но, на свою беду, передумали, решив сначала заглянуть в другое место, откуда в итоге еле унесли ноги.
И они, не в состоянии снизить бешеный темп своего движения, непременно вломились бы в эту дверь, если бы она, буквально за миг до их, казалось, уже неизбежного столкновения с ней, внезапно не раскрылась перед ними, как если бы кто-то из обитателей квартиры ожидал их прихода и поспешил впустить их. Беглецы, продолжая по инерции двигаться вперёд, кубарем вкатились в прихожую. И, нежданно-негаданно очутившись в жилище своего друга, которого они наконец-то сподобились навестить – хотя и таким, несколько своеобразным способом, – они первым делом тут же захлопнули за собой дверь, заперли замки и привалились к ней своими телами, будто пытались преградить дорогу кому-то, гнавшемуся за ними по пятам. И только после этого обратили взгляд на того, кто так неожиданно, без звонка или стука с их стороны, распахнул дверь перед довольно странными вечерними посетителями.
Это был Руслан – коренастый плечистый парень крепкого сложения, ростом чуть выше среднего, с вьющимися тёмно-русыми волосами, волнистыми непослушными прядями падавшими на лоб, с весёлым блеском в глазах и тонкой нагловатой усмешкой на чуть поджатых губах, с которой он немного удивлённо разглядывал нечаянных, чем-то возбуждённых, тяжело дышавших и беспокойно бегавших вокруг глазами гостей.
– Привет, пацаны, – так и не дождавшись от них ни слова, поздоровался он и протянул руку Димону. – Какими судьбами?
Димон, первым пришедший в себя и мало-мальски овладевший собой, мотнул головой, натянуто улыбнулся и, оторвавшись от двери, пожал протянутую руку.
– Д-да так, – не очень успешно стараясь говорить твёрдо, без дрожи в голосе, произнёс он. – Шли вот тут мимо… Д-давай, думаем, заглянем к тебе… п-проведаем…
– Да-а? – с сомнением протянул Руслан, по очереди оглядывая взмыленных, явно бывших не в себе приятелей и пожимая вялую, увлажнённую Мишину ладонь. – Быстро шли, судя по всему. Чуть дверь мне не высадили. Хорошо, что я успел открыть.
Димон усмехнулся чуть непринуждённее и попытался отшутиться:
– Жизнь наша такая. Всё бегом, всё на лету. Даже когда друга навестить хотим, несёмся как угорелые.
Руслан, однако, продолжал испытующе, немного исподлобья разглядывать друзей, будто подозревая их в чём-то.
– А почему вы скатились откуда-то сверху? – поинтересовался он. И тут же с кривой усмешкой предположил: – Вы что, к старухе в гости ходили? Так опоздали чуток. Бабка того, дуба дала! Слыхали уже небось.
Димон и Миша невольно побледнели и хмуро переглянулись. По их спинам пробежал знакомый холодок. Уже не улыбнувшись, а просто скривившись, Димон, чтобы сказать хоть что-то, скупо обронил:
– О да…
Руслан ещё раз перевёл острый, пытливый взгляд с одного гостя на другого и, очевидно поняв по их взволнованному и замкнутому виду, что с ними явно что-то случилось, что они что-то скрывают от него, чуть пожал плечами и качнул головой. И, не пытаясь выспрашивать и выведывать у них что-либо по этому поводу, – вероятно, в надежде, что они и так всё ему в конце концов расскажут, если пожелают, – сделал приглашающий жест и с равнодушным выражением проговорил:
– Ну что ж, проходите, раз уж пришли. Милости прошу – к моему шалашу.
Но странные гости не откликнулись на приглашение, вдруг засуетившись и засобиравшись восвояси.
– Да нет, спасибо, – подал наконец голос Миша. – Поздновато уже, домой пора. В другой раз…
– Мы и собирались-то только на минутку заскочить, – поддержал Димон, силясь вернуть на лицо – снова без особого успеха – естественную, небрежную улыбку. – Чисто проведать, узнать, как ты тут… Ну, видим, что вроде всё в порядке. Жив-здоров, выглядишь хорошо.
– Ага, норм. Оклемался, – по-прежнему с безучастной, рассеянной миной ответил Руслан и взмахнул недавно освобождёнными от гипса, немного бледными и чуть ослабевшими руками. И с сожалением прибавил: – Школы, увы, избежать не удалось.
Они перебросились ещё несколькими дежурными, ничего не значащими фразами, после чего Миша и Димон попрощались и вышли за дверь. Оказавшись на лестничной клетке, они одновременно метнули опасливый, насторожённый взор наверх и ускоренным шагом, почти бегом устремились прочь из подъезда.
Руслан же, проводив их удивлённым, непонимающим взглядом, в очередной раз убедился, что с его друзьями что-то не так. Он тоже посмотрел наверх, в направлении второго этажа, куда с такой тревогой взглянули только что его гости и откуда они, подобно лавине, скатились незадолго до этого, едва не врезавшись в его дверь. Он даже невольно прислушался, но, не услыхав ничего, кроме тишины, пожал плечами и закрыл дверь. И отправился в свою комнату, раздумывая, что бы значил этот необычный поздний визит и что ж там такое стряслось с его приятелями, что так взбудоражило и переполошило их.
Сев в кресло за компьютер, он начал было играть, но, видно, не было соответствующего настроя и азарта, так как минут через десять его внимание ослабло и постепенно переключилось на мысли, роившиеся в голове и отвлекавшие от игры. Откинувшись на спинку, он забросил руки за голову и сплёл пальцы на затылке. И, полуприкрыв глаза, предался приятным, гревшим душу размышлениям. О прошедшем лете, проведённом так ярко и бурно (хотя и не без ущерба для здоровья), о школьных друзьях и подругах, с которыми не виделся целых три месяца и наконец встретился, к обоюдному удовольствию, на днях, о секции дзюдо, занятия в которой, прерванные из-за происшедшего с ним несчастного случая, должны были возобновиться, как он надеялся, в самое ближайшее время, после завершения небольшого реабилитационного периода. Подумал он ещё раз и о своих незадачливых товарищах, неизвестно для чего посетивших его только что и ведших себя при этом довольно чудно и ненатурально, если не сказать подозрительно.
«Обкурились, что ли, чем у Димона в сарае», – предположил он, вспоминая напряжённые, растерянные физиономии нежданных гостей, их беспокойно бегавшие блестящие глаза и подрагивавшие руки, – лёгкую дрожь он уловил, обмениваясь с ними рукопожатиями. «А может, натворили что, как в старые добрые времена», – мысленно выдвинул он ещё одну версию, показавшуюся ему более правдоподобной. И, тут же предавшись воспоминаниям об этих прекрасных временах, бывших вообще-то не так уж и давно, но в воображении рисовавшихся ему уже почти эпическими, он, хрустнув костями, потянулся, громко зевнул и, повернув голову к окну, с расслабленной благодушной улыбкой выглянул на улицу.
Его невнимательный, скользящий взгляд выхватил из темноты, слегка разбавленной холодным белесым уличным освещением, периодически проезжавшие мимо машины, густую растительность раскинувшегося напротив скверика, усеянного круглыми жёлтыми фонарями, излучавшими притушенное матовое сияние, однообразно мигавшие на ближайшем перекрёстке светофоры, тускло мерцавшие в отдалении витрины закрытых магазинов, на фоне которых мелькали время от времени уменьшенные расстоянием хрупкие чёрные фигурки поздних прохожих.
Затем, вздохнув и ещё громче и шире зевнув, Руслан поднял глаза, чтобы взглянуть на небо, крошечный тёмно-синий кусочек которого виднелся в левом верхнем углу окна.
Но едва его глаза вскинулись кверху, они вдруг застыли, устремлённые в одну точку, и изумлённо распахнулись. Наполнявшие их до сих пор рассеянность и скука улетучились в один миг, сменившись недоумением и тревогой. Решив, что ему почудилось, он зажмурился и тряхнул головой. Однако когда он открыл глаза, ничего не изменилось. Видение не исчезло. И едва он вгляделся как следует и окончательно убедился, что увиденное им – не обман зрения, не пустая химера, не галлюцинация, что это на самом деле, – его лицо перекосилось от дикого, панического ужаса и покрылось смертельной бледностью, губы побелели и затряслись, в груди пресеклось дыхание. Вжавшись в кресло и судорожно вцепившись пальцами в подлокотники, он, вытаращив глаза, не отрываясь, точно заворожённый, смотрел на прильнувшее снаружи к оконному стеклу неподвижное, призрачное, иссиня-бледное – такое знакомое ему – лицо, сверлившее его пронзительным ненавидящим взглядом колючих, мрачно сверкавших глаз…
Это продолжалось минуту. Или две. Или вообще непонятно сколько, так как он, околдованный, одурманенный прикованным к нему неотступным гипнотическим взором, очень скоро перестал соображать, что с ним происходит. И только одна ясная, отчётливая мысль с трудом пробилась сквозь наполнивший его голову густой мутный туман, в котором мельтешили, как тени, чёрные безобразные призраки. Мысль о том, что, если он продолжит смотреть в эти страшные мёртвые глаза, пронзающие его насквозь и медленно, но верно повергающие его в немощь и безумие, это наверняка закончится для него очень плохо. И, ухватившись за эту блеснувшую ему напоследок спасительную мысль как за соломинку, он, невероятным усилием одолев стремительно оплетавшие его бессилие и забытьё, отвёл глаза от устремлённого на него извне, из уличного мрака, непреклонного, парализующего взгляда, привстал с кресла и с глухим придушенным вскриком опрокинулся вместе с ним на пол.
Прибежавшим на шум и недоумённо и обеспокоенно взиравшим на него родителям Руслан, чуть привстав, мотая, как болванчик, головой и по-прежнему выпучив глаза, не в силах вымолвить ни слова, лишь бессвязно мыча что-то, указывал дрожащей рукой на пустое, облитой тьмой окно, за которым ничего и никого больше не было.
IX
На следующий день, как и накануне, Миша вышел из дому ближе к вечеру и, против обыкновения не озираясь по сторонам в поисках друзей, а угрюмо уставившись себе под ноги, направился к Димонову сараю, по-видимому не сомневаясь, что товарищ, как всегда, на своём месте.
Он не ошибся. Димон действительно был в своей штаб-квартире. Должно было случиться что-то невероятное, из ряда вон выходящее или вообще катастрофическое, вроде стихийного бедствия или военных действий, чтобы он изменил своим привычкам и променял свой сарай на какое-нибудь иное, пусть даже гораздо более комфортабельное, местопребывание. Присев возле стены сарая на корточки и озабоченно насупясь, он был занят своим обычным делом – ухаживал, точно заботливая мать, за любимым, ненаглядным детищем – своим «железным конём». Не было, наверное, на всём свете другого велосипеда, бывшего предметом такой искренней, трепетной любви и таких неустанных каждодневных забот.
Однако при всём при этом Миша, остановившись рядом с другом и понаблюдав немного за его работой, отметил, что тот трудится далеко не с таким увлечением и жаром, как вчера или в другие дни. Димон водил тряпкой по разным частям и деталям велосипеда как-то вяло, без энтузиазма, словно выполняя заданный самому себе обязательный, но не приносящий никакого удовлетворения урок. Вероятно, мысли его были в этот момент где-то далеко и никак не связаны с любимой игрушкой, на которую был уставлен его задумчивый, чуть затуманенный взгляд.
– Ну, что новенького? – рассеянно спросил он приятеля лишь через пару минут после того, как тот подошёл, а до этого будто не замечая его.
Миша скривил губы.
– Да так, обычная школьная тягомотина. Ничё интересного.
Димон, как видно, вполне удовлетворился этим неопределённым ответом и, боднув головой, продолжил своё явно не увлекавшее его занятие, так не похожее на вчерашнее неистовство, когда он в буквальном смысле едва не протёр на велосипеде дыру. Теперь же он делал всё лениво, неспешно, без огонька, почти не глядя на движения своих рук и на результаты своего труда, по-видимому, не слишком интересовавшие его. Тем не менее он не переставал упорно и безостановочно, как заведённый, орудовать тряпкой, словно пытался заглушить этой бессмысленной работой одолевавшие его смутные и сумрачные думы.
– Так, значит, школу ты не лав? – будто очнувшись или стараясь отвлечься от этих назойливых, видимо тяготивших его мыслей, спросил он чуть погодя.
Миша, немного удивлённый этим неожиданным вопросом, – он был настроен на совсем другой разговор, – передёрнул плечами.
– А чё мне любить её? Ты, что ли, школу любишь?
– Я? – переспросил Димон, усмехнувшись одной стороной лица. – Обожаю! Я просто жить без неё не могу. Каждый день иду туда как на праздник.
– Ага, прям-таки каждый! – хмыкнул Миша.
– Ну, ладно. Каждый – это я загнул, конечно, – поправился Димон. – Но всё же хожу иногда.
Миша негодующе фыркнул.
– Вот именно, что иногда! От случая к случаю. Или, вернее, когда тебе вздумается… Вот что значит, мать её, вечерняя школа! Хошь ходи, хошь не ходи. Хошь учись, хошь не учись. Всем пофиг. Не жизнь, а малина!
Димон, по-прежнему кривя пол лица в усмешке, в такт словам собеседника согласно качал головой.
– Да, всё именно так. Я ж и не скрываю. Вечерняя школа – действительно отличная штука! Значительно облегчает жизнь. Её как будто специально придумали для таких, как я…
– Бездельников, – подсказал Миша, не удержавшись и впервые слегка улыбнувшись.
Приятель, вроде бы нисколько не обидевшись, снова ответил утвердительным кивком.
– Ну, можно и так сказать… Только, согласись, – лукаво прищурил он правый глаз, краем которого мельком взглянул на товарища, – все мы тут, мягко говоря, не трудоголики.
– Ну это да, – не стал возражать Миша. – Но согласись и ты: ты реально классно устроился – в вечерней школе учишься и нигде не работаешь. Это ж надо так умудриться! Аж зависть берёт.
Димон, как могло показаться, уже не так добродушно, как только что, ухмыльнулся и метнул на собеседника колкий взгляд.
– А ты не завидуй, Мишаня, не завидуй. Просто надо уметь устраиваться в жизни. Чтобы не остаться в дураках, – с выражением присовокупил он и вновь многозначительно взглянул на друга.
Миша не остался в долгу и ответил ему таким же недружелюбным, пасмурным взором и сердито сдвинул брови. После чего повисло долгое напряжённое молчание, во время которого приятели, как-то незаметно для самих себя взявшие в разговоре друг с другом неожиданно резкий, неприязненный тон, избегали смотреть один на другого и усиленно изображали холодность и безразличие. Затем Миша, чуть подумав, отошёл в сторону и принялся бродить поблизости, бросая время от времени короткие косые взгляды на продолжавшего машинально водить тряпкой по велосипеду напарника и то сжимая губы, то без звука шевеля ими.
Неловкая пауза была прервана Русланом, который вышел из своего подъезда, огляделся и, увидев товарищей, направился к ним. Миша, надеясь, что появление третьего разрядит обстановку и восстановит нарушенное согласие, шагнул к нему и протянул руку. Но, взглянув вблизи на лицо новоприбывшего, невольно остановился и отвёл руку.
Руслан был мрачнее тучи и будто сам не свой. Брови его были сведены к переносице, лоб прорезала глубокая складка, бледные, истончившиеся губы плотно стиснуты. Такой же, почти мертвенной, бледностью было залито всё его лицо – будто подёрнутое тенью, застылое, чуть искажённое, как если бы его мучила зубная боль. Но особенно выделялись на этом лице глаза – тоже неподвижные, слегка помутившиеся, с расширенными потемневшими зрачками, придававшими и взгляду, и всему его облику что-то почти ненормальное, невменяемое.
Он остановился между приятелями, удивлённо и даже немного насторожённо воззрившимися на него, взглянул попеременно на того и другого и, чуть помедлив, точно собираясь с мыслями, нетвёрдым, сипловатым голосом, едва разжимая губы, спросил:
– Вы были вчера у старухи?
Миша и Димон обменялись хмурыми взглядами и не издали ни звука, словно не отваживаясь признаться даже самим себе, не говоря уж о ком-то постороннем, в том, где они были и что случилось с ними накануне вечером.
Но Руслан не дал им возможности отмолчаться. Он вперил в них ещё более пристальный, требовательный взор и, повысив голос, повторил свой вопрос:
– Ну чего заглохли-то? Я спрашиваю: вы были вчера у Доброй?
Димон, уже совершенно автоматически продолжая водить тряпкой по велосипеду, искоса глянул на товарища и буркнул:
– Да с чего ты взял, что мы были у неё? Что нам там делать?
Руслан сделал порывистый, раздражённый жест.
– Не надо, Димон! Я отлично знаю, что вы там были. Вы сломя голову неслись со второго этажа. Чуть дверь мне не разнесли… И вы были до смерти напуганы чем-то… Значит, вы были у неё. Где ж ещё?
Димон, поняв, что приятель не отстанет от них, пока не услышит внятного и правдивого ответа, оторвался наконец от велосипеда, выпрямился и, немного стороной глядя на Руслана, вполголоса промолвил:
– Ну, допустим, были. А в чём дело-то?
Руслан тряхнул головой и немедленно, надтреснутым, чуть подрагивающим голосом, задал следующий, очевидно гораздо более занимавший его вопрос:
– И что там было? Что вы видели?
Димон вновь переглянулся с Мишей и опять замялся, теребя в руке тряпку, которой он только что чистил «железного коня», и рыская кругом беглым, беспокойным взглядом.
Однако Руслан был настроен решительно и, по всей видимости, не намерен был уйти отсюда, не добившись от друзей ответов на свои вопросы. А вернее, на один, главный вопрос, волновавший его больше всего. Он приблизился к Димону и, глядя в упор в его бегавшие туда-сюда глаза, с расстановкой, подчёркивая каждое слово, произнёс:
– Что вы там видели?
Димон, припёртый, в прямом смысле слова, к стене, уразумев, что ему не отвертеться и хоть что-то взбудораженному, явно бывшему не в себе товарищу придётся-таки сказать, заглянул в остановившиеся, блестевшие лихорадочным блеском глаза Руслана, в напряжённом ожидании уставившиеся на него, и медленно и глухо, с усилием отцеживая слова, проговорил:
– Видели такое… что не дай бог никому больше увидеть.
Руслан схватил его за руку, крепко стиснул её и, резко возвысив голос, воскликнул:
– Что?!.. Что именно?
Димон, поморщившись, освободил свой локоть от вцепившихся в него пальцев приятеля и, снова взглянув в его круглые, немигающие глаза, после короткой паузы проронил:
– Её!
Лицо Руслана дрогнуло и болезненно исказилось. На нём явственно выразились разочарование и досада. Он словно бы до конца не терял надежды, что ответ друга будет иной. Или, по крайней мере, менее определённый, оставляющий маленькую лазейку для сомнений и догадок. Лазейку, которую при желании можно было сделать пошире, попытавшись убедить себя, что увиденное минувшим вечером – это не более чем игра расстроенного воображения, обман чувств, фантом.
